Текст книги "Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля"

Этот мир когда-нибудь покинем все

 
Не мори нас, Боже, не вымарывай,
Как описку в почте деловой…
 

Т. Бек

 
От бульвара Пушкинского к Боткинской
повернём?.. Такие, брат, дела.
Коль подпёрло очень, то без водки спой:
«Ах, зачем меня ты, мама, родила?..»
Не ходи за спиртом ты в аптеку-то,
твой и мой недаром взгляд угас,
видишь, мент круги сужает беркутом,
он уже добычу видит в нас.
Лучше в проходном дворе на лавочке
переждём, – ну от тебя разит! —
вот махнём, давай, к Манюне-Клавочке,
что-нибудь она сообразит.
Выпить с другом – дело, в общем, клёвое,
греет душеньку глоток вина;
что-то долго кормит нас половою
наша незалежная страна.
Демократы, маму их, радетели,
всё подмяли, скольких сбили влёт,
старики ль бомжуют ныне, дети ли —
это их нисколько не е…
Всё прихватизировали, прыткие,
ни стыда не знают, ни суда:
не греми, пожалуйста, калиткою,
чтоб не добрались, козлы, сюда.
Этот мир когда-нибудь покинем все,
и мне жаль их, братка, я не лгу:
ты заметил, как они скотинятся,
рвясь во власть, к большому пирогу…
Что же без России не везёт нам так?
Всё родное вдруг пошло на слом.
Что ни президент, то и большой мудак,
грязью поливает бывший дом.
С Боткинской давай свернём на Чехова,
код в подъезд мне Клавочка дала,
запевай, хоть, в общем, не до смеха нам:
«Ах, зачем меня ты, мама, родила?..»
 

13.09.2001

Поймать твой взгляд и улыбаться

 
Поймать твой взгляд и улыбаться,
понять, что так хотел понять,
и на закате, может статься,
опять легко твой взгляд поймать.
Идти по хлябям бездорожья,
жалеть бездомных и калек,
спросить себя: – Так всё же кто ж я? —
ответить: – Просто человек.
Ругать вождей, свой век, судьбину,
мудреть с годами, как сова,
пусть отстающие мне в спину
шипят ехидные слова.
Бог с ними! Быть превыше мести
и свято веровать в одно:
что если мы с тобой не вместе,
то будем вместе всё равно.
Идти, смеяться, может, плакать,
читать Рубцова и Басё
и знать, что жизненная слякоть
недолговечна, знать, и всё!
Подать бомжу на кружку пива,
успеть, что сеял – всё пожать,
жить справедливо, неспесиво,
друзей, подруг не обижать.
Писать стихи, петь, издаваться
и написать вдруг между дел:
«Поймать твой взгляд и улыбаться,
понять, что так понять хотел»…
 

Под гималайским кедром

 
Под кедром гималайским в тишине
стоит скамья. Здесь усмиряю норов.
Я не люблю назойливых и не
переношу их праздных разговоров.
Плющ все стволы обвил почти на треть,
клан муравьёв свои затеял войны,
здесь есть на что спокойно посмотреть
и есть о чём задуматься спокойно.
В тени густой немного отдохну,
потом поближе к солнцу пересяду,
я избегаю любопытных, ну,
я просто не терплю их липких взглядов.
Навязчивость людская мне претит.
За парком дом стоит пятиэтажный.
Чирикают среди ветвей ракит
негромко воробьи о чём-то важном.
И бабочки порхают над цветком,
а через миг летят к цветку другому:
здесь говорит природа языком
понятным на земле всему живому.
Подумать можно здесь и отдохнуть,
а где ещё, когда буянит лето?..
Куда иду? Зачем пришёл? В чём суть
моих исканий? И зачем всё это?
Плетёт паук ажурные силки
в надежде раздобыть кусочек снеди,
и муравьёв настырные полки
отважно навалились на соседей.
Под кедром гималайским недосуг
самокопаньем заниматься много,
такая тишь, и показалось вдруг,
что мир такой, каким он создан Богом.
И даже гром далёкий в тишине —
я вздрогнул! – мол, откуда б взяться грому? —
тревожных мыслей не навеял мне,
а намекнул, что всё, пора до дому…
 

На балконе

 
Если мне тяжело и тоскою мне душу сожмёт,
выйду я на балкон: резвых ласточек носятся стаи,
пчёлы падают в банку, где золотом светится мёд,
и жужжат от испуга, но вылететь сил не хватает.
 
 
Так и мне не хватает той пушкинской лёгкости в стих,
той силищи его, что влечёт нас к рифмёшкам, как сводня;
я вчера развлекал двух приезжих симпотных чувих,
да, видать, перебрал, потому и тоскливо сегодня.
 
 
Гляну вправо: Ай-Петри видна над горой Могаби,
воробьи под балконом затеяли шумную свару…
С летним днём разыграю я, видно, нехитрый гамбит,
принеся ему в жертву прогулку с утра по бульвару.
 
 
Нагуляюсь ещё! Лето в Ялте не знает конца!
Взглядом дворик с балкона влюбленно и нежно окину:
баба Маня на лавке сидит целый день у крыльца
и подружкам моим что-то шепчет ехидное в спину.
 
 
За аллеей, за сквером ворчит незлобиво прибой,
рядом с банкою мёда слегка перезревшая груша,
обнажённых девиц предлагает шикарный «Плейбой»,
и бокал «Каберне» расслабляет зажатую душу.
 
 
Что ещё тебе надо? Чего не хватает, балбес?
Ну, какое такое себе напридумал ты горе?
В этом городе столько высоких и чистых небес!
В этом городе столько бескрайнего синего моря!
 
 
По бульвару гуляют счастливые люди вполне,
я тоску забываю, я полон и силы, и планов…
За аллеей, за сквером по летней весёлой волне
яхта славно летит, чуть касаясь верхушек платанов…
 

В маленьком дворике

Перемен! Мы ждём перемен!

Виктор Цой

 
Прогонистой волны удар косой о буны,
шум пены, брызг картечь, медуз под пирсом рать.
Здесь прежние вожди на праздниках с трибуны
такую чушь несли, что стыдно вспоминать.
А в маленьком дворе росли каштаны, пальмы,
хурма, инжир, айва, мускат на крышу лез;
и чтобы лучше скрыть от глаз чужих печаль, мы
умели пошутить по поводу и без.
Когда развал страны стал фактом, было горько,
шторм, помню, и тогда с надрывом в буны бил,
и местный дурачок тянул ладошку: – Борька! —
потом пускал слюну: – Я Ельцин! – говорил.
Всё рушилось тогда: работа, дружба, связи,
не всякий мог понять причин и следствий связь,
и кто-то лез в князья, как говорят, из грязи,
а кто-то из князей, как говорится, в грязь.
А в маленьком дворе каштан спилили, пальмы,
построили отель – он, видимо, нужней;
и чтобы лучше скрыть от глаз чужих печаль, мы
всё шутим, но шутить нам с каждым днём трудней.
Сейчас полно деляг: кидалы, бизнесмены;
высотные дома стоят, как ширмы, в ряд;
и в маленьком дворе на эти перемены
с растущим неприятием глядят.
Прогонистой волны удар не сдвинул буны,
я зря корил стихом прошедшие года:
и новые вожди вовсю с телетрибуны
нам на уши лапшу цепляют, как всегда.
 

Кара-Голь

 
Душевную снимая боль,
покинув стрессовые зоны,
я к озеру шёл Кара-Голь[5]5
  Кара-Голь – «Чёрное озеро» (тюрк.). Урочище и небольшое лесное озеро на склоне горы Могаби, близ шоссе Ялта – Бахчисарай.


[Закрыть],
где чудо-юдо есть – тритоны[6]6
  Тритон – хвостатое земноводное сем. саламандр, похожее на ящерицу.


[Закрыть].
 
 
О, из каких дремучих эр
они, о ком поведал Плиний[7]7
  Плиний (старший) – римский гос. деятель, историк и писатель, погиб во время извержения Везувия. Автор «Естественной истории» в 37 книгах (8-11 посвящены животным).


[Закрыть],
являют нам собой пример
рептилий грозных, ставших мини?
 
 
Со дна всплывали пузыри,
светилась гнилостно коряга,
и, что ты мне ни говори,
а смена обстановки – благо.
 
 
Тритон из ила всплыл ко мне,
взглянул на тающее небо
и, извиваясь средь камней,
исчез в траве, исчез, как не был.
 
 
А с ним исчезла муть обид,
цвели ромашки на поляне;
с каких немыслимых орбит
такие инопланетяне?
 
 
Как занесло их к нам? Зачем?
Что ни скажи, всё будет спорно.
Два карпа всплыли между тем
к поверхности воды озёрной.
 
 
И встали в метре от меня.
Кто на кого пришёл дивиться?
Ёж, торопливо семеня,
спустился к озеру напиться.
 
 
Мерцал экраном Кара-Голь,
мир добрым стал, а был несносен,
и звёзды жгучие, как соль,
блестели в кронах крымских сосен.
 
 
Вернулся я в родной бедлам,
я знал, свой день легко итожа:
есть Кара-Голь, и если вам
невыносимо, он поможет…
 

Уживаются кошка с собакою

Кое-кому из прошлого

 
Забодали своею заботою,
замурыжили, как при колите.
Я по фене достаточно ботаю,
чтоб послать вас, да ладно, живите.
 
 
Что за мания гложет вас подлая?
Что за злоба в душе у вас плавится?
Стороной обхожу ваше кодло я,
но и это настырным не нравится.
 
 
За окном стонет птица полночная,
льёт фонарь тусклый свет на дорогу:
и опека мне ваша заочная
хуже очной, чесслово, ей-богу!
 
 
Я не знаю настырней советчиков,
кое в чём даже – радуйтесь! – вторю;
вы кувшин называете глечиком,
ну и добре, ведь я же не спорю.
 
 
Уживаются кошка с собакою,
воду, правда, не носим мы в сите,
и на мове неплохо я вякаю,
чтоб послать вас, да ладно, живите…
 

А всё не привыкну никак
(из цикла «Подводная охота»)

 
За мыс Монастырский заплыв,
ныряю над скальной грядой:
на свете есть множество див,
но главные все – под водой.
Вот стая кефалей, вот краб,
вот грота подводного мрак;
наверно, привыкнуть пора б,
а всё не привыкну никак.
Выходит из грота горбыль,
зубарь непуглив, как пижон,
я знаю, что всё это быль,
а кажется – всё это сон.
Медузы пульсируют в такт
дыханию моря, их путь
неясен… но нужен антракт,
пора от чудес отдохнуть.
И вдруг серебристый оскал! —
то рыщет лаврак, словно волк,
и я выхожу возле скал
под мерные рокоты волн.
Бакланы на скалах сидят,
безлюдно и глухо окрест;
когда здесь штормит – это ад,
подальше б от этаких мест.
Сейчас тишина. Полный штиль.
Любимейший час нереид.
И, стаю возглавив, сингиль[8]8
  Сингиль – одна из разновидностей кефалей в Чёрном море.


[Закрыть]
несётся за мыс, в Партенит.
 

Ай-Никола

 
С Ай-Николы[9]9
  Ай-Никола – «Святой Николай» (греч.) – куполообразная лесистая гора со срв. руинами: юж. и вост. склоны скалистые, ступенчатые. Возле Ореанды.


[Закрыть] к востоку видны Аю-Даг и Мартьян,
эти виды – в душе, я всегда припадаю стихом к ним,
и такие рассветы над ними, что даже Сарьян
спасовал бы, наверно, тибетские краски припомнив.
 
 
Возле сосен дольмены[10]10
  Дольмены – мегалитич. сооружения в виде большого каменного ящика, накрытого плоской плитой.


[Закрыть] о таврах легенды хранят,
можжевельник живёт на откосах, отвесных прилично,
по тропинке Курчатова[11]11
  Тропа Курчатова – тропа, по которой И.В. Курчатов неоднократно ходил и водил друзей на Ай-Николу. Используется как терренкур.


[Закрыть] можно вернуться назад,
где библейского возраста в скалах растёт земляничник.
 
 
Я с обрыва смотрю на открытый обзору простор,
я по Южному Крыму поплавал-побегал – и много:
столько моря иметь и таких удивительных гор
может только земля, очень чем-то угодная Богу.
 
 
На крутом повороте храм к небу вознёс купола,
и церковное пение кружит по кронам иглистым,
и парит надо всеми согретая солнцем скала,
на которой учились победам своим альпинисты.
 
 
Ореанда у моря внизу манит взгляды к себе,
там, в подвальчике царском, хранятся бутылки токая,
и плывут теплоходы, как будто плывут в серебре,
так парчовыми бликами дали морские сверкают.
 
 
О, такие восторги банальны для Крыма давно!
И, живущие здесь, к тем восторгам привыкли давно мы!
Но на этой горе их сдержать, никому не дано,
я таких не встречал, мне такие пока незнакомы.
 
 
Потому и пишу эти строки, сомненья смирив,
с яхт прогулочных ветер доносит мотивчик весёлый;
я поездил по свету, я видел достаточно див,
но Мартьян с Аю-Дагом им фору дадут с Ай-Николой!..
 

Горбыли

 
Как парят горбыли[12]12
  Горбыли – черноморские рыбы, отряд окунеобразных, обитают в подводных гротах, лабиринтах, нишах, иногда выходят на чистую воду и парят в ней, как дирижабли, часами. Объект подводной охоты.


[Закрыть] в некий час
в толще водной в местечках укромных!..
Вновь политики сделали нас,
словно я этих рыбин огромных.
Похвальбой не страдает мой стих,
вспомнил рыб тех с сочувственной миной,
любопытство, доверчивость их
уязвимости стали причиной.
Вот ныряю – идут на меня.
Выстрел! Стая рванулась с испугу.
Леска с рыбой пронзённой, звеня,
режет воду, несётся по кругу.
Так и мы на посулы идём,
всё мы верим в нардепскую милость;
вот и строй уже рухнул, как дом,
как стена, вся страна развалилась.
Но молчим всё, как рыбы молчим,
ничего уж как будто не смыслим,
доверяем удачливым, им,
подставляемся сами под выстрел.
Мы не сами ль себя довели,
одурачили, уговорили?..
Невесомо парят горбыли…
Тьфу! О чём это я здесь?.. Парили.
Горбылей тех уже не найти,
смёл их ужас похлеще торнадо…
Снова мы выбираем пути
и идём за манками, как стадо.
 

С любой вершины – ярче небосвод

 
С отвесных скал опасен спуск весьма,
но горный Крым – особая страна.
Как горизонта тёмная тесьма
дрожит – словно задетая струна!
 
 
Без альпинистских навыков – кранты!
Пусть сленг кого-то и коробит, пусть!
Я с тропами и спусками на «ты»,
я перевалы знаю наизусть.
 
 
Ат-Баш, Байдары, по Шайтан-Мердвень
сам Пушкин шёл, подъём всегда был крут,
такие тропы крымских деревень
по пальцам старожилы перечтут.
 
 
Посмотришь снизу – кажется, пустяк,
и манит ввысь свод неба голубой;
не зря же на вершине ставим стяг
как честную победу над собой!
 
 
И с высоты полёта хищных птиц,
душою выше птиц тех в небо взмыв,
ты видишь, что дороже всех столиц
твой городок у моря и залив.
 
 
Опасен спуск весьма с отвесных скал,
подъём к вершинам труден, я не лгу,
но если ты к ним подступ не искал,
считать тебя мужчиной не могу.
 
 
Об этом пел Высоцкий в свой черёд.
Мир – это смесь побед, свершений, драм!
С любой вершины – ярче небосвод,
и значит, ярче жизнь! – увидишь сам!..
 

Луны янтарный чебурек

 
Уже кончается мой век.
А в небо в ореоле млечном.
Луны янтарный чебурек
всплыл из-за крыши «Чебуречной».
 
 
Поблёкла россыпь крупных звёзд.
Стих парк. Закрыли дискотеку.
Коль честно, был мой век непрост,
всего хватило в жизни веку.
 
 
Но завтра выгляну в окно,
светло, и я его открою,
хоть небеса заволокло
какой-то хмарью над горою.
 
 
Всё изменяется, течёт,
мелькает, мчится, как в угаре.
Плохие дни мои не в счет,
я дням хорошим благодарен.
 
 
Я благодарен им за то,
что в них встречал рассветов алость,
что дел запутанных моток
подчас распутать удавалось.
 
 
Что в них я встретился с тобой,
бриз летний гладил ветви кронам,
и нам рассказывал прибой
о далях, что постичь дано нам.
 
 
Что нам вдали, под рокот рек,
в густой тянучке серых будней,
луны янтарный чебурек
напоминать о доме будет…
 

3.02.2016

Виктор Пеленягрэ

Виктор Пеленягрэ – культовая фигура русского арьергарда. Основоположник и лидер литературного направления, получившего название «куртуазный маньеризм».

Автор более двадцати книг стихов, наиболее известные – «Нескромные поцелуи», «Как упоительны в России вечера», «Эротикон», а также скандальных поэтических мистификаций – от древнеримского поэта Лукана до непристойного Ивана Баркова. Самая знаменитая из них «Эротические танки» (1991) якобы средневекового японца Рубоко разошлась баснословным для современной поэзии тиражом в 300 000 экземпляров, затем неоднократно переиздавалась в Старом и Новом Свете.

Песни Виктора Пеленягрэ исполняют практически все звезды российской эстрады, и они стали музыкальной основой многочисленных фильмов и театральных постановок. На его счету – в алфавитном порядке – целый ряд всенародных суперхитов от «Акапулько» до «Я вышла на Пикадилли».

Теперь без его имени не обходится ни одна солидная антология. Лауреат знаковых музыкальных и литературных премий. Произведения поэта переведены на многие языки мира.

Как упоительны в России вечера

 
Как упоительны в России вечера!
Любовь, шампанское, закаты, переулки…
Ах, лето красное! Забавы и прогулки.
Как упоительны в России вечера!
Балы. Красавицы. Гвардейцы. Юнкера.
И вальсы Шуберта, и хруст французской булки.
Любовь, шампанское, закаты, переулки…
 
 
Как упоительны в России вечера!
Как упоительны в России вечера!
В закатном блеске пламенеет снова лето.
И только небо в голубых глазах поэта.
Как упоительны в России вечера!
Пусть слава – дым, пускай любовь – игра.
Ну что тебе мои порывы и объятья!
На том и этом свете буду вспоминать я,
Как упоительны в России вечера…
 

Женщина у зеркала

 
Ах, кружевница! ах, шалунья, ах,
В прозрачных ослепительных чулках!
Пускай меня рассудок не оставит,
Когда она на цыпочках впотьмах
У зеркала мгновенно их поправит…
 
 
……………………………………………
 
 
Так ты все видел? Ах, негодник… Ах!..
 

Белый танец

 
С тобой ли танцевал,
Вальсировал так славно
И в губы целовал
Еще совсем недавно,
Всё стрелы я пускал.
Мелькнули и пропали.
Ах, если бы я знал,
Куда они попали!
В объятьях, как змея,
Без устали кружилась,
Где из-под ног земля
Взяла и отделилась.
А то, что я шептал,
Не спели б менестрели,
И так дотанцевал
Я до твоей постели.
 

Я тебя разлюблю и забуду

 
Это сильное тело скользит в простыне,
Эти чуткие руки замрут на спине.
Что, любимая? что тебе снится?
Мне смеются в ответ голубые глаза,
В этих адских зрачках отразилась гроза
И высокая грудь золотится.
 
 
Словно кожу срываю с тебя простыню,
Я тебя на рассвете домой прогоню,
Я тебя разлюблю и забуду.
Все пройдет: лихорадка, видение, мгла.
Домогается холод любви и тепла
И ласкает, и молится чуду.
 

Задолго до зимы

 
Из подъездов тянуло прохладой,
Нерушимой несло стариной,
И вставал за чугунной оградой
Лунный шар теневой стороной.
 
 
Откажусь ли от здешней свободы,
Что врезалась на всех парусах,
Сотрясая небесные своды,
Я забудусь в ночных поездах.
 
 
Ветер странствий мотался, неистов,
И вдогон, все на свете круша,
Как смертельный удар каратиста,
Вдруг из тела рванулась душа.
 
 
С той поры я живу как попало,
Полыхая высоким огнем,
Будто разума мне недостало
Помышлять на земле о земном.
 
 
На задворках родной Салтыковки
По колено любые моря.
Я продрог под крылом остановки,
Пропадая ни свет ни заря.
 
 
Кто окликнул во мне домочадца,
Я ладони над миром сведу.
Надоело по свету шататься
И пугаться себя на свету.
 

Дым и пепел

 
Рассекая декольте и фраки,
Я вдыхаю тонкий дым сигар.
Вновь пылают розы в полумраке
И встает за окнами кошмар.
Но под рокот жалобной гитары
Что случится на моем веку,
Серый пепел скрюченной сигары.
Брошенные розы на снегу.
 

Изабелла

 
Как весело и как легко
Несла ты молодое тело!
В бокалах пенилось клико
И таял возглас: «Изабелла!»
 
 
Походка легкая твоя
Богам сулила наслажденье,
Когда с восторгом слушал я
В ней заключенное биенье.
 
 
Ты бросила случайный взгляд,
А я застыл остолбенело,
И сердце билось невпопад.
Я твой навеки, Изабелла.
 
 
Луна. Безветрие. Покой.
Но сколько грации и лени!
Под платьем трепетной рукой
Я гладил сжатые колени.
 
 
Вокруг меня цвели сады,
Где изнывали от желанья
И страсти пряные плоды,
И женщин душные лобзанья.
 

В непогоду

 
Лежишь как будто в забытьи,
Моим движеньям подчиняясь,
А я шепчу слова любви,
Губами губ твоих касаясь.
А мне бы умереть любя
В безумной неге упоенья,
Когда приходишь ты в себя
И снова жаждешь наслажденья.
 

Запоздалый аргумент

 
Тебе все доказательства – как дым.
Я верен был. Так в чем же признаваться,
И что мне слухи, если разобраться,
Как будто мы себе принадлежим.
Все вижу я, все помню! Воздадим
Былому чувству, прежде чем расстаться.
Я больше не намерен унижаться.
Прошло сто лет. Я стал совсем другим.
Ах, Наденька! Ужели все напрасно
В любви я споры вел с самой судьбой,
Когда свобода обернулась адом.
Ты ищешь доказательства? Прекрасно.
Всех женщин, что стонали подо мной,
Затмила ты своим холодным взглядом.
 

Клятвы

 
Клялась ты до гроба
Любить подлеца.
Как славно мы оба
Пошли до конца.
 
 
Раздевшись, зазноба
Смутилась на миг,
Я клялся – до гроба,
Приник и отник.
 
 
Добившись сближенья,
Я взял и сплясал.
Нас миг наслажденья
Навеки связал.
 
 
Смотреть надо в оба,
Не так ли, сестра,
Клялась ты – до гроба
Всю ночь до утра.
 

Как поздно

 
Как ты раздевалась поспешно
Как ласково руки встречались
Как сброшено платье небрежно
Как взоры твои преклонялись
Как пели небесные хоры
Как груди твои колыхались
Как плавно текли разговоры
Как сладко они обрывались
Как бредил я в ласках нескромных
Как поздно я главное понял
Как много их, пылких и томных
Как долго об этом я помнил…
 

Словеса

 
Ты в пурпур нег ее облек,
Ее уста замкнул устами.
Ты бог, ты царь, ты человек,
Растлил ей разум словесами.
Не так ли птицы в майский день
Возносят пение и свисты
И, парами сбиваясь в тень,
Живят вертепы каменисты.
Ты прямо в сердце льешь лучи
И прохлаждаешь тем от зноя.
Ревет Флегей, погибла Троя,
Я вся горю… Молчи, молчи.
 

На ущербе

 
Когда негнущимися пальцами
сниму сюртук я молью траченный,
Уж если не в гостиной шелковой,
так в экипаже городском,
Раздевшись, я моложе выгляжу
у ног любовницы из Гатчины,
Мне нравится ее преследовать
с надменно-каменным лицом.
 
 
Когда бы воспарить мне соколом
над гладким телом беломраморным
И, пламенея поцелуями,
исследовать изгиб колен,
Мы в ласках медленно сближаемся,
как будто бы в театре камерном,
А голова все так же кружится
от этих непристойных сцен.
 
 
В большом и неуютном номере
мы с ней воркуем, словно голуби.
В постель нам подаются устрицы,
форель, шампанское во льду.
Когда же чувства разгораются,
глаза темнее темной проруби,
А мне б уснуть – и не проснуться,
целуя эту красоту.
 
 
За окнами закат смеркается,
давно до донышка все выпито,
Над Гатчиной в саду запущенном
не умолкают соловьи.
С тех пор в глаза ее бесстыжие
так много жадных взоров кинуто.
Она все так же ослепительна
в бессонном зареве любви.
 

Сонет, написанный по возвращении из английского клуба

 
Спускаюсь – скукою объят,
Знакомым сдержанно киваю,
Встречая восхищенный взгляд,
Глаза устало прикрываю.
 
 
На лестнице, ведущей в сад,
Я на слуге всю злость срываю.
Здесь все напоминает ад,
Когда я вниз к тебе сбегаю.
 
 
Давно ль благоухал жасмин,
Как чувств нестрогий господин.
Свершилось: век свой отбываю,
А на сердце все тот же сплин.
Я – твой последний Лоэнгрин,
От равнодушья погибаю.
 

Железная дорога

 
Мы в разлуке, но любишь
Ты все так же меня.
Ты любовь не забудешь
До последнего дня.
 
 
В белом пламени страсти
Зарождается мгла,
Сердце бьется на части,
Все сгорело дотла.
 
 
Вспомни наши свиданья
В полумраке аллей,
И восторг, и лобзанья,
И безумства ночей,
 
 
И тоску, и страданья,
И внезапный отъезд…
Жизнь, как зал ожиданья,
Тускло светит окрест.
 
 
По железной дороге
Прошумят поезда.
Ты сойдешь в Таганроге
Навсегда, навсегда…
 

Ars amandi

 
Твое прямое назначенье
Меня на ложе призывать,
Дарить любовь и наслажденье
И завороженно внимать,
Без боя уступать сраженье,
Встречать, лелеять, провожать
И, не скрывая восхищенья,
Над каждой строчкою дрожать.
 

Раскаянье

 
Мне разлюбить тебя хотелось. Любил тебя одну.
Другим я назначал свиданья. Любил тебя одну.
Однажды я чуть не женился. Любил тебя одну.
О чем ты думаешь, прохожий? Люблю ее одну.
 

Свадьба

 
Жених в черном фраке отброшен и скомкан,
А к ночи ударили в бубны морозы,
Под марш Мендельсона, над заревом окон
В невесту бросали левкои и розы.
 
 
Задрать на балу подвенечное платье
Все время пытался один современник.
К невесте легко попадали в объятья
И юный поручик, и пьяный священник.
 
 
Невеста вся в белом, как быстрая кошка,
Плыла, извиваясь, гостями влекома,
И каждый хотел к ней прижаться немножко,
И шарил свидетель под платьем как дома
 
 
Я, чувствуя свадьбы зловещие трубы,
Невесту увел, от любви изнывая.
И – радостно дева подставила губы,
И плакал жених, на волынке играя.