Текст книги "Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля"

Массандровский дворец

 
Голубую мечту Александра
Не исполнил ни маг, ни мудрец,
И стоит среди сосен Массандры
Заколдованный этот дворец.
 
 
Не обласкан в лучах кинохроник,
Но спасен от позора бистро
Леденцовый игрушечный домик —
Декорация к сказкам Перро.
 
 
Он завис между небом и морем
В ожерелье курортных имен —
Императорский каменный Голем,
Оживающий солнечным днем.
 
 
Этот замок долины Луары
По дороге из Ялты в Артек
Притомился от южного жара,
Словно старый седой человек.
 
 
Он надышится волей лаванды
И примером для всех сорванцов
Удерет из плебейской Массандры
В королевство таких же дворцов,
 
 
Прошагав через реки и страны,
Привечая другие шато,
Встанет где-нибудь у Орлеана,
Или ближе к Версалю (а что?)
 
 
Он замрет в горделивой осанке,
Демонстрируя крымский загар,
И, быть может, поселится в замке
Светлый призрак Марии Дагмар.
 

«Когда так хлестко, оглушающе и в тон…»

 
Когда так хлестко, оглушающе и в тон
Ударят капли по листве – одна, вторая,
И ливень, с каждою секундой нарастая,
Сжимает кольца, словно водяной питон,
 
 
В такие ночи, о смятении скорбя,
Я оставляю все недружеские шпильки,
Снимаю с полки драгоценный томик Рильке
И отправляюсь в преисподнюю, в себя.
 
 
Там, у границы, на жасминовом мосту
Раскрою книгу наугад. Сухой и трезвый
Исполосую душу тысячами лезвий,
Когда о Господе отверженном прочту.
 
 
О, эта честность! Сжалься, Иерусалим.
Я жив, я умер, – а всего-то полстраницы…
Из речки неба льется дождь, течет водица
И кровь, и слезы.… Нет, не выйти мне сухим.
 

«Усадьба в стиле „неогрек“…»

 
Усадьба в стиле «неогрек»,
На юг – цветочные партеры,
На север – гроты и пещеры.
Так строил счастье человек.
 
 
Не уходя от сложных тем,
Забыв про отдых и здоровье,
Вживался в образ и подобье
И всё угрохал в свой Эдем.
 
 
Чудак, любитель-садовод,
Видать, надеялся, что внуки
Оценят радостные муки,
Но сгинул их дворянский род.
 
 
Прошло чуть более ста лет.
Грустны заросшие куртины,
Дворец – подобие руины.
Так было счастье или нет?
 
 
Какой возвышенный раздрай —
Глядеть на это пепелище!
Сады бессмертия не ищут,
Они и в запустенье – рай.
 
 
Лишь беспокойный человек
В мечтах Эдем воображает.
Он снова строит и сажает.
Кто это вспомнит через век?
 

«Вечер тих и фиалков…»

 
Вечер тих и фиалков,
Воздух в озеро льет.
Две босые русалки
Здесь полощут белье,
 
 
И на шатком причале,
Наблюдая закат,
О любви и печали
Две судьбы говорят.
 
 
Ну, а как же иначе
Отражаться в воде? —
Все о бабьей удаче,
О мужьях да еде.
 
 
Стрекоча неустанно
О житейских делах,
Всю сметану тумана
Унесут в подолах.
 
 
А камыш все запомнит
У студеной слюды,
И в стреле Ориона
Две качнутся звезды.
 

«Долги, обязанности, встречи…»

 
Долги, обязанности, встречи, —
Речей трясина, новостей.
Мы так старались не перечить,
Что утомились от людей.
 
 
И вот, оставив разговоры,
С животным страхом и стыдом
Мы дезертировали в горы,
Поближе к небу выбрав дом.
 
 
В тиши массандровских сиреней,
В безмолвных взрывах тополей
Мы оправлялись от ранений
В боях с никчемностью своей.
 
 
Наш дом – больничная палата:
Постель, лекарства, тихий час,
И жизнь, страшившая когда-то,
Надеждой разливалась в нас.
 
 
В окно, что к морю выходило,
Закат вливал целебный чай,
За самочувствием следила
С немым участьем алыча.
 
 
Вдоль побережья вьюга пуха
Напоминала нам: «Живем!»,
И, выздоравливая духом,
Мы восхищались каждым днем.
 
 
Так постепенно человеки
Учились мужеству травы,
И вот однажды время-лекарь
Шепнул, что завтра снимут швы…
 
 
В тот час, когда на покрывало
Упали белые бинты,
Ты, распахнув окно, сказала:
«Я так люблю тебя! А ты?»
 

«Пожалуйста, оставьте дверь открытой…»

 
Пожалуйста, оставьте дверь открытой,
Не выключайте в коридоре свет:
Маэстро не нашли среди убитых,
Но и среди живых маэстро нет.
 
 
Пожалуйста, не закрывайте ставни,
Не покупайте траурный венок:
Среди живых маэстро не оставлен,
А неживым он стать никак не мог.
 
 
Вставайте же, все ангелы и люди,
Живущие и те, что вознеслись,
Распишемся на партитурах судеб
За каждую несыгранную жизнь.
 
 
Струится свет небесного софита,
Вводя оркестры медные в искус.
Пожалуйста, оставьте дверь открытой
Маэстро с вечным именем Иисус.
 

«Я очень скучаю по Богу…»

 
Я очень скучаю по Богу,
Его васильковым глазам.
Чем зримей Харона пирога,
Тем ниже небесный Сезам.
 
 
Я что-то пишу и рисую,
Таскаю «авоськи» забот,
Но чувствую: все это – всуе,
А Бог где-то рядом живет.
 
 
Быть может, в соседней квартире
Он думает, страстью томим,
Как выжить Ему в нашем мире,
При этом дать выжить другим.
 
 
Возможно, Он Дедом Морозом
Работает в фирме «Заря»,
А вечером души и грёзы
Вдыхает в детей декабря.
 
 
Не хочется верить с порога,
Что Он где-то там, в вышине.
Я очень скучаю по Богу,
Надеюсь, Он тоже по мне.
 
 
Вот мимо шагает прохожий,
По снегу слегка семеня.
Я тихо позвал его: «Боже!»,
И Он посмотрел на меня.
 

«Пух, летящий над водой…»

 
Пух, летящий над водой,
В путь пустился с камышовой жерди.
В каждом миге быть самим собой,
В каждом миге не бояться смерти
Я учусь, и пух – учитель мой.
 
 
Жизни тем длиннее срок,
Чем ровней высокое служенье.
Со свечой шагаю на урок,
Чтобы каждый день стал днем свеченья,
Чтобы пух и ты увидеть смог.
 
 
Всадник на лихом коне,
Музыкант, играющий сонату,
Даже тот, кто жизнь влачит на дне,
Даже если брат пошел на брата, —
Каждый человек – Учитель мне.
 

«Ходили черные старухи, мела поземка. Монастырь…»

 
Ходили черные старухи, мела поземка. Монастырь
Кирпичным вслушивался ухом в небесно-снежную псалтырь.
Рулады ветра, как разлады, врывались в монастырский быт.
В проломе каменной ограды я изучал, как следопыт,
Глаза монахинь, их покорность. Мне, пацану в пятнадцать лет,
Казалось: это – иллюзорность, так не бывает, глупость, бред.
Как можно, воспаряя в небо, быть столь придавленным к земле?
Вот «Битлз», разве это небыль? Всевышний разве не в Кремле?
Теперь-то я их понимаю: когда от горя ты ослеп,
То неприкаянность немая и не в такой загонит склеп.
Тогда же я стоял, как зомби, подобно высохшей траве,
И мыслей маленькие бомбы взрывались в юной голове.
Как будто вспять помчались реки, переворачивался мир…
С тех пор прошло почти полвека, а он все давит, – монастырь,
И сколько б свечи восковые ни ставил я под образа,
Все вижу эти, неживые, монахинь тусклые глаза.
 

Розы Константина Коровина

 
Коровинский Гурзуф, коровинские розы,
В букетах на холстах – шаляпинские позы:
Печаль с бравадой пополам.
 
 
Полуденный левант качает занавески,
По улице бредет июль в турецкой феске:
«Салам!» – «Ва-алейкум ассалам!»
 
 
Врывается в окно восточный дух базарный —
Лавандовый, густой, фруктово-скипидарный,
Дробится в гуле слово «гюль»,
 
 
И хочется писать до дрожи, до невроза
Не море, не Гурзуф, а голубые розы:
«Продай букетик роз, июль!»
 
 
Но нет в продаже роз на рынке возле дачи
Ни белых, ни цветных, а голубых – тем паче,
А краски просятся на лист.
 
 
Сапфировая даль не утоляет жажды,
И ставится в кувшин букет цветов бумажных,
И розы вновь выводит кисть.
 

«Я миром болею, я веком болею…»

 
Я миром болею, я веком болею
И с этою болью живу и старею.
 
 
Еще до рождения, в темени лютой,
Меня отравили небесной цикутой.
 
 
С тех пор, где б ни жил я, ни делал я что бы,
Мне больно от глупости, больно от злобы,
 
 
От каждого вскрика, от горя, от дыма,
И это – навечно и неизлечимо.
 
 
Крути меня, хворь, разливайся, отрава,
Болеть – мое право, болезнь – моя слава,
 
 
Прекраснее нет и не будет недуга!
Ах, если б легко заражать им друг друга!
 
 
Я миром болею. Я жизнью болею,
И нет от нее никакой панацеи.
 

«В этом южном городишке вьется улочка кривая…»

 
В этом южном городишке вьется улочка кривая,
И несет она домишки, словно горная река.
Любование друг другом в каждом доме проживает,
Восхищение друг другом укрепляет берега.
 
 
Эту маленькую песню не сочтите глупой байкой,
Любование друг другом – не сложнее колеса.
Сотни жизней проживите, тонны книжек прочитайте, —
Только ключик любованья открывает небеса.
Любование друг другом совершает чудеса…
 

Таможня. Поезд «Одесса – Москва»

 
На той стороне – день,
На этой земле – ночь,
На той стороне сын,
На этой земле – дочь,
 
 
На этих часах пять,
На той стороне – шесть,
А время идет вспять,
А поезд стоит здесь.
 
 
На той стороне – снег,
А здесь этот снег – дождь,
И каждый несет грех,
И в каждой душе дрожь.
 
 
И рыщет в купе волк
В надежде собрать дань,
И этих волков – полк,
А значит, дела – дрянь,
 
 
Но грустно скрипит лес,
И в сущности все – хлам,
Ведь кто-то умрет здесь,
А кто-то умрет там.
 
 
Поскольку в глазах страх,
То каждый из нас – псих,
И если здесь бьют в пах,
То там уже – под дых.
 
 
На той стороне – день,
На этой еще ночь,
На той – не поет сын,
На этой – не спит дочь,
 
 
А я не пою тут
И буду не спать там,
Поскольку у всех зуд
Дороги не в тот храм.
 

«Откуда вдруг такой красивый снег?..»

 
Откуда вдруг такой красивый снег? —
Из фабрики счастливейших свиданий,
Где ангелы без лишних назиданий
В три смены перемалывают век,
 
 
И время второсортною мукой,
Оплаченное перстнем Соломона,
Ссыпается с конвейера сезона
На купола церквушки городской.
 
 
А городу нет дела до зимы,
Он, мышью опрокинувшись летучей,
Пьет кровушку поэтов невезучих,
Стихи переплавляя на псалмы.
 
 
У всех свои заботы, свой удел —
У города, у снега, у поэтов…
Пишу письмо в небесную газету:
«Ищу работу. Ангел снежных дел».
 

Владимир Губанов (г. Севастополь)

Работал инженером, регулировщиком, телеоператором, редактором телевидения.

В настоящее время – журналист.

Первая песня («И вот приходит наше расставание…») была написана им в 1974 году во время учебы в Севастопольском приборостроительном институте.

Владимир Губанов – один из основателей Севастопольского клуба авторской песни «Ахтиар», участник всех концертов и фестивалей, проводимых членами этого объединения (до 1984 года).

Им написано более 100 песен и стихов. Некоторое время песни В. Губанова звучали по радиостанции «Маяк», использовались на ЦТ, вошли в некоторые документальные телефильмы.

Способствовал выпуску ограниченным тиражом аудиокассет «Севастопольский Король», «Черные пилотки», «Первая кардиограмма» и «Гранитные мальчики» со своими песнями. Участвовал в организации возрожденного в 1998 году клуба авторской песни «Ахтиар».

В настоящее время продолжает выступать со своими сольными концертами.

На перекрёстке дорог

 
Дни непутёвые катятся
без вековых перемен.
В душах всё та же разладица
прежней эпохи измен.
Что ж он никак не устроится,
наш коммунальный мирок?
Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог.
 
 
Там, на неведомых росстанях,
где не примята трава,
в землю, умытую росами,
эти ложатся слова,
и отрешённо обмолвится
неумолимый пророк:
«Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог».
 
 
Пусть говорят, что немодные,
но, неизменные вновь,
звёзды горят путеводные:
Вера, Надежда, Любовь.
Эта заветная троица —
благости нашей зарок.
Счастье надёжное кроется
на перекрёстке дорог.
 

На подрамнике Клода Моне

 
В петербургский окраинный рай
увези нас, летучий трамвай,
и навеки меня окольцуй,
доверительный твой поцелуй.
Унеси, золотая ладья,
на осколки людского жилья,
где, представьте, в зелёном окне
тлеют всполохи Клода Моне.
 
 
Кто сказал, что февраль не поёт,
вековой созывая поход,
в водосточные трубы трубя, —
это всё, милый друг, про тебя.
Нас несла золотая ладья…
Что припомнить могу ещё я?
Эти дни мы горели в огне
сумасшествия Клода Моне.
 
 
…Пусть негладко порою в судьбе,
век неверный, признаюсь тебе:
как безумно ты нас ни тасуй,
мне всё памятен тот поцелуй,
тот окраинный призрачный рай,
золотой петербургский трамвай…
Жизнь моя утопает в вине
на подрамнике Клода Моне.
 

«Будет разлука легка и светла…»

 
Будет разлука легка и светла…
Нашей судьбы запятая
так осторожно в ночи нас вела,
по переулкам плутая.
 
 
Мы не дошли до туманной черты.
Гаснет зари позолота…
Спросим совета у этой звезды,
тлеющей над горизонтом?
 
 
Вот и причал мой. Горит синева.
Плещутся волны негромко.
Я не расслышал простые слова,
что вы шепнули вдогонку…
 
 
Что ж непутёвая наша гульба
счастье надёжное прячет?
В нынешней жизни, видать, не судьба,
в новой – всё будет иначе.
 

Под колпаком полярной ночи

 
Живём под колпаком полярной ночи,
затёртые снегами на века.
Разгадываем тайны многоточий —
посланий, что летят с материка.
 
 
Не трепетные снасти бригантины,
не радужные блики парусов —
винты радиоактивной субмарины
несут нас от ледовых берегов.
 
 
Всегда на нерастраченном пределе,
в любви на расставания легки,
подводные листаем параллели
в отсеках из титановой брони.
 
 
И музыка торпедного затвора
не заглушит забытые миры,
когда на индикаторах обзора
мы видим тополиные дворы.
 
 
А где-то благоденствует природа,
полуденные блещут небеса…
У нас всегда другое время года,
другие часовые пояса.
 
 
Мы, ледяной пучины посредине,
от берега, как прежде, далеки,
несёмся на урановой турбине
в отсеках из титановой брони.
 

Пилигримы Нового Света

И. Ганжа

 
Мы спешим от любого ристалища,
показные обходим пиры.
Потаённые наши пристанища —
на крутых перевалах шатры.
Нас извечно зовут пилигримами.
На туманных орбитах планет
мы, блуждая путями незримыми,
всё мечтаем открыть Новый Свет.
 
 
Жить нелегко, поверьте, нам
под парусами;
вечно гадать: а что же там —
за небесами?
Книги о далях голубых
тихо листаем,
тайну своей земной судьбы
не разгадаем.
 
 
Будем в синей лагуне Разбойничьей
флибустьерами чистых кровей.
Так судьбе нашей, видно, невольничьей
в этом мире надёжней, верней.
 
 
Бригантина под ветром корёжится…
Триумфальных не ждите вестей.
Наши души, поверьте, продолжатся
мириадами млечных огней.
 

Акварели Коктебеля

 
Вижу улочку кривую
на щербатом берегу,
голубую мостовую,
тополиную пургу…
В упоительном апреле
на волшебном полотне
акварели Коктебеля
мне увиделись во сне.
 
 
В этом давнем наважденьи
всё невнятно, вразнобой:
синих гор нагроможденье,
фиолетовый прибой,
и на улице вечерней,
где прохожих толкотня,
в удивительной таверне
ждёт художница меня.
 
 
Пусть поют виолончели
моей чудной визави,
акварели Коктебеля
благоденствуют в любви,
и по замыслам надежды
будет всё наоборот,
и она уже, как прежде,
рук моих не отведёт…
 
 
…Нынче с выбором мадеры
получился перебор.
С вышибалою таверны
полуночный разговор.
– Вот такие, брат, в апреле,
незабытые вполне,
акварели Коктебеля
мне увиделись во сне…
 

Менуэт

 
ещё мне помнятся былые
года где листья золотые
гонял по кругу пустыря
постылый ветер сентября
тогда не знала эта осень
какие раны нам наносит
необратимое её
прощальным золотом шитьё
когда в возвышенной печали
сердца безудержней стучали
и разделяла души нам
тоска по дальним берегам
и это высказать успей-ка
когда деньков твоих копейка
тепло надежды хороня
тоньшает всё день ото дня
 

Валентин Уткин

Член Союза писателей России, лауреат премии им. А.П. Чехова.

Городок

Вячеславу Егиазарову

 
Над синей бухтой, временем храним,
большой и громкой не познавший славы,
твой городок, как белый херувим,
взлетел и лёг на склоны и на скалы.
 
 
Вокруг тебя пейзаж из старых дач,
где каждая похожа на курятник.
С залётной птицей вместе посудачь,
чьё оперенье выглядит как праздник.
 
 
Ты расскажи ей будто невзначай,
как другу друг доверчиво и тихо:
здесь воздух чист, здесь первозданный рай,
тут не случалось смуты или лиха.
 
 
Пускай летит неведомо куда,
пусть свой приют обетованный ищет.
Под ней лежит озёрная вода
всех вод земных целительней и чище.
 
 
Взойди на гору ближнюю. Остынь.
Запомни улиц узкие извивы.
Тебя, как в детстве, окружает синь
и тень листвы плодоносящей сливы.
 
 
Твой городок хранит твой старый дом
и помнит все события и даты.
Мы здесь с тобой родились и умрём
среди садов и дач подслеповатых.
 
 
И отойдёт от нас небесный свет.
Но ты не сетуй, не грусти, приятель.
Мы на земле оставим добрый след
на склоне жизни, на её закате.
 

«Всё заключается в деньгах…»

 
Всё заключается в деньгах.
Вся жизнь окутана деньгами,
и мы испытываем страх,
когда ветра свистят в кармане.
 

Не всех спасли

Ко дню освобождения Ленинграда от блокады

 
Когда кольцо блокады сняли
и орудийный гул затих,
бригады помощи спасали
ослабших и полуживых.
 
 
Над ними, бред смешавших с явью,
прошедших зим блокадных ад,
склонил чело своё с печалью
непобеждённый Ленинград.
 
 
Им хлеб размоченный давали.
Тут были старцы и юнцы.
И крошки хлебные роняли
с губ посиневших мертвецы.
 

Сверчок

Жене

 
Как пылкий собеседник детства,
владея золотым смычком,
зачем и из какого места
сверчок попал в наш новый дом?
 
 
И тут же в этом новом доме
возник вовсю ажиотаж:
откуда, на каком пароме
он прибыл на шестой этаж?
 
 
Возможно, судьбы наши схожи.
Мы тоже изредка поём.
Он сплёл мелодию в прихожей
о чём-то давнем, о своём.
 
 
И та мелодия ласкала
нас, как судьбы благая весть.
Здесь зал и кухня. Здесь Ла Скала.
И мы с тобой на свете есть.
 

Реквием

Памяти жены

1.

 
Возьми мою печаль с собой,
когда уйдёшь, чтоб не вернуться.
Возьми дорожный посох мой,
в мой плащ попробуй завернуться.
 
 
Так долго были мы вдвоём!..
Сквозь быта мрак заиндевелый,
когда судьба пойдёт на слом,
мне будет сниться мрамор белый.
 
 
Тот, что вобрал твои черты
(увы, и слов, и жестов кроме),
Как будто знал, что только ты
останешься царицей в доме.
 
 
Ты, словно вдруг из-под венца,
ушла, лишая жизни целой.
Что ж, по велению Творца
и я войду в сей мрамор белый.
 
 
Когда наступит этот срок,
меня смирив с происходящим,
зачтётся библейский слог,
в основе бытия лежащий:
 
 
возьми мою печаль с собой,
когда уйдёшь, чтоб не вернуться,
возьми дорожный посох мой,
в мой плащ попробуй обернуться.
 

2.

 
…Ты в танце воздушном, а я дотянуться не смог
туда, где небесная флейта, печалясь, играет.
Ты кружишь и кружишь, как маленький мотылёк
от лампы настольной в бессмертье своё ускользает.
 
 
Ты в танце воздушном, и руки вскинула вверх.
Пусть память моя о тебе в этом мире не сгинет.
Ты кружишь и кружишь, но вот равнодушная смерть
тебя, как хрустальную вазу, на пол опрокинет.
 
 
Навеки утрачен священный семейный уют.
Последние розы увяли, и выцвели все акварели.
Прощай, моё солнце, а я останусь ещё тут
брести одиноко к какой-то неведомой цели.
 
 
А в комнатах окна зашторены сумрачной мглой,
но кто-то с лица мне стирает солёную влагу
и водит упрямо моей непослушной рукой,
на пыльном столе оставляя перо и бумагу…
 

3.

 
Так скромно, как потом нигде,
мы в этом старом доме жили.
Не помышляя о беде.
К тому ж хорошей парой слыли.
 
 
Наш день на светлой ноте гас,
нам обещая сны благие.
И пели, может быть, для нас
в густой траве певцы ночные.
 
 
Сквозь щели створчатых ворот,
увенчанных стариной аркой,
к нам приходил соседский кот,
как благодетель в шубе царской.
 
 
Он пел нам что-то о своём,
при свете звёзд зрачки сужая.
Мы слушали его вдвоём,
от счастья оба обмирая.
 
 
Наш быт был до предела прост —
не скучным, не пустым, не серым.
Но где-то обвалился мост
меж здешним и нездешним миром.
 
 
И кот наш канул в никуда.
Скрипел на кухне стол треногий.
И на порог пришла беда,
как призрак на большой дороге.
 
 
Воздушно тикали часы.
Во мраке таял образ рая,
и кто-то поправлял весы,
добро и зло сопоставляя.
 
 
У ада не увидишь дна.
И многим путь туда заказан.
Там души тех, на ком вина,
и тех, кто без вины наказан.
 
 
Как знать, что каждому дано?
За всех, увы, решают боги.
Один из нас упал на дно,
другой разбился на пороге.
 
 
…Так мирно, как уже нигде,
мы в этом старом доме жили.
Но шли заведомо к беде,
хотя хорошей парой слыли.
 

Ирина Ханум (г. Севастополь, Россия)

Россия, г. Севастополь, лауреат международных поэтических фестивалей.

Татарское чаепитие
(Из цикла «Крымские этюды»)

 
Ласкал чинары ветерок,
Оса кружила над столом.
Был свежим чай и пах пирог
Фруктовым джемом. И теплом
 
 
Осенний воздух обдавал.
В цветах орнамента узор
На глянце маленьких пиал.
Стекались родичи во двор.
 
 
Под струйкой нежного луча
Блестел, как новый, самовар.
На блюде – горкою чак-чак.
Была похожа на пожар
 
 
Пунцово-рыжая листва.
За дружным низеньким столом
Гостей беседа увлекла
О буднях, внуках, о былом.
 
 
В пиалах – чай, не до краёв,
А чайник – полон и горяч.
Шумела стайка воробьёв,
Терзая высохший калач.
 
 
Касалось солнышко стола,
Пытаясь чай позолотить.
Была медовой пахлава
И сладкою чурчхелы нить.
 
 
Слетали листья с алычи,
Шуршали тихо под ногой.
Отменны были куличи
И чай, вселяющий покой.
 

24.09.2015

Бежала горная река…
(Из цикла «Воспоминания о Грузии»)

 
Бежала горная река с высот в долину.
И плыли стаей облака, то – врозь, то – клином,
Касались плеч отвесных гор с зелёным мехом.
Был камнепада дружный хор с протяжным эхом.
 
 
Мелькала пёстрая форель в потоке горном,
Реки менялась акварель в лучах задорных.
Искрилась рыба серебром, а камни – златом,
И здесь казались ерундой года и даты.
 
 
Здесь воздух свежестью дышал и пах сосною,
Пеклась форель, дымил мангал, а мы с тобою
Смотрели сверху на стезю реки шумливой.
В долине, что была внизу, цвели оливы.
 
 
Звенела весело вода, шлифуя камень,
Форель летела в никуда, бока поранив.
Безумна быстрая река – поток гремучий,
А мы стоим, в руке – рука, на горной круче.
 

21.05.2015

Смородиновый день
(Из цикла «Тепло воспоминаний»)

 
На даче день сегодня непростой,
Из спелых ягод делаем варенье.
С утра в ветвях чириканье и пенье
Садовых птиц, а на душе покой.
 
 
Моя бабуля кружит у печи
В переднике и ситцевой косынке.
Смородиной наполнены корзинки,
На стуле кот, насупившись, молчит.
 
 
Июльский день плывёт издалека,
И солнца диск всё выше, выше, выше.
Густеет, как сироп, жара над крышей.
В тазах варенье пыжится слегка,
 
 
Вкрапляя свой засахаренный дух
В парящий зной удушливого лета.
Жужжанье пчёл и шум цикады где-то,
Ворчит на кур задиристый петух.
 
 
А я в тени под сливой в гамаке
Дремлю под звуки солнечного сада,
Где вьётся в небо зелень винограда
И бабочка колдует на цветке.
 
 
Под вечер снова будем за столом,
Где разговоры с чаем и вареньем,
Где сумерки опутывают ленью
Уставший за день маленький наш дом.
 

01.02.2015