Текст книги "Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля"

Казачья быль

Знаменитое сражение «Иканской сотни» уральских казаков под предводительством есаула Серова в 1864 году

 
На брегах Сыр-Дарьи, на Каспийских брегах,
Где скатилася с плеч не одна голова,
Об уральских отважных, лихих казаках
Благодарною памятью ходит молва.
 
 
В те далёкие годы был взят Туркестан,
Алимкулу – Кокандскому хану – назло.
Но никто не слыхал про селенье Икан,
Где сраженье впоследствии произошло.
 
 
Так примчался однажды казак-следопыт,
Кликнул братьев своих, натянув удила:
«Видел я во степи свежий след от копыт —
То кокандская шайка разведкой прошла».
 
 
Казакам не впервой побеждать на войне,
Слаще мёда – лететь басурманам вдогон.
И сказал есаул: «Выводите коней!
Мы помчимся в погоню за лютым врагом!»
 
 
И несутся они со стрелой наравне
О бандитские спины клинки притупить.
Вдруг глядят – впереди мириады огней!
То несметное войско стоит во степи.
 
 
И сказал есаул: «Враг намного сильней.
Нужно каждому быть неприступней скалы!»
Стали воины в круг, положили коней,
Затолкали свинцовые пули в стволы.
 
 
Как узрел Алимкул эту горсть смельчаков,
Повелел захватить их немедленно в плен.
Но не знал он приёма лихих казаков —
Нет страшнее ружейного залпа с колен!
 
 
То не буря в степи чёрной тучей пылит,
То противник лавиной в атаку идёт.
Но казацкая пуля не мимо летит —
Прямо в сердце врага ненавистного бьёт!
 
 
Жарко бились они. Вот и день догорел.
И одежда от пота прилипла к спине.
Не укрыться в степи ни от пуль, ни от стрел.
Долог день, ну, а ночь несравненно длинней.
 
 
Тут записку прислал Алимкул казакам:
«Ну, куда же теперь ты уйдёшь от меня?
Никого не обижу, коль примешь ислам.
Дам жену и шатёр, и еду, и коня!»
 
 
Ждал напрасно ответа кокандский хитрец —
Казаки не прислали ему ничего.
Лишь по-прежнему метко казачий свинец
Поражал басурманское войско его.
 
 
Уж немало вокруг басурман полегло.
Но у хана по-прежнему войска не счесть.
Поглядел есаул и вздохнул тяжело —
И среди казаков много раненых есть.
 
 
И сказал есаул: «Тают наши ряды.
А противник на нас наседает стеной.
Нет резона, друзья, дожидаться беды.
Надо нам пробиваться с боями домой».
 
 
Ощетинился ружьями славный отряд,
Повернувшись к противнику гордым лицом,
И пошёл, как таран, не встречая преград,
Басурманскую лаву сметая свинцом.
 
 
Бесновалась вокруг азиатская степь,
Быстроногие кони хрипели в поту.
Только шла казаков неприступная цепь,
День и ночь за верстой покоряя версту.
 
 
Пробегала по телу свирепая дрожь,
И дамасскую саблю сжимала рука,
Но платил и платил неприятельский вождь
Целой сотней за жизнь одного казака.
 
 
С беспощадным коварством спускались курки,
Смерть сверкала из-под искривлённых клинков,
Но ушла от погони всему вопреки
Непокорная горсть удалых казаков.
 
 
Они шли, обессмертив свои имена,
Боевое оружье сжимая в руках,
И примером потомкам на все времена
Их геройская слава сияет в веках.
 

Октябрь 2001

П.А. Столыпину

 
Нас взрывают, стреляют, режут…
Видно, жребий у нас таков.
Всюду слышен зубовный скрежет
Самых лютых твоих врагов.
 
 
На задворки твои босые
Опустилась, как сажа, ночь…
Вижу гибель твою, Россия…
И не в силах тебе помочь.
 
 
Под твоим бирюзовым небом
За десяток спокойных лет
Можно вырастить столько хлеба,
Что насытить весь белый свет!
 
 
Только б был на земле Хозяин,
А не подлый ленивый раб…
Но кинжал свой заносит Каин,
Убедившись, что брат ослаб.
 
 
Зрю Россию на смертном ложе,
В изголовии – образа…
Ну, куда же ты смотришь, Боже!
Отчего ты отвёл глаза?
 
 
Растерзает толпа ничтожеств
И Отечество, и царя…
Ты прости неразумных, Боже,
Ведь не ведают, что творят.
 

Декабрь 2000

Крепость Осовец
(Атака мертвецов)

 
В то утро, сырое и мглистое,
Средь польских болот и лесов
Нам было приказано выстоять
Всего сорок восемь часов.
 
 
Пред нами – германец с плацдарма
На наши позиции прёт.
За нами – Российская армия
Пытается выровнять фронт.
 
 
Мы верим, как прадеды верили,
Молитву вложив нам в уста,
В корону Российской империи
И крест Православный Христа.
 
 
В годину лишений обильную
Нам выпал счастливый билет —
Своею породой двужильною
Опять удивить белый свет.
 
 
Мы перетерпели, мы сдюжили —
Никто не покинул рядов! —
Когда нас германцы утюжили
Снарядами в сорок пудов!
 
 
Но вдруг, без пароля и отклика,
На саван предутренних рос
Зелёное хлорное облако
Нам западный ветер принёс.
 
 
Увы! Удушение газами —
Для нас – как на голову снег.
Спасибо немецкому кайзеру!
Добрейшей души человек!
 
 
Когда-то тевтонские рыцари
Honor поднимали на щит.
Теперь их султаны повыцвели,
А в ножнах – фосген и иприт.
 
 
Зловещее хлорное облако
Прошло как Всемирный потоп,
Лишив человечьего облика
Того, кто забился в окоп.
 
 
Растерянность, ужас, безволие!..
Из тысячи русских стрелков
Едва уцелело не более
Какой-нибудь сотни штыков.
 
 
Плодами германского «гения»
Живое сметая с земли,
Семь тысяч «ландскнехтов» Вильгельмовых
Брать «мёртвую» крепость пошли.
 
 
Шутили, смеялись и топали…
Как вдруг – холодок по спине:
В смертельном дыму над окопами
Возникла шеренга теней.
 
 
В своём окровавленном рубище,
В зелёной от хлора пыли
Они – между прошлым и будущим —
Восстали, как из-под земли.
 
 
Они приближались с винтовками,
Приклады прижав у бедра,
И, харкая кровью и лёгкими,
Хрипели сквозь зубы «ура!»
 
 
От этого хрипа утробного,
От блеска в незрячих глазах
Германское воинство дрогнуло…
И вдруг повернуло назад!
 
 
Как будто спасаясь от бедствия,
С отчаяньем дикой орды
Бежали хвалёные бестии,
Сминая свои же ряды!
 
 
Пусть помнит в веках человечество
Ту жертвенность наших отцов,
Что в тяжкие годы Отечества
В атаку вела мертвецов.
 
 
Полгода рукой мускулистою
Мы били зарвавшихся псов!..
А нам было велено выстоять
Всего сорок восемь часов.
 

17.12.12

Белая Валькирия

Баронессе Софии де Боде

 
Еще пять минут – и окончится пьеса.
И в небе высоком погаснет звезда.
Не слишком ли быстрый аллюр, баронесса?
Уйти в мир иной мы успеем всегда.
 
 
В атаке ваш голос, насмешливо-резкий,
Звенит, не стыдясь крепких слов в языке.
Блестят газыри на изящной черкеске,
И легкая шашка зажата в руке.
 
 
Мы, Богом забытые, степью унылой
Без хлеба и крова прошли «на ура».
Вчера нас навеки покинул Корнилов.
А нынче и нам собираться пора.
 
 
Последний резерв православного войска —
Две сотни казачьих да наш эскадрон —
Бездарно поляжет в атаке геройской,
Пытаясь прорвать комиссарский кордон.
 
 
Обидно, что жизнь оборвется на взлете.
Но смерть за Отчизну приемли легко.
Мы пошло увязли в весеннем болоте
И стали добычей для этих стрелков.
 
 
Они в две шеренги – с колена и стоя —
Встречают атаку кинжальным огнем.
Что делать, мадам, мы в России – изгои,
И с этой дороги уже не свернем.
 
 
В 17-м – зарево переворота!
У храма Спасителя – площадь в штыках.
И вдруг – одинокая дробь пулемета
И легкий румянец на женских щеках.
 
 
В упор по толпе разномастного сброда —
За девичью честь, за поруганный кров,
За будущий мрак «ледяного» похода,
За небо в застывших глазах юнкеров.
 
 
Когда белый свет оккупируют бесы,
Когда повсеместно бесчинствует зло —
Безропотно бальный наряд баронессы
Меняется на сапоги и седло.
 
 
Отбросив условностей тяжкие гири,
Летят ваши кони в прогорклом дыму.
И танец неистовых Белых Валькирий
Пощады, увы, не сулит никому.
 
 
Бойцы эскадрона приказ не нарушат
И, с боем разжав окруженья тиски,
Они воздадут за погибшие души
И вражьи шеренги изрубят в куски.
 
 
Но вас не вернуть – вы умчались навечно,
Поймав своим сердцем кусочек свинца,
В заоблачный край, где назначена встреча
Бессмертной души с Правосудьем Творца.
 

23.38 13.08.08

Адмирал

А.В. Колчаку

 
Надеяться поздно. И каяться поздно.
Пора подводить неизбежный итог.
В таёжных просторах дымит бронепоезд,
Последний резерв увозя на восток.
 
 
Плывёт за окошком под стук монотонный
Свинцовое небо, лишенное звезд.
А вам всё мерещатся пенные волны,
Седой океан да свирепый «норд-ост».
 
 
Последнее слово, увы, не за вами.
Державы судьба замерла на весах.
Как давят на плечи погоны с орлами!
От тяжести этой темнеет в глазах.
 
 
В кровавых сраженьях вконец обессилев,
Ваш фронт оттеснен на задворки страны.
Великие беды падут на Россию.
Но этому вы помешать не вольны.
 
 
Союзники – жадная, хищная свора —
Стремятся урвать пожирнее кусок.
Отечество – на волоске от позора!
Как тонок невидимый тот волосок!
 
 
Но что б эти волки у вас ни просили,
Ответ неизменно всегда был таков:
– Нет, я, господа, не торгую Россией,
В отличие, скажем, от большевиков.
 
 
Последняя верная тысяча сабель
Уже не отменит фатальный исход.
Спешит на подмогу ваш доблестный Каппель…
И сам он погибнет, и вас не спасет.
 
 
А вы ведь могли, не рискуя собою,
Покинуть игру, не оставив следа…
Но ваши глаза переполнены болью:
– Позвольте, а честь? Как же честь, господа?!
 
 
Терзает предательства подлая рана.
Погибелен путь по колено в крови.
А рядом – лишь ангел по имени Анна
С глазами-озерами слез и любви.
 
 
Вершат свое дело болезнь и усталость.
Старуха с косой сторожит свою дань.
Терпите, голубчик. Недолго осталось.
Уж кто-то во льду прорубил иордань.
 

17.03.09

Я ведаю…

 
Я ведаю, чем это кончится —
Антихрист сорвётся с цепи.
Крылатая русская конница
Растает в бескрайней степи.
 
 
Мы мечемся в поисках истины,
А истина рядом, мой друг.
И пусть эта жертва бессмысленна,
Но я отправляюсь на Юг.
 
 
Туда, где с колами и вилами
Грядёт восемнадцатый год.
Где Белая стая Корнилова
Уходит в Ледовый поход.
 
 
Прервать сатанинские оргии
Бок о бок, навстречу беде,
Идут кавалеры «Георгия»
И девочка Софья Боде.
 
 
Туда, где в тропической зелени
Закаты под цвет кумача.
Где выход в моря средиземные
Готовил мечтатель Колчак.
 
 
А ныне в тельняшке заштопанной,
Не веря в счастливый исход,
В укрытии бухт Севастополя
Стоит всеми преданный Флот.
 
 
Так есть в поднебесной обители.
Так будет и впредь, с, est la vie.
Признаться, мне жаль победителей —
Они захлебнутся в крови.
 
 
Они не учили истории,
«Блистая» своей простотой.
И будут дымить крематории
Рабоче-крестьянской мечтой.
 
 
Мы словно из Времени выпали.
Нам видится странный мираж:
Кресты на утёсах Галлиполи,
Безерты унылый пейзаж,
 
 
Немыслимый век одиночества,
В клинок перекованный плуг…
Я ведаю, чем это кончится.
Но я отправляюсь на Юг.
 

03.09.2011

Георгию Иванову

 
Как хрупок этот мир, который,
Пугливо спрятавшись в нору
И окна занавесив шторой,
Ведёт наивную игру!
 
 
Мы пьём под звуки фортепьяно
Среди простуженных снегов
И вздрагиваем постоянно
От скрипа собственных шагов.
 
 
Подвластна заданному ритму
Волна вальсирующих тел.
И кто-то подбирает рифму
Для слова страшного «расстрел».
 
 
Не каждый убедить сумеет
В том (и себя первей всего),
Что это слово не имеет
К нам ровным счётом ничего.
 
 
Полна тоскою неизбывной
Певица в траурном манто.
Поэт читает заунывно
Своё блестящее «ничто».
 
 
Его лицо как маска в пудре,
Лишь рот кривится в такт речам,
И не расчёсанные кудри
Спадают вяло по плечам.
 
 
Невразумительный и странный,
Порой коверкая слова,
Он манит нас за океаны,
На золотые острова.
 
 
И нас его призыв уносит
В пределы дальних берегов,
А дым дешёвой папиросы —
В туман предутренних лугов.
 
 
И экзотические звери
Вдруг мчат на нас во весь опор
Сквозь плотно запертые двери
И складки обветшалых штор.
 
 
Вот южный город, солнца полный,
Всегда беспечен, сыт и пьян.
И бьют лазоревые волны
В борта фрегата «Сан-Хуан».
 
 
По трапам бегают матросы,
Таская толстые тюки.
Хозяин – жёлтый и раскосый —
Следит за всем из-под руки.
 
 
Что моряку – лишь ром да юбка!
Иначе жизнь его пуста.
– А ну, прижмись ко мне, голубка! —
Иной бродяга даже трубки
 
 
Не вынимает изо рта!
В одной руке – хмельная кружка,
И зуб акулы на груди,
В другой – весёлая подружка,
 
 
Таких в порту – хоть пруд пруди!
Узлом завязана рубаха,
В такт песне топает нога,
Торчит за поясом наваха
 
 
(Видать, моряк не знает страха!),
А в ухе – жёлтая серьга.
Здесь нет зимы. Здесь все богаты!
А не богаты – не беда!
 
 
Здесь потрясающи закаты!
Здесь все твои мечты – крылаты,
А твой покой хранит звезда!
Вот папуасы в белых перьях
 
 
Вокруг костра пустились в пляс…
Вдруг кто-то громко хлопнул дверью —
И иллюзорный мир погас.
Опять война, разруха, голод,
 
 
Лишений, бед роится сонм,
И леденящий душу холод,
И неуверенность во всём.
Ожесточение без меры,
 
 
В душе – мышиная возня,
И надоевшие портьеры,
И в них гуляющий сквозняк.
И вьюга за окошком воет,
 
 
По крыше ветками шурша…
Эх, одеялом с головою
Укрыться б, лечь и не дышать!
Чтоб трубы больше не трубили —
 
 
«Ура! Вперёд! На бой и труд!»
Чтоб все вас начисто забыли —
И кто, и где, и как зовут!
Но вновь поэт читает строки,
 
 
Сгущая сумрак голубой,
И вновь бегут по телу токи —
И отступает мир жестокий,
И затихает в сердце боль.
 

Ноябрь 2001

Посвящение восставшим военнопленным в Бадабере

 
Нам не будет никогда тридцати.
Наши матери не встанут с колен.
От отчаянья не даст им уйти
Безысходное, как стон, слово «плен».
Им не вынести в домах тишины.
Никаким теплом нельзя их согреть.
И уже не разогнуть им спины
До свистящего, как хрип, слова «смерть».
 
 
Нас два десятка молодых и сильных,
Но до смерти измученных парней,
Познавших «прелесть» тесноты могильной
В одном из пакистанских лагерей.
Не все, наверно, побывали даже
В атаках, быстротечных и лихих.
Но кто и как сюда попал – не важно!
Мы кровью смоем все свои грехи.
 
 
А где-то по утрам еще морозы
Тончайшим льдом хрустят на мостовых.
Но в белых рощах тонкие березы
Уже готовят ветви для листвы.
 
 
Надежда – тот последний свет, который
Тропинку дарит путнику во мгле.
Мгновение – и сорваны запоры,
И корчится охранник на земле.
Пусть будет наш парад без предисловий,
Но это будет с музыкой парад!
И вот уж руки, липкие от крови,
Чужой перехватили автомат.
 
 
А где-то снова грозы разыгрались.
И хлеба ждет весенняя земля.
И, как ефрейтор, длинноногий аист
Вышагивает важно по полям.
 
 
Сейчас не до речей сентиментальных.
Пощады нам не ждать – война не спорт.
Уже не будет коек госпитальных,
Не подоспеет краснозвездный борт.
Но есть Москва, есть Ленинград и Волга,
И сердце есть, которое стучит…
А «духам» мы запомнимся надолго:
Чему-то ж нас успели научить!
 
 
А где-то жизнь, далекая, как звезды,
Спокойная, как чистый детский сон!
И в дымке голубой прохладный воздух,
И у причала тихий шелест волн.
 
 
Нас будут долго выбивать из склада —
В нем импортной взрывчатки сотня тонн.
Для фейерверка это то, что надо!
Ведь это наш последний бастион.
И на свою «ударную» работу
Мы напоследок поглядим с небес.
Пусть в этом нам помогут вертолеты
Паршивых пакистанских ВВС.
 
 
А где-то в мирном городке рабочем,
Где старый дом и над трубой дымок,
Вдруг женщина проснётся среди ночи
И сдавленно шепнёт: «Сынок… сынок…»
 
 
Нам не будет никогда тридцати.
Наши матери не встанут с колен.
От отчаянья не даст им уйти
Безысходное, как стон, слово «плен».
Ни фамилий наших нет, ни имен…
Что безвестности страшней для солдат!
Неизвестно, кто и где погребён.
Неизвестно, кто и в чем виноват!
 

1988

Прощай, ХХ век!

 
Прошелестит настенный календарь,
Перевернув последнюю страницу.
Листков пронумерованные птицы
Умчатся в историческую даль.
 
 
Но жизнь на этом не закончит бег,
Иных земных хлопот добавив людям.
Ну что ж, прости-прощай, двадцатый век!
Мы никогда тебя не позабудем.
 
 
Покуда нас не подвела беда
К последнему прощальному застолью,
Ты с нами остаёшься навсегда
Своим величьем и своею болью!
 
 
За то, что был победный фейерверк,
За то, что ты дарил надежду людям,
Благодарим тебя, двадцатый век!
Мы никогда тебя не позабудем.
 
 
Бывали мы у роковой черты,
Когда в умах безверье и разруха,
Свидетелями общей слепоты —
И взлёта человеческого духа!
 
 
За дым костра, сулящего ночлег,
За долгий путь, что был суров и труден,
Благодарим тебя, двадцатый век!
Мы никогда тебя не позабудем.
 
 
За жар пустынь! За белизну снегов!
За синеву обители небесной!
А также за друзей! И за врагов!
Ведь жизнь без них была б довольно пресной!
 
 
Пока весна – светла и горяча —
Из-подо льда высвобождает реки,
Мы будем часто по тебе скучать
В чужом и непривычном новом веке.
 
 
Ну что ж, прими последнее «прости»
Под монотонный плач январской вьюги.
Мы будем часто о тебе грустить,
Как об ушедшем самом близком друге!
 
 
За звездопад, за самый первый снег,
За свет любви, согревший столько судеб,
Благодарим тебя, двадцатый век!
Мы никогда тебя не позабудем.
 
 
Пока весна – светла и горяча —
Из-подо льда высвобождает реки,
Мы будем часто по тебе скучать
В чужом и непривычном новом веке.
 

Ноябрь 2000

Марк Шехтман

Марк Шехтман родился в Таджикистане в 1948 году. Имеет два образования: филологическое и физико-математическое. Основная сфера его деятельности – преподавание истории и теории литературы. Интересы – фантастика и теория чисел. В свет вышли несколько сборников его стихов и книга комедий-миниатюр. Его поэтические подборки печатались во многих странах, в различных альманахах и журналах. Критики и читатели отмечают в стихах М. Шехтмана сложную образность, метафоричность и следование классическим традициям.

С 1990 года Марк Шехтман живёт в Израиле.

Город Иерусалим
(цикл стихов)

 
Дорогая, в час пик ошибись как-нибудь континентом!
Мы с тобою зайдём в ресторанчик на рыжей горе.
– Мир входящим! – приветливо, с тысячелетним акцентом
Скажет старый еврей при мобильнике и кобуре.
 
 
За горою Стена, сохранённая верой и горем.
Всё вернулось на кру́ги, но сколько же было кругов!
А на юге – послушное голосу Господа море,
Что спасало народ, переживший врагов и богов.
 
 
Где все эти цари, фараоны, халифы, эмиры,
Превзошедшие прочих в жестоком своём ремесле?
И следа не найдёшь… А Погонщик истории мира
По тропинке плетётся на старом ушастом осле.
 
 
Так давай не спешить. И пускай на кольце Соломона
«Всё проходит» написано, грусть отложи на потом.
Может быть, и не всё – если я дожидаюсь влюблённо
Рук твоих и шагов, как и в тысячелетии том.
 
 
Ну, допустим, пройдёт… А пока мы побудем с тобою
Вот за этим столом, где сошлись мировые пути,
И бокалы допьём, и пойдём за ослом, за судьбою
По тропинке наверх – и кто знает, что ждёт впереди?
 

 
Пляшет перед скинией[14]14
  Скиния – место хранения Ковчега Завета.


[Закрыть] Давид…
 

А. Тарковский

 
Город полон шуршаньем листвы и шагов
И тенями богов и людей.
Это город начал. Это память веков
В циферблатах его площадей.
 
 
Неразрушенный Храм тут – за каждым углом.
Поверни, загляни – он возник
Там, где музыку веры – Давидов псалом —
Выпевает, качаясь, старик.
 
 
Мальчик в белом и чёрном подходит к нему,
И склоняются две головы…
А вот мне не дано – не молюсь никому,
Да и ты, дорогая, увы!..
 
 
Но когда зазвучит нам в закатной тени
Божьим вальсом мальчишеский альт,
Будто вечность влюблённостью – перечеркни
Красной туфелькой серый асфальт.
 
 
На полжизни всего нам достались взаймы
Эти город и вальс, а потом…
Но не первые и не последние мы,
Кто танцует под этот псалом!
 

 
Давай грозу в кофейне переждём,
Где ароматно, людно, голосисто,
Где нерушим, промоченный дождём,
Союз аборигена и туриста.
 
 
Пока от кофе пар до потолка,
Мы тихо поприсутствуем при действе,
В котором гид гостям издалека
Рассказывает о Святом семействе.
 
 
Он увлечён! Он слушателям рад,
Забыв, что не оплачена квартира,
Что нездоров, что десять лет назад
В Твери играл он Гамлета и Лира.
 
 
– Благая весть… Мария… Назарет… —
Значительно ложится к слову слово,
И ничего важнее в мире нет
Паломникам из Тулы и Тамбова.
 
 
Четвёртый день в Израиле идёт.
Для них снята гостиница поплоше.
Был долог путь и дорог самолёт,
Но Гроб Господень всё-таки дороже!
 
 
Гроза умолкла. В свой военный мир
Спешит уйти, пересидев стихию,
Солдаточка, затянута в мундир,
Похожая на юную Марию.
 
 
Она идёт, божественно легка,
Отшучиваясь на наречье местном.
А сын её – он будет… Но пока
Нам ничего об этом неизвестно.
 

 
Нет, я не понимаю этот город —
С его смешеньем лавок и веков,
С его оркестром святости и горя
В потёртом лоске чёрных пиджаков.
 
 
Равновелик в бессмертии и тлене,
Он стоек в вере, благостен и лют.
Придёт пророк – все рухнут на колени,
Поднимутся, каменьями забьют.
 
 
Он падал ниц, он возносился гордо
На собственной и вражеской крови.
Я знаю – не понять мне этот город,
Как вечности, судьбы или любви.
 
 
Он тянется до края и за краем —
За тем, где даже тьмы не разглядеть…
…Мы без того, чего не понимаем,
Порой не мыслим жить и умереть.
 

 
В роще ёлочек серо-зелёных,
Где не сыщется ветки прямой,
На скрежещущих каменных склонах,
Обнесённых небесной каймой, —
 
 
На вместилище, малом до боли,
Грозных мифов, и высохших рек,
И озёр, омертвевших от соли,
И пустынь, коротающих век, —
 
 
В предвечерье февральской прохлады,
Когда солнечный край невысок
И дымятся лучей колоннады,
Опираясь на тёмный восток, —
 
 
Здесь, уже завершая дорогу,
Что восходит в Иерусалим,
Станешь близок ты дому и Богу,
Постигая их чувством одним.
 

Женский портрет с эпилогом

 
Прекрасны были женщина и год,
А рухнули в разруху и разлуку.
 
 
Похожая на августовский мёд,
На яблоко, клонящееся в руку,
Была она. И было ей дано
Не делать ни движенья вполнакала:
Шла – как летела, и пила вино,
И плавала в грозу, и хохотала.
В ней жара было больше, чем в огне!
 
 
В ней каждый выдох рвался на свободу!
Она и видом удалась вполне —
В прекрасную славянскую породу.
Мужскому взгляду было не уйти:
Её задев, он плыл за нею, вторя
Свеченью линий бёдер и груди;
И меркло небо, и стихало море…
 
 
Она – и это чувствовал любой, —
Во всём держась своей манеры броской,
Входила даже в воду, как в любовь, —
С улыбкой и распущенной причёской.
Уплыв, ложилась на́ спину она,
В голубизне утрачивая тело,
И пепельных волос её волна
С морской волной сливалась и темнела.
 
 
Купалась в тонком. А могла – и без,
И шла из вод, самой себя не пряча.
Славянка, Афродита, чудный бес!
Но Бог – её ли, мой? – уже назначил
Судьбу, где в небе тает самолёт,
Где есть конверт с коротенькой запиской,
Мол, миновало…
 
 
Я в далёкий год
Знал женщину. Тогда казалось – близко.