Текст книги "Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля"

Тоской объятый и крамолой

 
Тоской объятый и крамолой,
на стыке века с новым веком,
«Я лишь любовь считаю школой,
где учатся на человека!»[2]2
  Строки Т. Бек.


[Закрыть]
Её окончить не смогу я,
в ней буду я учиться вечно,
урок пропущенный смакуя,
где объяснялась человечность.
А на короткой переменке,
себя представивши героем,
я попрошу конспект у Ленки,
падёт из-за которой Троя.
Пройдёт сторонкой Пенелопа,
взмахнёт Улисс плащом армейским…
Но от всемирного потопа
есть дед Мазай и Ной библейский.
Орест с Пиладом мне по духу,
я чту Изольду и Тристана,
я всю библейскую чернуху
познаю, но любить не стану.
Иуда, Каин, дщери Лота,
Змей-искуситель… Для престижу
всё можно до седьмого пота
зубрить, да пользы в том не вижу.
Посланье Павла к коринфянам
читал я как завет поэтам,
и губы пахли сладко-пряно
моей девчонки знойным летом.
И в школу эту принят будет
мой сын без блата и нажима:
в ней побеждённого – не судят,
важнее честь в ней – не нажива.
Поклявшись жизнь отдать всю музам,
коварство их познав при этом,
я лишь любовь считаю вузом,
в жизнь выпускающим поэтов!
 

Сосна на скале

 
Восточный ветер снова дождь принёс,
вновь беспорядки в княжестве астральном.
Зачем сосна, взобравшись на утёс,
одна стоит на монстре этом скальном?
 
 
Зачем от сосен стройных в стороне
плывёт в ночи, уж вы не обессудьте,
как странный иероглиф при луне
на звёздном небе с непонятной сутью?
 
 
Её ломают ветры, тучи гнут,
то град сечёт, то снег, то ливень льётся,
поэт настырный тоже тут как тут —
с вопросами своими пристаёт всё.
 
 
Она стоит. Ствол искривлён слегка.
Но ветви – словно крылья в бурю чаек:
то об неё споткнутся облака,
то синева её не замечает.
 
 
И сразу видно, как ей нелегко
и одиноко, колет ветви иней,
туман в ущелье сизою рекой
плывёт и растекается в низине.
 
 
Но, кроною на юг наклонена,
так держится за гибельное место,
как будто что-то ведает она,
что большинству из сосен неизвестно.
 
 
О, подожди, она ещё взлетит,
она докажет, трудно вырастая,
что счастлива, и ей метеорит
послал воздушный поцелуй, растаяв…
 

Секрет успеха

 
Есть приметы успеха довольно простые,
их не зная, подводнику – просто ни шага:
если к мысу Мартьян мчатся волны косые,
значит, под Аю-Дагом лютует штормяга.
Но зато полный штиль за горой этой славной
и полно зубарей с горбылями при этом,
я недаром в подводной охоте недавно
корифеем считался и авторитетом.
Я легко мог подкрасться к заветной кефали,
мог над гротом парить невесомо, как птица,
вы такую стратегию знали едва ли,
чтоб без всплесков нырнуть и на дне раствориться.
Невидимкою стать, стать ландшафтом подводным.
Осязать всеми нервами водные токи.
Этот спорт стал сегодня престижным и модным,
я же помню его зарожденья истоки.
Примитивные ласты. Ружьё-самоделка.
И – вперёд! И – до дрожи! Наивные дети!
Ах, каких лобанов мы встречали, где мелко,
где сейчас и бычков вездесущих не встретить.
Оплывали мысок золотые рыбёхи,
растворялись в глубинах коварнее глюка:
даже сделать задержку дыханья на вдохе,
по секрету скажу я вам, тоже наука.
Опыт рос по крупицам. Но в том-то и дело,
что себя утверждая в неведомом мире,
становилось уверенным ловкое тело,
становилась душа и богаче и шире.
А откуда бы это стремление к рифмам,
к этим (ох и нелёгким!) над словом победам:
если плавал ты в маске над солнечным рифом,
как о чуде таком всем другим не поведать?
Проза здесь отдыхает! Поэзию прозой
передать, что назвать тюбетейкой корону, —
это так же нелепо, как, скажем, мимозу
предложить вам понюхать по телефону.
Мастерство и отвага! Везенье и удаль!
Фанатизм, наконец! Быть упёртым, как стоик!
А помехи – внезапный штормяга ль, простуда ль, —
это мелочи быта, о них и не стоит…
 

Глазомер и реакция зверя

Сане Антонову и друзьям – подводным охотникам

 
От Фороса в Батилиман
самый близкий путь – это водный.
Ломонос – из породы лиан —
земляничник оплёл мелкоплодный.
И поплыл я, минуя залив,
как фанатик подводного спорта,
подогретой водички залив
в «калипсо»[3]3
  «Калипсо» – французский подводный костюм мокрого типа, самый популярный у подводников 70-х – 80-х годов ХХ века.


[Закрыть] для тепла и комфорта.
Описательный сбавлю запал,
он в поэзии главный едва ли:
бьются волны у ласпинских скал
и несутся навстречу кефали.
Подстрелил сразу парочку влёт
и рулену, то бишь зеленуху,
на охоте мне часто везёт,
как друзья выражаются, – пруха!
Да не пруха, а точный расчёт,
глазомер и реакция зверя,
и, ныряя в таинственный грот,
в то, что вынырну, свято я верю.
О, какой там горбыль в темноте
и подвижки, как будто миражи,
передать ощущения те
не под силу поэзии даже.
Я всплываю, в глазах как туман,
тает он, словно призрак холодный:
от Фороса в Батилиман
самый близкий путь – это водный.
 

На закате вернёмся с добычею мы

 
Тарханкут ветряками махал нам не зря,
и не зря мы махнули сюда через дали:
цвет заливов его – цвет небес сентября,
и кочуют по ним стаи жирной кефали.
 
 
Тайной веет туннель сквозь угрюмый Атлеш.
Коршун – точка в зените! – вдруг начал снижаться.
У кургана античного срезана плешь —
третий год археологи там копошатся.
 
 
И уже «жигулёнок» стоит у воды,
и уже нас качает бескрайнее лоно,
и стараются волны смыть наши следы,
то есть контуры ласт на песке раскалённом.
 
 
Мы плывём над песчаной поляною, где
вдруг калкан шевельнётся и станет незримым,
и медузы парят в суперчистой воде
парашютным десантом, теченьем сносимым…
 
 
Золотых лобанов, что пасутся в камнях,
мы застанем врасплох, да не сможем взять – каюсь! —
и торпеды дельфинов проносятся – ах! —
чуть мористее, фыркая и улыбаясь…
 
 
На закате вернёмся с добычею мы.
Как убоги, TV, твои шоу-экстримы!
Звёзды – просто с кулак! – засияют из тьмы, —
тарханкутские звёзды ни с чем несравнимы!
 
 
Знаю: дома, зимою, хлебнувши винца,
постараюсь в стихах описать это, либо
будут снова мерещиться степь без конца
и уютные бухты, пропахшие рыбой…
 

Надежда

 
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
 

М. Цветаева

 
Жизнь, как женщина, ох, вероломна
и хитра, даже смерти сильней:
если честно и если дословно —
столько раз обманулся я в ней!
Обещала т а к и е успехи,
так манила призывно мальца;
оглянусь на печальные вехи,
нет, по-моему, вехам конца.
Дел несделанных – поезд с прицепом,
лжеидей – под завязку! – вагон,
и до станции с траурным крепом
остаётся всего перегон.
Остаётся всего ничего-то,
и ничто не исправить теперь,
у неверной судьбы стихоплёта
много в жизни обидных потерь.
Что ж, досталась такая планида,
жил, страдал, не стремился в уют,
но стихи, где воспета Таврида,
от забвения душу спасут.
 

Лови, вдыхай!.

П.Б.

 
Мне говорят порою, мол, я много
пишу. Зачем?.. И в солнечных лучах
вдруг зависть, как холодная минога,
зашевелится в сумрачных зрачках.
Чему завидовать? Стихам. Ну не смешно ли?
Скорей от доброхотов желчных прочь!..
Владеет парком аромат магнолий,
над морем кружит птицей тихой ночь.
И месяц романтическим каноэ
плывёт сквозь сад, где слышен тихий смех.
Мне непонятны те, кто вечно ноет,
кто поучать стремится вся и всех.
Им вдохновенье ночи недоступно,
они практичны аж до потрохов,
а в городе плывут ежеминутно
то строчки, то созвездия стихов.
Лови, вдыхай, а нет – тогда смотри, как
рождается заря в ночной глуши,
и, я уверен, ты не сдержишь вскрика,
вдруг всё увидев зрением души.
Завидовать стихам? Ну не смешно ли?
Ну посмотри: до первых петухов
сквозь аромат и шелесты магнолий
мерцают нам созвездия стихов.
Лови, вдыхай… а нет, ну что тут скажешь —
знать, не дано, знать, сердце не горит.
И волны рассыпаются на пляже,
даря стихам стихии вольной ритм…
 

Лесть твоя мне приятна

Т.Е.

 
Сбитый с толку, внимаю тебе,
льстишь, смеёшься, как шлюха в притоне;
вещий ворон, как царь, на трубе
восседает, как будто на троне.
Знаю цену уловкам твоим,
мягки так, а по сути – оковы;
все мы что-то до срока таим,
да не все на подлянки готовы.
Лесть твоя мне приятна опять,
но забыть ли гнилую изнанку,
так что много усилий не трать,
я не клюну опять на приманку.
Я – учёный. А ворон – дурак.
И поверю тебе, уж прости мне,
если свистнет подвыпивший рак
на Ай-Петри в четверг после ливней.
И не надо курить, и не на —
до всё щелкать своей зажигалкой,
не такие ещё имена
стали жертвами лести, а жалко.
Я-то знаю: тщеславной, тебе
снова хочется властью упиться.
Хмуро ворон молчит на трубе —
поумневшая вещая птица.
Да уж ладно, пусть каркает, пусть,
лесть твоя мне приятна, и всё же
почему-то не радость, а грусть
ощущаю душою и кожей…
 

Гора Ай-Никола
(песенка молодых скалолазов)

 
Земляничник мелкоплодный, древовидный можжевельник,
скалы в трещинах, обрывы, осыпь выжженной земли:
Ай-Николу[4]4
  Ай-Никола – «Святой Николай» (греч.) – куполообразная лесная гора со срв. руинами. Юж. и вост. склоны скалистые, обрывистые. Над Ореандой.


[Закрыть] штурмовали мы в прошедший понедельник,
а во вторник удивлялись: как решиться-то могли?
 
 
Крым чудес припас немало, нам хватает выше крыши,
иногда так ошарашит, станешь – чисто идиот!
Как попасть на Ай-Николу, местный показал парниша —
с обводной дороги тропка к ней без фокусов идёт.
 
 
Что же мы весь понедельник на уступах висли скальных,
что ж отважно штурмовали эти стены, как один?
Горный Крым для скалолазов – тренажёр из идеальных! —
уникальное скопленье разных трудностей вершин.
 
 
Заглянув с опаской в бездну, мы свой промах оценили,
покачали головами – мол, зачем был риск и труд?
Но опять, решая это вековое «или-или»,
выбираем самый трудный, неисхоженный маршрут.
 
 
Потому что молодые души просят впечатлений,
а когда бы ни просили, были б нам они странны,
и всегда единодушно, без ненужных словопрений,
мы на новые вершины Крымских гор устремлены.
 

Постскриптум

 
По мне, в стихах всё быть должно некстати.
Не так, как у людей.
 

А. Ахматова

 
Журналистский опыт – стихам помеха.
Их дотошность губит, мораль сквозная.
Потому и не был поэтом Чехов,
хоть и «Пушкин в прозе!» о нём сказали.
И «презренной прозе» отдав талант свой,
погубив вконец в ней чутьё наитий,
удивить нас фактом спешит галантно
журналист, рифмуя чреду событий.
Иль мотаясь по городам и весям,
из страны в страну мчась, дойдя до точки,
путевой блокнот зарифмует весь он,
а стихов не встретишь в дорожных строчках…
 
 
Снег витает. Пейзаж за окном неказистый.
Пёс безродный мосол полирует, гложет.
Пусть поэтами будут в статьях журналисты,
а в поэзии быть журналистом негоже.
Да, негоже дотошно разжёвывать факты
и деталями стих загружать – не забота:
прочитать это можешь в статейке и так ты,
а тебе подавай неизвестное что-то.
Чтоб душа задохнулась от чувства восторга,
чтоб почуяла флёр непонятный и вещий
и, как выдох, своё восхищенье исторгла
необычностью взгляда на общие вещи.
 
 
К рифмам сам я питаю пристрастие с детства,
душу заняло всю слов небесное сходство,
но откуда взялась эта боль самоедства
и не менее горькое чувство сиротства?
Что поэзия? Нет, я не знаю ответа,
то по вздоху почую, то, как дом свой, по скрипу,
однозначного здесь не создам я портрета,
так, набросочки только, да ещё вот постскриптум:
век ознобом трясёт от ужасных известий,
от газетных «уток» и страшно, и мглисто,
вот я вирши читаю – в них всё на месте,
не поэта вижу, а журналиста…
 

Шторм. Взрывчатка валов…

 
Шторм… Взрывчатка валов содрогает гранит парапета.
Рядом с бешеным понтом опасна людская стезя.
Я о жизни пою, и последняя песня не спета,
спеть последнюю песню о жизни, наверно, нельзя.
Изменяется всё, только это одно – неизменно,
и с годами растёт пониманье сильней и сильней:
даже если обрушится свод нашей юной вселенной,
жизнь совсем не умрёт и не кончатся песни о ней.
Шторм ревущий, как бунт, в нём разумного нет ни на йоту,
волны с рёвом утробным летят – за грядою гряда, —
так безумна толпа, что лишилась мечты и работы,
и которую власть предаёт и тиранит всегда.
Где возник этот бунт? как созрел? в чём причина обвала?
Мысль пульсирует нервно и рвётся порою как нить:
может, сбой алгоритма бездонной пучины астрала
всю систему миров сотрясает, чтоб сбой удалить?
Брызги с водною пылью шквал встречный кидает в лицо мне,
полоумные чайки над хлябью орут всякий бред.
Я о прошлом всё спел, даже спел то, о чём и не помню,
о сегодняшнем дне я пою, и конца песням нет.
Мне эстеты твердят: мол, писать о возвышенном надо,
что, мол, лезешь ты в грязь, как-никак ты поэт. Удержись!
Только жизнь, отвечаю, не вся состоит из парадов,
и парады порою как раз искажают-то жизнь.
Море в гневе своём и ужасно, и всё же прекрасно,
изрыгает блевотину лжи и отраву всех бед;
я тогда стал поэтом, когда осознал это ясно,
что запретной тематики просто в поэзии нет.
Есть талант откровений, талант прозорливых познаний,
он любой негатив, осознав, превращает в стихи:
пыль и брызги валов долетают картечью до зданий
и стекают по стёклам солёные слёзы стихий.
Оголтело вороны орут в мощных кронах платанов,
на ночлег собираясь, у них свой устав и уют,
а в порту грузовом, как жирафы железные, краны
круто шеи сгибают и в трюмы усердно суют…
 

Куда ни плюнь

 
Низкорослый, толстый и недобрый,
на ногах лианы грубых жил,
я могу детально и подробно
описать, как жил и как не жил.
Но кому нужны пустые бредни,
откровений оползень, обвал,
слава Богу, в жизни не последним
был, хотя и первым не бывал.
Из урбанистического стойла
выводил Пегаса в белый свет;
или даже намекать не стоило
вам о прозе жизни, коль поэт?
Ждёте, что начну «высоким штилем»
воспевать красоты все подряд?
А давайте лучше замастырим,
как ведётся, грамм по 50.
И сойдёмся в честном разговоре
о сиюминутном, о былом,
где, куда ни плюнь, то вор на воре,
где, куда ни глянь – сплошной облом…
 

Это было после войны великой

 
Мне на мир обидеться можно тоже,
да стерпел я всё, как утёнок гадкий:
или в морду бил он, иль корчил рожи,
иль форсил, блатные являя повадки.
Это было после войны Великой,
груб и нагл он был, и ни грамма лака,
а потом лицом вдруг, иль даже ликом,
обернулся ко мне, и я заплакал.
Я заплакал о том, что лишён был детства,
безотцовщиной был, беспризорным, нищим,
никуда от этого мне не деться,
хоть живу роскошно и завален пищей.
Мне на мир обидеться можно было,
потому что светлого было мало:
зла душа не держит, но не забыла
ничего, хоть долго не понимала,
что нельзя так жить, как тогда мы жили,
что любовь спасает, а не окопы;
иль такая страна нам досталась, или
сами мы никудышные, недотёпы…
 

Апперкот

 
Это было в эпоху взросленья,
ну а прошлое – лучше не тронь,
пробиваюсь к прозренью сквозь лень я,
как сквозь марлю москит на огонь.
Я хотел бы забыть – не забуду
эту драку, а всё – «слабый пол»:
сбил его апперкотом на груду
(хорошо, что песка) – и пошёл.
Сотрясение мозга – не драма,
поваляйся, как срубленный сном.
И моя миловидная дама
хохотала в кафе над вином…
В общем, стал он тогда инвалидом,
ах, не видеть его бы в упор,
но при встречах хиреющим видом
достаёт он меня до сих пор…
 
 
Это было в другую эпоху —
был там каждый и молод, и хват;
получилось, ей-богу, неплохо,
он, конечно же, сам виноват.
Что ж теперь и казнюсь, и жалею,
даже пробовал чем-то помочь;
вот, хромая, он входит в аллею,
я спешу из аллеи той прочь.
Наша пассия, хоть и не скоро,
вышла замуж, как сотни богинь,
и я вижу: причина раздора
смехотворной была, как ни кинь…
 

Гул прибоя

 
Штормит, штормит, на набережной пусто.
Ларёк у пляжа – без окна – разбит.
На грядках туч забытою капустой
больное солнце ветер теребит.
Апрель какой-то не южнобережный:
то дождь, то шторм, то скука – хоть убей! —
бульдог бровастый, как собачий Брежнев,
от суки оттесняет кобелей.
Он фаворит, он дышит хрипло, слюни
роняет эта морда на газон;
такой пейзаж не встретите в июне,
да и апрелю нетипичен он.
В горах темно, ущелья мрачны, дики,
смотреть на них и то – тоска и жуть;
когда в Аид спускался к Эвридике,
таким, наверно, был Орфея путь.
Надеюсь, к Пасхе всё пройдёт, но что-то
не клеится, везде сплошной урон;
крик чаек, их голодная икота,
нервирует нахохленных ворон.
Те каркают в своих промозглых кронах,
тревожат мной забытую мигрень,
и женские глаза, как на иконах,
печальны и светлы который день.
А всё равно я не представлю даже
на краткий миг, чему свидетель стих,
что могут эти горы, эти пляжи
жить без меня, а я могу без них.
Как поплавок, ныряет сейнер в море,
то взмоет вверх, то скроется из глаз,
я не люблю трагических историй,
поэтому он в порт войдёт сейчас.
А в сквере мокром шум прибоя гулок,
то стихнет, то накатится волной,
когда сверну я к дому в переулок,
он долго будет слышен за спиной…
 

Той страны уже нету в помине

 
Вектор времени сдвинут, скукожен
и привинчен к стене бытия.
– Это кто там женой не ухожен?
– Это я, – говорю, – это я!
Выйду утром – рассветная дымка,
облачишек бегучая рать.
Проиграл я финал поединка
с жизнью, если, конечно, не врать.
Ни подруги весёлой, ни друга,
с кем бы душу я мог отвести,
я давно уже вышел из круга,
где корыстность была не в чести.
Той страны уже нету в помине,
те святыни низвергнуты, вот,
но, подобна замедленной мине,
ностальгия о прошлом живёт.
Там писались стихи без надрыва,
там я цепок был на вираже,
там т а к и е просторы с обрыва
открывались над морем душе!
Что метафоры? К ним не стремлюсь я,
но, почувствовав прежнюю прыть,
я гимнастом, взлетевшим на брусья,
вновь хотел бы себя ощутить.
Да куда? Вектор времени скомкан.
Неприступно стоит Куш-Кая.
– Это кто там хромает с котомкой?
– Это я, – говорю, – это я!..
 

Летний левант. Ночь

 
Опять на море шторм и неуют,
опять звереет ветер одичалый,
горят иллюминаторы кают
большого теплохода у причала.
Он, как магнит, притягивает взгляд
к надстройкам и радарам за трубою;
я не забыл, как пару лет назад
в круизе отдыхали мы с тобою.
И музыка слышна, и вроде джаз,
и вроде даже хоровое пенье,
луна отполирована, как таз
для варки алычового варенья.
Вздыхает бухта, и во тьму маяк
лучи бросает, лунный свет на крышах,
через Горсад пойду неспешно я к
театру Чехова, чтоб прочитать афиши.
Огней так много в ялтинской ночи,
что стал желанным сумрак для поэта:
сверчки – ночные эти скрипачи —
в кустах не умолкают до рассвета.
А ветер в море бесится, он псих,
барашки гонит он, валы пихает,
врываясь ненароком в этот стих
и вырваться не в силах, он стихает.
А потому что грозный Аю-Даг
сбил спесь с него, что, в общем-то, не странно,
и звёзды – эти скопища бродяг —
поразбрелись по кромкам гор туманных.
Когда заря позолотит восток
и потянусь, превозмогая лень, я,
в могучих кронах истинный восторг
охватит в Ялте птичье населенье.
И окна заблестят, начнёт светать,
и, как гласит народная примета,
весь шторм ночной тихонько, словно тать,
за мысом Ай-Тодор исчезнет где-то…
 

Бора
(диптих)

О.И.

1.

 
История стара:
опять, подобный игу,
нагнал в ночи бора
в кварталы холодрыгу.
С утра из стылых стран,
тусуясь над грядою,
висит с вершин туман
седою бородою.
Удача прошлых дней
на каждом шаге рвётся,
и верить всё трудней
в то, что тепло вернётся.
И я гляжу с тоской,
коль не с зелёной, с бледной,
как горизонт морской
кипит в барашках, бедный.
Я вспоминаю нас,
мне эта грусть знакома;
Ай-Петри как Парнас —
к ним лёгких нет подъёмов.
И тополь, скрытый мглой,
в которой город тает,
вершиной, как метлой,
сюда-туда мотает…
 

2.

 
Пора уже стихать
боре – неделю длится.
Пора уже в стихах
пророчествам учиться!
 
 
Пора, пора, пора
понять мне всё на свете,
но злобствует бора —
неумолимый ветер!
 
 
Бора. Борей. Норд-ост.
Заоблачные кущи.
И прошлое, как мост
над нами в день грядущий.
 
 
И на излёте жизни,
внезапна, как лассо,
любовь возникла из ни —
чего, вошла – и всё!
 
 
Стоит над морем стон,
барашек длинны плети,
как будто волн рулон
разматывает ветер.
 
 
Да здравствует аркан,
который возвышает!
Да здравствует канкан
волн, что хандрить мешает!
 
 
Строфа под стать плакатам,
и, чувствую, пора
в пророки, да куда там,
пока ревёт бора…
 

Сполохи

 
Сполохи над морем далёкой грозы
нередки в июньскую пору.
С упорством тугой виноградной лозы
жизнь ищет шпалеру, опору.
Я вижу сосну на отвесной скале,
и думаю: это ль не чудо?
Откуда малиновый звон в хрустале?
В смоле этой солнце откуда?
А зори несут изумительный свет,
и шёпот, и трели, и вздохи,
и в мире гармонию ищет поэт,
считая над морем сполохи.
Его осудить может, впрочем, любой,
не кормят, мол, рифмы и мысли;
а ведь без стихов и любовь – не любовь
в большом человеческом смысле.
Движенья души чем ещё показать,
нет в мире покоя поэту:
строка зацепилась за мысль, как лоза,
и тянется к истине, к свету.
Элегии, оды пылятся в столе,
не читаны публикой местной;
поэт, как сосна на отвесной скале,
питается манной небесной.
И только сполохи далёкой грозы
всё шепчут, бродя по простору,
что надо учиться упорству лозы,
коль выпало жить в эту пору…
 

Я в Ласпи плаваю, как пан

 
Ильяс-Кая и Куш-Кая,
мыс Айя и Батилиман,
и, восхищенья не тая,
я в Ласпи плаваю, как пан.
Вода чиста, как слёзы дев,
скользит по дну моя же тень,
и, от восторга обалдев,
ныряю в Ласпи я весь день.
А у палатки ждут друзья,
их смех доносится ко мне,
и пиленгас, меня дразня,
проносится меж двух камней.
Ныряю, и морской петух
к песку припал, чтоб скрыть испуг,
не раз захватывало дух,
когда калкана видел вдруг.
О, Ласпи, – наш подводный рай,
пейзажей тайна и краса:
что хочешь, то и выбирай,
когда везенья полоса.
У той скалы, за тем мыском,
чтоб подхлестнуть деньков кураж,
нагая дева – в горле ком! —
из пены волн идёт на пляж.
Шампанского хмельней стократ
та Афродита средь камней,
и даже, думаю, Сократ
не устоял бы перед ней.
Здесь роще тисов 1000 лет,
здесь солнце царствует, слепя,
и если ты в душе поэт,
здесь муза посетит тебя.
Качай, волна, меня, качай,
даруй божественный досуг,
как эти строфы – невзначай,
как эти рифмы – без потуг…