Текст книги "Неизвестный Чайковский. Последние годы"

К Э. Ф. Направнику

Клин. 9 июля 1889 года.

<…> Вы не забыли, дорогой друг мой, что обещали дирекции моск. муз. общества дирижировать одним из наших концертов? Мы на вас рассчитываем и радуемся при мысли, что вы появитесь на нашей эстраде. При распределении концертов тот, в котором вы будете дирижировать, мы предположили 3-го февраля 1890 года. Удобно ли вам это? Это будет суббота перед Масленицей. Так как тут уже не может быть постановки новой оперы, и вообще сезон приходит к концу, то думаю, что затруднений для вас не будет. Нам было бы очень приятно, если бы вы согласились взять на себя именно этот концерт, ибо вследствие разных причин было ужасно трудно распределить концерты так, чтобы вам пришлось дирижировать постом. Дело в том, что Массне и Дворжак иначе не могут быть, как в марте, и на них как раз приходятся оба великопостные концерта. Ради Бога, согласитесь принять концерт 3-го февраля, но если почему-либо это решительно вам невозможно, тогда придется сделать новую переписку, и, конечно, мы так или иначе устроим, чтобы вы у нас во всяком случае дирижировали. Теперь поговорим насчет программы. Она в полнейшем вашем распоряжении как относительно выбора пьес, так и относительно солиста. Согласно вашему желанию, я просил Зилоти приготовить ваш концерт, но он ввиду больной руки, несмотря на все желание, не мог обещать мне участие в вашем концерте. Не хотите ли, чтобы я поручил Сапельникову приготовить ваш концерт? Или не имеете ли вы в виду другого пианиста? Насчет Сапельникова ручаюсь вам, что вы останетесь им довольны. Но повторяю: как вам угодно, совершенно. Затем, мы просим вас не скромничать и непременно сыграть по крайней мере 2 больших ваших сочинения. Засим я убедительнейше прошу вас не играть ничего моего, ибо в качестве устроителя этих концертов мне было бы чрезвычайно неприятно, если бы приглашаемые капельмейстеры играли мои вещи. Я ни за что не хочу, чтобы думали, что я хлопотал о себе. А это непременно будут говорить, если кто-нибудь из гостей будет играть что-либо мое. Дворжак будет у нас играть, кажется, исключительно свои вещи, и потому я бы вас попросил, в качестве чехо-русса, исполнить что-нибудь Сметаны, например «Вышеград» или «Молдаву». Впрочем, еще и еще повторяю: как вам угодно. Еще, милый друг, я должен коснуться щекотливого вопроса насчет гонорара. Так как вы очень крупный человек, то вам подобает и очень крупный гонорар. Но у нас страшный кризис финансов, и мы умоляем вас простить нам, что мы не можем вознаградить вас в той мере, как бы следовало, и я убедительно прошу вас верить, что если сумма, которую мы вам предложим (400 р.) покажется вам слишком мала, то не сердиться на дирекцию, а на меня. Когда обсуждался вопрос о гонораре, то я сказал, что вы по дружбе ко мне настоящего гонорара не потребуете и будете смотреть на крошечную сумму, о коей я упомянул, лишь как на возмещение путевых издержек.

К Н. Ф. фон Мекк

Фроловское. 12 июля 1889 года.

<…> Я продолжаю жить тихой трудовой, деревенской жизнью. Балет понемногу подвигается, но именно понемногу: теперь я уже не могу с такой быстротой работать, как в прежнее время. Хорошо то, что я доволен своим новым трудом и сознанием, что в отношении упадка изобретательной способности, который в более или менее близком будущем мне угрожает, я еще пока могу быть спокоен. Чувствую, что период упадка еще не наступил, и это сознание, что я еще не инвалид, радует меня. Знаю, что годы мои вовсе не такие, когда способности тупеют, но я в молодости слишком много работал, слишком часто переутомлял себя, и можно бояться, что упадок наступит ранее, чем бы следовало.

Я ездил в Москву, чтобы посмотреть квартиру, которую мне приискали, и уже нанял ее. Она находится в очень тихом переулке, в конце Остоженки, и очень мне нравится, главное тем, что это крошечный дом-особняк, где ни сверху, ни снизу меня не будут отравлять игрой на ф-ано и где мне вообще будет покойно, насколько в городе может быть покойно. Я вам писал, кажется, что решился против желания попытаться жить в городе, потому что в последнее время у меня по вечерам, если нет возможности развлечь себя от усталости после работы, являются несноснейшие головные боли, а живя зимой в деревне, кроме чтения, я не нахожу способов развлечь себя. Чтение же, в конце концов, есть тоже головная работа и причиняет эти ужасные головные боли. Теперь здесь гостят у меня Модест и Ларош, вечера я провожу очень приятно.

К Н. Ф. фон Мекк

Фроловское. 25 июля 1889 года.

<…> Балет мой появится в печати в ноябре или декабре. Переложение для ф-ано делает Зилоти. Мне кажется, милый друг, что музыка этого балета будет одним из лучших моих произведений. Сюжет так поэтичен, так благодарен для музыки, что я сочинением его был очень увлечен и писал с такой теплотой и охотой, которые всегда обусловливают достоинства произведения. Инструментовка дается мне, как я уже писал вам, значительно туже, чем в былое время, и работа идет гораздо медленнее, но, быть может, это и хорошо. Многие прежние мои вещи отзываются поспешностью и недостаточною обдуманностью.

К Э. Ф. Направнику

Клин. 31 июля 1889 года.

Дорогой друг, Эдуард Францевич, милейшее письмо ваше получил. Очень, очень радуюсь, что вы это лето посвятили отдохновению и лечению, и предвижу от этого громадную для вас пользу. Годовой отпуск был бы для вас, мне кажется, вреден: вы слишком привыкли к кипучей деятельности, и прожить целый год без дирижирования было бы вам тягостно. Но знаете что, милый друг? Если в течение будущего сезона вы увидите, что оперная деятельность для вас слишком утомительна, то не решитесь ли принять предложение моск. дир. муз. общ. быть нашим капельмейстером, начиная с сезона 90 – 91-го года? 12 концертов в зиму – это было бы для вас не утомительно, а между тем у вас было бы дело и притом хорошее, ибо вы нас выручили бы из величайшего затруднения. Нам нужен отличный, с большим именем капельмейстер, притом непременно русский. Всем этим условиям никто так не удовлетворяет, как вы. Конечно, мы не могли бы вознаградить ваши труды, как вознаграждает их театр, – но зато у вас явится сравнительно очень много времени для кабинетного труда. Ей-Богу, дорогой друг, подумайте об этом. А уж как бы мы были рады!

Я продолжаю надеяться, что можно будет так устроить, чтобы вы все-таки в будущем году у нас продирижировали. Постараюсь упросить Массне приехать вместо вас; или же, быть может, Дворжак согласится приехать раньше, чем хотел. Нужно будет употребить всевозможные усилия, чтобы вы у нас побывали. Но если бы вы знали, милый друг, сколько мне хлопот и беспокойств по поводу нашего будущего сезона. Господи, как я буду рад, когда он благополучно сойдет у нас с рук!! Затем начнутся тревоги о сезоне 90–91, и тут-то я питаю надежду, что вы сделаетесь нашим капельмейстером.

К М. Ипполитову-Иванову

9 августа 1889 года.

Милый друг Миша, я перед тобою виноват ужасно. Со мной случилось то, что от времени до времени случалось и прежде, а именно, что ответов на письма набралось столько, что на меня напало отчаяние, и я перестал писать вовсе. Ты не поверишь, до чего меня отягощает моя корреспонденция. Итак, прости и не сердись.

Вопрос о выборе симфонии считаю оконченным, т. е. будешь дирижировать седьмою. На Варвару Михайловну немножко сердит. Самое очаровательное качество твоей жены – это ее прямота, честность, искренность. И вдруг эта симпатичная особа, которую я безусловно люблю, оказывается способной, подобно большинству лиц женского сословия (страшно вымолвить), ломаться. Ибо ее нежелание петь в твоем концерте есть ломание. Это мне не нравится ужасно. Что может быть проще и естественнее, как участие в хорошем и столичном концерте (кто бы им ни дирижировал), когда имеешь прелестный голос и неотразимое обаяние симпатичности?.. Ведь она отлично знает и естественно должна желать не упускать случая зарекомендовать себя? Значит: если отказывается, то ломается. Впрочем, будем надеяться, что наша дорогая, милая «ломачка» смилуется, споет и очарует Москву.

Балет подходит к концу. Он оказался громадным, и труда было много. По временам я испытывал страшное утомление. Кажется, что в общем музыка вышла удачна. Очень интересуюсь «Азрой» и в настоящую минуту особенно увертюрой. Пришли, голубчик. Я думаю, что два отрывка из «Руфи» и увертюра «Азра» достаточны для твоего концерта: 1) «Азра». 2) Сафонов. 3) Зарудная. 4) «Руфь». 5) Сафонов, мелкие пьесы. 6) Зарудная. 7) Симфония. За превосходную карточку вновь явленной «ломачки» страшно благодарен.

К Зарудной-Ивановой

8 сентября 1889 года.

Голубушка В. М., между моим нежеланием, чтобы приглашенные мной капельмейстеры исполняли мои вещи, и вашим ломанием – нет ничего общего. Я в нынешнем сезоне в моск. муз. общ. буду в некотором роде «хозяином», и мне нельзя допустить, чтобы мои гости за мое гостеприимство платили мне. Это неблаговидно. Но что может быть естественнее и проще, как участие певицы Зарудной в концерте, которым дирижирует Ипполитов-Иванов? Решительно отказываюсь понять ваши scrulules. Никто никогда не смеялся над тем, что Сара Бернар играет с Дамала, что г-жа Иохим поет в концертах, где дирижирует ее муж, что Патти ездит с Николини, что в концертах Фигнера поет Медея Мей и т. д. Вот ваши страхи – это другое дело. Но без страха не обходится ни один артист, и было бы печально, если бы вы вовсе не смущались перспективой петь перед незнакомой публикой. Не боятся только нахалы и бездарности. Но и страх ничуть не препятствие. Ну, хорошо. Представим себе даже, что вы претерпите в Москве неуспех, хотя это решительно невозможно себе представить. Ну, что же такое? Это вам не помешает иметь успех в другом концерте или городе. Миша останется при вас, Таню[61]61
  Приемыш Ипполитова-Иванова.


[Закрыть] от вас никто не отнимет, а главное – сознание незаслуженности неуспеха вас скоро утешит. Но дело в том, что неуспех невозможен. Смешно даже говорить об этом. Поймите, наконец, что у вас самый очаровательный голос в России. К тому же вы музыкальны, как ни одна из русских певиц. Ну, словом, дело кончено. До марта я вам позволяю еще ломаться, а в марте извольте приезжать и петь.

Я только что вернулся из поездки в Киевскую губ. Был в Киеве и слышал «Онегина». Обстановка отличная, ансамбль хорош, но из артистов, кроме разве Медведева, никто мне особенно не понравился. Все недурны, не более. Баритон Полтинин спел весьма порядочно, но как-то фигурой и манерами не подходит.

Хронологический порядок трудов Петра Ильича в течение сезона 1888–1889 года:

I. Инструментовка увертюры Г. А. Лароша. Начата во второй половине августа 1888 года, кончена в первой половине сентября того же года.

В рукописи.

II. Ор. 67. «Гамлет», увертюра-фантазия для большого оркестра. Посвящена Эдварду Григу.

В числе близких приятелей Петра Ильича, как поминалось выше, был французский актер, Люсьен Гитри. – Как-то раз в минуту сильного впечатления, произведенного превосходной игрой последнего в «Кине», где, между прочим, есть сцена из «Гамлета», Петр Ильич обмолвился, что охотно напишет музыку к этой трагедии, если Гитри будет ее играть. Это обещание не забылось. В 1888 году затевался фандиозный благотворительный спектакль под высоким покровительством великой княгини Марии Павловны. До ее высочества дошли слухи об обещании, данном Петром Ильичом. Люсьену Гитри было поручено напомнить его и просить Петра Ильича приготовить музыку «Гамлета» к этому спектаклю. Спектакль, однако, не состоялся, но Петр Ильич, верный слову, начал писать увертюру к этой трагедии исключительно ради Гитри, а потом увлекся и вместо вещи, доступной исполнению небольших оркестров драматических театров, написал увертюру-фантазию для симфонического оркестра, мыслимую только в концертном исполнении.

Сочинена она была в течение летних месяцев 1888 года, оркестрована между 14 сентября и 8 октября того же года. Исполнена в первый раз под управлением автора 12 ноября 1888 года в симфоническом собрании Рус. муз. об. в Петербурге.

Издание П. Юргенсона.

III. Вальс-шутка, для фортепиано. Написан в начале августа 1889 года, по просьбе редакции журнала «Артист».

Издание П. Юргенсона.

IV. Ор. 66. «Спящая красавица», балет в трех действиях с прологом. Посвящен Ивану Александровичу Всеволожскому.

Программа балета взята из сказки Перро того же названия.

Пролог. Крестины молодой принцессы Авроры. Съезжаются все добродетельные феи и осыпают дарами крестницу. Забыли только пригласить злую фею Карабос. Она является и в отмщение проклинает ребенка, осуждая его на смерть от веретена в ту пору, когда он будет в расцвете красоты. Благодетельная фея Сирени смягчает этот приговор пророчеством, что Аврора не умрет от веретена, а только заснет на сто лет и пробудится к жизни поцелуем возлюбленного.

Действие I. Аврора уже взрослая красавица. Со всех сторон съезжаются женихи предлагать ей руку и сердце. Но пророчество феи Карабос сбывается; она умирает, уколовшись веретеном, которое увидала у бедной старухи (самой феи Карабос). Отец и мать принцессы предаются отчаянию, но является благодетельная фея Сирени, обращает в сон смерть Авроры и усыпляет всех ее окружающих. Дворец зарастает шиповником.

Действие II. Через сто лет. Принц Дезире охотится с приближенными. К нему является фея Сирени и показывает призрак Авроры. Принц влюбляется в него. Фея Сирени ведет его в спящее царство. Дезире поцелуем воскрешает Аврору и все царство.

Действие III. Свадьба Авроры и Дезире. Все действующие лица сказок Перро являются в качестве гостей.

Это несложное содержание иллюминовано такими прелестными художественно задуманными подробностями, с таким изяществом и остроумием разработано в постановке, что из довольно бесцветного обращается в очаровательный перл балетных программ, полный фации и поэзии.

Петр Ильич приступил к сочинению музыки «Спящей красавицы» во Фроловском в декабре 1888 года. 18 января 4 картины были уже готовы в черновых эскизах. В течение следующих четырех месяцев он успел написать только «полонез» последней картины (в Средиземном море между Марселем и Константинополем). С 19 мая он снова приступил к сочинению и 26 мая кончил. В течение остальных летних месяцев была сделана инструментовка и кончена в конце августа 1889 года, там же, где и начата, во Фроловском.

Балет был представлен в первый раз в Петербурге 3 января 1890 года, на сцене Мариинского театра.

Издание П. Юргенсона.

1889–1890

XIV

Из Киева Петр Ильич проехал прямо в Москву, где ему предстояли сложные дела Рус. муз. общества, главным образом по устройству симфонических концертов, порученных им дирижированию разных лиц[62]62
  После отказа Массне и Брамса список дирижеров Рус. муз. общества сезона 1889/90 года в Москве составился следующий: 1) Римский-Корсаков. 2) Чайковский. 3) Зилоти. 4) Аренский. 5) Клиндворт. 6) А. Рубинштейн. 7) И. Слатин. 8) Дворжак. 9) Альтани. 10) Ипполитов-Иванов. 11) Направник и 12) Колонн.


[Закрыть], а затем для репетиций «Евгения Онегина» в Большом театре.

Опера эта в новой, весьма роскошной обстановке, под управлением автора, с большим успехом была дана 18 сентября. На другой день Петр Ильич поехал в Петербург, где прожил 10 дней и «чрезвычайно утомился». Ему пришлось присутствовать на нескольких репетициях «Спящей красавицы», на нескольких заседаниях комитета, устраивавшего юбилейные торжества в честь А. Рубинштейна и, кроме всего этого, «написать для этих юбилейных торжеств два сочинения».

Пока Петр Ильич был в Петербурге, его слуга Алексей перебрался с пожитками в московскую квартиру на Пречистенке, в Троицком переулке д. Мацилевич, нанятую на всю зиму. Отсутствие вечерних развлечений в деревенской жизни и предстоявшая, как ему казалось, большая деятельность по делам московск. отделения Рус. муз. общества были единственными поводами к переселению Петра Ильича на зиму из клинских окрестностей в Москву.

В течение лета мысль снова сделаться столичным жителем занимала его, и он с удовольствием говорил о будущей квартирке (непременно в особняке) и интересовался ее будущим устройством, но с приближением срока переезда ему все меньше и меньше хотелось покинуть деревню.

Еще не въезжая в московскую квартиру, Петр Ильич уже раскаялся, что нанял ее, и 13 сентября из Москвы писал мне: «Ох, кажется, глупость я делаю, переезжая в Москву. Она наводит на меня тоску и уныние; все меня злит здесь, начиная с бесчисленных нищих, отравляющих совершенно все пешие прогулки, и кончая миазмами, коими переполнен московский воздух!»

А 1 октября, в первый день водворения в Москве – брату Анатолию: «Погода стоит здесь необычайная, т. е. совсем летняя, и сердце у меня сжимается при мысли, что я уже не живу, как прежде, в деревне».

Неприятному впечатлению первых дней пребывания в Москве способствовали много два обстоятельства. Во-первых, Петру Ильичу страшно недоставало там Лароша, переехавшего на жительство в Петербург, и, во-вторых, в это время умирал от мучительной болезни большой приятель его, виолончелист Фитценгаген.

К Н. Ф. фон Мекк

Москва. 2 октября 1889 года.

<…> Квартира моя очень маленькая, даже слишком маленькая в сравнении с моим последним деревенским домом, но очень милая и уютная. Теперь, милый друг мой, мне предстоит готовиться к дирижированию двумя московскими и тремя петербургскими концертами. В особенности меня пугают два юбилейных концерта из рубинштейновской музыки. Программа будет очень сложная и трудная, и ввиду исключительности этого торжественного случая я уже теперь начинаю мучительно волноваться. Примите во внимание, что я начал дирижировать своими сочинениями два с половиной года тому назад, чужими же сочинениями никогда не дирижировал. Поэтому моя задача будет особенно трудная. Вообще предстоящая зима очень пугает меня, и нужно, в самом деле, огромный запас здоровья, чтобы выйти целым и невредимым из предстоящих мне испытаний.

К Н. Ф. фон Мекк

Москва. 12 октября 1889 года.

<…> Радуюсь, что вы у себя дома, и завидую вам. По натуре своей я очень, очень, очень склонен к тому образу жизни, который вы ведете, т. е. подобно вам я пламенно желал бы жить в постоянном отчуждении от людской толпы, но обстоятельства жизни моей в последние года складываются так, что я живу поневоле совершенно не так, как бы хотелось. Дело в том, что я считаю долгом, пока есть силы, бороться со своей судьбой, не удаляться от людей, а действовать у них на виду, пока им этого хочется. Так, например, по отношению к моск. муз. общ. я не могу не сознавать, что приношу ему большую пользу, продолжая быть директором и принимая в делах его деятельное участие. И Бог знает, когда еще настанет время, что без вреда для столь близкого мне учреждения можно будет удалиться.

Теперь у нас идет деятельное приготовление к концертам м. общ. Мы переживаем очень интересный кризис. Московская публика охладела к муз. общ., число членов с каждым годом уменьшается, и нужно было обставить наши нынешние концерты так, чтобы публика снова хлынула к нам. Этого мы надеемся добиться, и если предстоящий сезон будет удачный, то я буду очень гордиться, ибо я выдумал и посредством личных и письменных сношений устроил, что в каждом концерте появится авторитетный капельмейстер. Это придаст этим концертам исключительный, небывалый интерес.

Но, боже мой, сколько мне придется работать и действовать в течение этой зимы! Прихожу в ужас при одной мысли о всем, что мне предстоит и здесь, и в Петербурге. Зато тотчас по окончании сезона отправляюсь для отдыха в Италию, которую не видал с 1882 года.

К в. к. Константину Константиновичу

Москва. 15 октября 1889 года.

Ваше императорское высочество!

Приношу вам чувствительнейшую благодарность за книги и за дорогое письмо ваше. Новые стихотворения я уже ранее приобрел посредством покупки у Глазунова и с величайшим удовольствием прочитал их (ибо некоторые были мне ранее известны по журналам), но меня глубоко трогает и радует получение непосредственно от вас этой столь симпатичной книжечки, а за подпись на заглавной странице я уж не знаю, как благодарить вас. Мне очень, очень ценно внимание вашего высочества, ибо (простите за бесцеремонность выражения) я ужасно люблю вас. Радуюсь, что вдохновение стало теперь часто посещать вас, и от всей души желаю, чтобы в pendant к «Сирене» из-под вашего пера выходили пьесы с новыми ритмическими комбинациями. Как я буду гордиться, что, быть может, отчасти вследствие моих самоуверенных разглагольствований о размерах и стопах русская поэзия обогатится новыми стихотворными формами.

В «Новых стихотворениях» есть много превосходных музыкальных текстов, и я, с позволения вашего, непременно ими воспользуюсь, как только возможно будет.

Ваше высочество говорите, что не надеетесь написать что-нибудь крупное. Я же, ввиду вашей молодости, совершенно уверен, что вы их напишете несколько. Так как вы имеете счастье обладать живым, теплым религиозным чувством (это отразилось во многих стихотворениях ваших), то не выбрать ли вам евангельскую тему для вашего ближайшего крупного произведения? А что, если бы, например, всю жизнь Иисуса Христа рассказать стихами? Нельзя себе представить более колоссального, но вместе с тем и более благодарного сюжета для эпопеи. Если же вас пугает грандиозность задачи, – то можно удовольствоваться одним из эпизодов жизни Иисуса Христа, например, хотя бы страстями господними. Мне кажется, что если с евангельской простотой и почти буквально придерживаясь текста, напр., евангелиста Матфея, изложить эту трогательнейшую из всех историй стихами – то впечатление будет подавляющее.

А впрочем, простите, что беру на себя смелость давать вашему высочеству советы, притом, быть может, совершенно неудобоисполнимые. Но я должен признаться, что сам пытался некоторые коротенькие евангельские тексты переложить на стихи. Однажды мне страшно захотелось переложить на музыку слова Иисуса Христа «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные и т. д.», но тщетно пытался в течение нескольких дней сряду найти 8 стихов, способных передать сколько-нибудь достойным образом чудные слова эти. А что, если я осмелюсь попросить вас когда-нибудь попытаться это сделать? Еще раз прошу извинения у вашего высочества за то, что позволяю себе вмешиваться в вашу писательскую деятельность.

Балет мой уже в конце августа был вполне окончен, и в Петербурге я присутствовал на двух оркестровых репетициях. Не знаю, что будет потом (ибо опыт доказывает, что авторы часто ошибаются насчет себя), но мне кажется теперь, что музыка эта удалась мне.

В настоящее время я ничего не пишу и приготовляюсь дирижировать несколькими предстоящими мне концертами. Особенно страшат и волнуют меня рубинштейновские юбилейные концерты.

Я поселился на эту зиму в Москве, но буду часто наезжать в Петербург и надеюсь иметь величайшее удовольствие, хоть изредка, видеть ваше высочество. Верьте, что я принимаю живейшее участие в семейной горести вашей.

Всепокорнейше прошу вас передать почтительнейшие приветствия великим княгиням – матушке и супруге вашим.

Еще раз благодарю от всей души за присылку книг и за письмо.

Покорнейший слуга вашего высочества

П. Чайковский.

К М. Чайковскому

Москва. 16 октября 1889 года.

Посыпаю тебе, милый Модя, вчерашний «Гражданин». Прочти дневник и удивись, только не знаю – чему больше: безграмотности или глупости Мещерского[63]63
  Привожу выдержки из этой невежественной и, как всегда у этого писателя, безграмотной статьи:
  Поблагодарив А. С. Суворина за то, что он «тоже, и сатирически» выступил против юбилейных торжеств в честь А. Г. Рубинштейна, князь Мещерский говорит: «Как бы чествовала Рубинштейна Европа, которой он принадлежит столько же, сколько и нам, так чествовать его призваны и мы. И если в Европе спросят: «почему не больше?» надо, чтобы ей могли ответить: потому что он не довольно любил Россию, не довольно творил русского и совсем был чужд русской музыки. Да, такова игра судьбы!.. Мусоргский, гений русской музыки, умер в больнице, и друзья его должны были на складчину обеспечивать его последние дни в этой больнице… Да… Даргомыжский и Серов были в бедности и отошли в вечность, не венчанные лаврами от своего народа… А Рубинштейну, не нашедшему в русском эпосе ничего, кроме повода исказить chef-d’oeuvre Лермонтова и Русского Царя воспеть в шутах и в кощунстве – все лавры, лавры, лавры…» («Гражданин» № 285, 1889 года.)


[Закрыть]. Покажи эту штуку Ларошу, который отлично бы сделал, если бы заступился за Рубинштейна в «Московских ведомостях». Какой бы прелестный случай со свойственным Ларошу остроумием – в маленькой статейке отщелкать Мещерского. Тем более что и Петровский[64]64
  Редактор «Моск. ведомостей».


[Закрыть] рад бы был. Пусть не думает, что не стоит. Именно стоит. Ибо Мещерскому очень неприятно, когда его ругают в консервативных органах. Да и Суворину не мешало бы дать маленький урок.

Представь себе, Чехов написал мне, что хочет посвятить мне свой новый сборник рассказов[65]65
  «Хмурые люди».


[Закрыть]. Я был у него с благодарностью. Ужасно горжусь и радуюсь. Дела пропасть. Нельзя особенно жаловаться на посетителей, я хорошо пока оберегаю свою свободу. Через две недели я уже буду в Петербурге. Концертный сезон наш будет блестящий. Билеты идут отлично. Завтра приезжает Р.-Корсаков. Квартирой и поваром очень доволен.

В апреле 1887 г. Петр Ильич познакомился с сочинениями А. Чехова и, придя в восторг от них, возымел желание выразить его автору. Наведя справки через М. М. Иванова в «Новом времени» о нем, написал ему письмо, в котором высказывал свою радость обрести такой свежий и самобытный талант. – Лично со своим новым любимцем-литератором Петр Ильич сошелся, если память мне не изменяет, у меня, в Петербурге осенью 1887 г. В 1889 году знакомство это, во всяком случае, было уже не новое.

К А. П. Чехову

24 октября 1889 года.

Дорогой, многоуважаемый Антон Павлович, получивши вчера ваше письмо, я хотел тотчас же отвечать, но сообразил, что прежде, чем что-либо сказать вам по поводу Семашко[66]66
  Артист оркестра императорск. оперы в Москве.


[Закрыть] (которого я хотя и знаю, но недостаточно, чтобы иметь правильное о нем суждение), – лучше порасспросить о нем людей сведущих, а так как я собирался в концерт и должен был видеть многих музыкантов, то к тому представлялся превосходный случай.

Из всего, что мне про него сказали и что я сам о нем помню, вывожу заключение, что г. Семашко может быть благодаря своей хорошей технике, старательности и любви к делу хорошим оркестровым музыкантом. Но по совершенно мне непонятной причине на предложение поступить в оркестр императорских театров – он отвечал отказом. Сейчас он будет у меня, и вопрос этот разъяснится. Если по каким-либо семейным или иным обстоятельствам он не пожелает служить в Москве, то я, конечно, могу рекомендовать его и в Петербург, но это придется, во всяком случае, отложить до будущего сезона. Вообще, если он желает от меня рекомендации кому бы то ни было, – я охотно ему ее дам, но сам я совершенно не могу знать, где имеются вакантные места для виолончелистов, и он о таковых должен иметь и имеет возможность разузнавать иными путями. Если же он считает деятельность оркестрового музыканта для себя неподходящей, – то ровно ничего сделать для него не могу. Концертами жить нельзя, да и какой виолончелист, хотя бы и высоко даровитый, может жить иначе, как не оркестровой игрой, да еще уроками, коих, однако, немного бывает. Царь всех виолончелистов нашего века, К. Ю. Давыдов, много лет играл в оркестре итальянской оперы в Петербурге, и ему и в голову не приходило, что он тем унижает себя. Если Семашко считает подобную деятельность ниже своего достоинства, – то это и очень странно, и очень неблагоразумно. Впрочем, я ведь ничего верного на этот счет не знаю, ибо пишу вам, не повидавши еще его. Во всяком случае, обещаю принять в нем сердечное участие. Как я рад, дорогой Антон Павлович, что вы, как вижу из письма, нисколько не сердитесь на меня. Ведь я настоящим образом не благодарил вас за посвящение «Хмурых людей», коим страшно горжусь. Помню, что во время вашего путешествия я все собирался написать вам большое письмо, покушался даже объяснить, какие именно свойства вашего дарования так обаятельно и пленительно на меня действуют, но не хватало досуга, а главное – пороха. Очень трудно музыканту высказывать словами, что и как он чувствует по поводу того или другого художественного явления. Итак, спасибо, что не сетуете на меня. Жду с нетерпением «Дуэли» и уж, конечно, не последую вашему совету ждать до декабря, хотя за книжку горячо благодарю заранее.

Бог даст, в это пребывание в Москве удастся повидаться и побеседовать с вами.

Крепко жму вашу руку.

Искреннейший почитатель ваш П. Ч.

К в. к. Константину Константиновичу

Москва. 29 октября 1889 года.

Ваше императорское высочество!

Испытываю чувство горделивого сознания, что превосходное стихотворение ваше[67]67
  Вот это стихотворение:
  О люди, вы часто меня язвили так больно,
  Часто с досады мои слезы текли,
  И все-таки вас люблю я невольно
  О бедные дети земли!..
  Виновники скорби своей, вы злое творите,
  Множа печаль на земле злобой своей,
  И если вдвойне позднее скорбите,
  Мне жаль вас, как малых детей.
  И как не простить от души побоев ребенка,
  Коль не под силу ему гнев затаить?
  Хоть больно его колотит ручонка,
  Но можно ль дитя не любить?


[Закрыть] создалось отчасти вследствие моих прошлогодних писем к вам. Не знаю, отчего вы могли предположить, что мысль этой пьесы может мне не понравиться; напротив, она мне чрезвычайно нравится. Не скажу, чтобы у меня в душе хватало любвеобилия и всепрощения настолько, чтобы всегда любить «колотящую ручонку»; весьма часто приходилось парировать удары и, в свою очередь, быть рассердившимся ребенком, – но тем не менее не могу не преклоняться перед силою духа и высотой воззрения тех исключительных людей, которые, подобно Спинозе или гр. Л. Н. Толстому, не различают злых и добрых, и ко всем проявлениям людской злобы относятся именно так, как это высказано в вашем стихотворении. Спинозу я не читал и говорю о нем с чужих уст; что касается Толстого, то я его бесконечно читал и перечитывал и считаю его величайшим из всех писателей, на свете бывших и существующих теперь. Чтение это, независимо уже от потрясающего художественного впечатления, вызывает во мне еще совершенно особенное, исключительное чувство умиления. Умиление это я ощущаю не только, когда происходит что-нибудь в самом деле трогательное, например, смерть, страдания, разлука и т. п., но при эпизодах, казалось бы, самых прозаических, обыденных и пошлых. Например, припоминаю, что однажды, по прочтении той главы, где Долохов обыгрывает в карты Ростова, я залился слезами и долго не мог их унять. Почему сцена, где оба действующие лица совершают поступки весьма непохвальные, могла вызвать слезы? Причина, между тем, очень проста. Толстой взирает на изображаемых им людей с такой высоты, с которой люди эти кажутся ему бедными, ничтожными, жалкими пигмеями, в слепоте своей бесцельно и бесплодно злобствующими друг на друга, – и ему жаль их. У Толстого никогда не бывает злодеев; все его действующие лица ему одинаково милы и жалки, все их поступки суть результат их общей ограниченности, их наивного эгоизма, их беспомощности и ничтожности. Поэтому он никогда не карает своих героев за их злодейства, как это делает Диккенс (тоже, впрочем, весьма мной любимый), да он никогда и не изображает абсолютных злодеев, а лишь людей слепотствующих. Гуманность его бесконечно выше и шире сентиментальной гуманности Диккенса и почти восходит до того воззрения на людскую злобу, которая выразилась словами Иисуса Христа: «Не ведают бо, что творят».

Не есть ли стихотворение вашего высочества отголосок того же высшего чувства гуманности, которое так пленяет меня в Толстом, и могу ли я не восхищаться мыслью, лежащей в основе вашей пьесы?

Что касается формы, то она вышла безусловно прелестна. Эти сменяющие друг друга различные трехсложные стопы совершенно очаровали меня. Вы доказали, что русский язык гораздо более гибок, чем думали наши стихотворцы, и что нет никакой необходимости держаться безусловной равномерности и правильности ритмических последований в стихе. А какая прелесть ямб (в первом стихе «меня», во втором «мои» и т. д.), попавший в компанию трехсложных стоп.

Я горжусь, я торжествую, я радуюсь смелой инициативе вашей и умоляю ваше высочество продолжать опыт подобного рода. Если позволите, сделаю маленькое замечание. Мне не совсем нравится слишком близкое соседство двух «и» («И если вдвойне» и т. д. и рядом почти «И как не простить»). Быть может, одно из этих «И» можно переделать в «Но»?