Текст книги "Историческая эпистемология. История, онтология, эпистемология"

Литература

1. Bachelard G. Philosophie du Non (1940). 4me ed. Paris: PUF, 1966. – 147 p.

2. Fabiani J.-F. Qu'est qu'un philosophe français? Paris: Editionn d'EHESS, 2010. – 316 p.

3. Chimisso Cr., Gad F. A Mind of her Own: Helene Metzger to Emile Meyerson, 1933. 2003. Isis, 94(3). P. 477–491.

4. Chimisso Cr. Writing the history of the mind: philosophy and science in France, 1900 to 1960s. Aldershot, Ashgate Publishing Limited, 2008. – 209 p.

5. Metzger H. Tribunal de l'histoire et théorie de la connaissance scientifique // Archeion. 1935. Vol. 17. P. 1–14.

6. Metzger H. La méthode philosophique dans l'histoire des sciences // Archeion. 1937. Vol. 19. P. 204–2016.

7. Metzger H. L'a priorie dans la doctrine scientifique et l'histoire des sciences // Archeion. 1936. Vol. 18. P. 29–42.

8. Chimisso Cr. The tribunal of philosophy and its norms: history and philosophy in Georges Canguilhem's historical epistemology // Studies in History and Philosophy of Biological and Biomedical Sciences. 2003. Vol. 34. Pp. 297–327.

9. Башляр Г. Актуальность истории науки // Эпистемология и философия науки. 2016. № 2. С. 220–232.

История научного наблюдения как исследовательская тема (об одном крупномасштабном исследовательском проекте в области истории науки)
Гавриленко С.М.

Аннотация: Рассматриваются отдельные аспекты одного из крупномасштабных исследовательских проектов, реализованных в современной истории науки, «Истории научного наблюдения» под руководством Лоран Дастон и Элизабет Лунбек: что значит наделить научное наблюдение собственной историей, каково то поле исследовательских объектов, которое может или должно соответствовать истории научного наблюдения, какой тип истории его характеризует в ситуации отказа истории науки от «больших нарративов» и принципиального решения работать с эмпирически фиксируемыми множественностями. Один из главных вопросов, который поднимает данный проект, заключается в том, как рассказывать эпистемологические истории, когда их исследовательское разворачивание ведет к рассеиванию их объектов. Но, возможно, это рассеивание является собственным способом существования этих объектов, включая научное наблюдение.

Ключевые слова: наука, научное наблюдение, история науки, исследовательский объект, множественность, рассеивание.

Благодарности: Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, грант № 18-01100281 А «Историческая эпистемология: теоретические основания и исследовательские перспективы».

History of scientific observation as a research topic (few comments on the one ambitious project in contemporary history of science)

Gavrilenko S.M.

Abstracts: This paper deals with some aspects of one of the most an ambitious project in contemporary history of science, implemented under leadership of Lorrein Daston and Elizabeth Lunbeck: what does it mean to give scientific observation its own history; what kind of research field can or should correspond to this history; which type of history does characterize the scientific observation situation of abandonment of «grand narratives» and principled decision to work with empirical multiplicities. One key question, raised by this project, how to tell epistemic stories, when their research deployment leads to dissemination of their objects. But perhaps dissemination is own way of being of these objects, including scientific observation.

Keywords: science, history of science, scientific observation, research object, multiplicity, dissemination

Историк науки Лоррейн Дастон начинает свою статью «О наблюдении» с констатации парадоксального статуса научного наблюдения в истории и философии науки: его повсеместное и чрезвычайно разнообразно присутствие в поле науки («даже, по-видимому, в математике на отдельных исследовательских стадиях»), но при этом подчиненное и приниженное положение в нормативных иерархиях научного опыта, оборачивающееся «невидимостью» и отсутствием в качестве самостоятельной исследовательской темы (в отличие, например, от научного эксперимента) в истории и философии науки [4, p.98]. Эта констатация определит не только общие контуры широкомасштабного исследовательского проекта «Истории научного наблюдения» [5] под руководством самой Дастон и Элизабет Лунбек (объединившего 17 исследователей из различных европейских и американских академических институций), но и конкретные исследовательские стратегии и операции этого проекта. Дело не только в том, чтобы учредить в рамках истории науки новую исследовательскую территорию, тем самым восполнив очевидную лакуну в ее дисциплинарном пространстве («Историям научного наблюдения» присущи амбициозность нового начинания, но и надлежащая скромность и сдержанность: их цель – «открыть новую область исследования, но не исчерпать ее, … показать, что научное наблюдение имеет историю и дать некоторое представление о ее богатстве…» [5, p.5], но и провести работу по эпистемологической реабилитации научного наблюдения, которая будет развернута не на уровне очередной реорганизации и переупорядочения эпистемических концептов («теория», «наблюдение», «эксперимент», «истина», «достоверность», «объективность», «подтверждаемость», «данные» и пр.), а на уровне детальных эмпирических описаний фактических модальностей существования знания и практик его производства. «Истории научного наблюдения» – это предприятие исследовательское, но одновременно и апологетическое: вернуть наблюдению эпистемологическое достоинство (шаг, предполагающий выход за пределы нормативной эпистемологии и философии науки), сделав его видимым, различимым и действующим в сложном историческом ландшафте науки. Это попытка в рамках исследовательского исторического письма реактивировать и переприсвоить «специфичность» и «разнообразие» научного наблюдения, воздав должное «предмету», который философские и иные метанаучные дискурсы, используя различные стратегии редукции, лишили «сложности» – структурной и исторической. Но что значит «наделить научное наблюдение собственной историей или, конечно же, многими историями…» [ibid]? Историей, собственно, чего является история научного наблюдения? Каково то поле исследовательских объектов, которое оно себе очерчивает, и какую его разметку производит, стремясь поддержать неизбежно проблемное и неустойчивое равновесие между историей в единственном числе и историями во множественном числе?

Стратегия, которая позволяет превратить научное наблюдение в исследовательский объект истории науки, может быть названа «усложнением», которому должны быть предоставлены соответствующие эмпирические гарантии в виде исследовательских результатов. На уровне программных заявлений это усложнение реализуется в форме нескольких «предметных разверток», преобразующих абстрактную эпистемическую категорию («научное наблюдение», не сводимое ни к индивидуальному восприятию, ни к трансцендентально или биологически детерминированной вневременной структуре) в серии возможных эмпирически доступных объектов, которые должны заполнить исследовательскую территорию истории научного наблюдения: «Множество аспектов научного наблюдения: его места (поле, лаборатория, обсерватория, но также домашнее хозяйство и врачебный кабинет); его инструменты (от препарирующего скальпеля до стробоскопа, но также записные книжки и таблицы данных); его образы (ботанические иллюстрации, фотографии, но и карандашные наброски); его характеры [personae] (ученые-виртуозы, путешественники, авантюристы, корреспонденты)» [5, p.6.]. Эмпирически регистрируемое научное наблюдение всегда уже оказывается нередуцируемой множественностью, а писать его историю (и истории) означает вести исследовательскую работу с множественностями на разных пространственных и временных масштабах. Представленные в «Историях научного наблюдения» исследовательские кейсы и само их разнообразие показывают: это усложнение как процедура не имеет, строго говоря, терминального состояния, то есть оно может быть всегда продолжено путем введения в историю научного наблюдения все новых типов сущностей, связей и структур, расширяя, тем самым, поле ее исследовательских объектов. Учет и измерение времени в средневековых монастырях, гуманистические конкорданции эпохи Возрождения, личные дневники и дневники наблюдения за природными явлениями Нового времени – такая же часть этой истории, как и астрономические инструменты, ботанические сады, стандартизированные протоколы наблюдения, синоптические таблицы, анатомический атлас, рентгеновский снимок, способы обучения наблюдателей, невидимая и эфемерная радиация, национальная экономика, сети транстихоокенских и трансатлантических коммуникаций, женщины, трудившиеся в конце XIX века над классификацией звездных спектров в Обсерватории Гарвардского колледжа для «Каталога» Генри Дрейпера, или картография (великий историк картографии Брайан Харли писал о картографах, создающих «пространственный паноптикум»). Отдельным усложнением являются многочисленные связи и переплетения истории научного наблюдения с политической и экономической историей.

Ставка на усложнение исследовательского объекта (научного наблюдения) и исследовательская работа с эмпирическими множественностями превращает историю научного наблюдения в историю без сюжета, а единство всего исследовательского проекта поддерживается множественными частичными связями, формализованными многочисленными перекрестными ссылками. Исследовательские кейсы, скрупулезно прорабатываемые в «Историях научного наблюдения», не вписываются в концептуальную рамку «большого нарратива», подозрительность к которым они почти нарочито демонстрируют. История наблюдения не управляется универсальными принципами (каузальными или телеологическими), которые могли бы обеспечить ей нарративную связность. Скорее, она размечена определенными пороговыми событиями – автономизация наблюдения как «ученой практики», учреждение наблюдения как эпистемического жанра, конституирование наблюдения как эпистемологической категории, специфицирующей определенный тип научного опыта в определенных философских и научных метадискурсах, появление радикально новых техники инструментов наблюдения и принципиально новых объектов наблюдения, переопределяющих, что значит делать наблюдения и что наблюдать (Константин Иванов в своей замечательной книге покажет, как телескоп переопределяет онтологию и эпистемологию астрономического наблюдения [1, с. 37–41].) Конкретные исследовательские кейсы, результируясь во вполне связанных внутри себя повествованиях, но не образуя при этом единого рассказа об исторических приключениях научного наблюдения, разрабатывают регионы и выстраивают сюжеты едва ли известные официальным историографиям и стандартным версиям философии науки. Они могут послужить точками сборок новых переплетающихся между собой сложных, исследовательских траекторий: история наблюдения (его агентов, техник, способов репрезентационного закрепления) за объектами, располагающимися за пределами любого возможного визуального поля человеческого восприятия; история замещающих человеческого наблюдателя машин наблюдения и «техник, переносящие виденье на новую плоскость, отрезанную от живого наблюдателя» [2, с. 12], история визуальной инвентаризации мира (см. [3, ch.2]); история обширной, но во многом неисследованной иконография научного наблюдения (представление, закрепление и легитимация эпистемологических режимов исторически происходило не только в различных текстовых формах, то есть в оформляющих и позиционирующих их дискурсах, но и в визуальных репрезентациях); история репрезентаций, организующих замещающие эмпирические объекты поля видимости, которые становятся новыми пространствами наблюдения (одной из исторически важнейших форм подобного репрезентационного замещения являются карты. Ср. Кристиана Якоба: «Карта устанавливает новое пространство видимости путем дистанцирования от объекта и замещения его репрезентирующим образом…карты стремятся представить тотальность, создать новый горизонт видимости и мышления через графический и интеллектуальный синтез фрагментарных данных…» [6, p.2])

«Истории научного наблюдения» – это результат работы не столько коллективного повествователя, сколько коллективного картографа. Он не оставляют после себе хорошо организованного, а уж тем более однозначно определенного, исследовательского поля, а предлагаемая им карта при всем ее содержательном и эмпирическом изобилии (почти раблезианском) во многом остается картой остающейся виртуальной территории. Но при этом остается подвешенной главная проблема: что это за собственный тип истории, которым нужно «наделить» историю научного наблюдения, какие формы теоретических и эмпирических единств должны обеспечить ее связность в ситуации, когда собственные исследовательские успехи истории науки привели к эмпирической деконструкции столь многих универсальных структур и фигур тождества? Как сегодня следует рассказывать эпистемологические истории, когда в подобное начинание неизбежно вписан структурный парадокс – их исследовательское разворачивание неизбежно ведет к рассеиванию их собственных объектов? Возможно, это рассеивание, пространственные и временные масштабы и конфигурации которого нам так трудно определить, является модальностью существования таких объектов как «научное наблюдение» (а возможно, всех тех объектов, которые мы собираем под рубрикой «наука»)? Но как об этом говорить, а главное – как подобные рассеивания исследовать?

Литература

1. Иванов К. Небесный порядок. Тула: Гриф и К, 2003.

2. Крэри Д. Техники наблюдателя: виденье и современность в XIX веке. М.: V-A-C press, 2014.

3. Bleichmar D. Visible Impire; Botanical Expeditions & Visual Culture in the Hispanic Enlightenment. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2012. 286 p.

4. Daston L. On Observation. // Isis, 2008, 99. P. 97–110.

5. Histories of Scientific Observation. Ed. by Daston L. and Lunbeck E. Chicago and London: The University of Chicago Press, 2011. 460 р.

6. Jacob C. The Sovereign Map: The Theoretical Approaches in Cartography through History. Chicago and London: University of Chicago Press, 2005.

Эпистемология научного эксперимента: от магических истоков к методологической гегемонии
Вархотов Т.А.

Аннотация: В статье рассматривается зарождение традиции экспериментального исследования и история формирования доверия к эксперименту. Обсуждаются основные эпистемологические проблемы обоснования эксперимента как метода познания в контексте проекта «экспериментальной философии» Р. Бойля. Выявляются исторические и эпистемологические условия формирования опытно-экспериментальной науки, – в частности, ренессансная магия. Демонстрируется эпистемологическая зависимость экспериментальных практик науки Нового времени от магического мистицизма Ренессанса. Отмечается, что характерное для становление новоевропейской интеллектуальной культуры доверие к эксперименту и идея эмпирической достоверности математики из «книги природы» Галилея зависят от эпистемологических изменений в мировоззрении, связанных с религиозным мистицизмом и магическими исканиями эпохи Ренессанса.

Ключевые слова: эпистемология, эксперимент, история науки, методология науки

Благодарности: Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, грант № 18-01100281 А «Историческая эпистемология: теоретические основания и исследовательские перспективы».

Epistemology of scientific experiment: from magical sources to methodological hegemony

Varkhotov T.A.

Abstract: The article considers the origin of the tradition of experimental research and the history of the formation of confidence in the experiment. The main epistemological problems of substantiating an experiment as a method of cognition in the context of the project of “experimental philosophy” by R. Boyle are discussed. The historical and epistemological conditions of the formation of experimental science are revealed; in particular, special attention is paid to the renaissance magic. The epistemological dependence of the experimental practices of modern science on the magical mysticism of the Renaissance is demonstrated. It is noted that the confidence in experiment, that is significant feature of the formation of a new European intellectual culture, and the idea of empirical reliability of mathematics from Galileo's “book of nature” depend on epistemological changes in worldview associated with religious mysticism and magical searches of the Renaissance.

Keywords: epistemology, experiment, history of science, methodology of science

Особый эпистемологический статус эксперимента как sine qua non научного метода и научного знания давно закрепился в понимании науки как внутри профессионального сообщества, так и за его пределами. Сложившееся еще на заре историографии этого предмета понимание науки как рационального и методического знания, основанного на опыте и стремящегося к достижению всеобщности и необходимости, непосредственно выражающихся в возможности инженерного применении этого знания, невзирая на критику, остается концептуальным ядром как историографии, так и методологии науки, не говоря уже о мифологизированной «науке» из научно-популярной литературы.

«Изобретение научного метода было историческим прорывом и открыло дорогу к познанию мира», – пишет автор недавней научно-популярной биографии Галилея, которого со ссылкой на А. Эйнштейна называет «первым ученым» и «отцом современной науки». – «Его эксперименты с шарами на наклонной поверхности и современные опыты с ускорением частиц отличаются лишь уровнем технической оснащенности. Общим в них является стремление к диалогу с природой, основанному на создании искусственных условий, которые можно воспроизвести нужное количество раз для проверки существующих гипотез» [1, с.8].

Кажущаяся ясность и естественность экспериментальной основы «научного знания» и порождающего его метода при ближайшем рассмотрении представляет собой целый узел эпистемологических и исторических проблем. Во-первых, всеобщностью и необходимостью в строгом смысле могут обладать только априорные формы знания, поэтому претензии последовательно «опытно-экспериментальной» науки на рациональность и методическую правильность, оказываются сомнительными. И хотя выше мы использовали кантовскую формулировку, эпистемологический скепсис в отношении опытного знания является сквозным сюжетом всей истории европейской интеллектуальной культуры, начиная от ее античных историков, – поэтому возникновение в Новое время странного допущения о возможности строгого эмпирического знания требует исторического объяснения. Во-вторых, необходимые для экспериментальных практик технические «посредники» (приборы – «искусственные условия» из приведенной выше цитаты) тоже с точки зрения предшествующей традиции находится вне закона, поскольку природа и техника (естественное и искусственное, natura и ars) со временем античности онтологически противопоставлены или, как минимум, разделены [2]. В свете этого обозначение И. Ньютоном тождества геометрии, физики и механики, т. е. рационального, опытного и инженерно-технического знания, и намерения «по явлениям движения распознать силы природы, а затем по этим силам объяснить остальные явления» [3, с. 1–3] выглядит весьма экстравагантным решением, требующем в равной мере эпистемологического и исторического объяснения.

На этапе зарождения в конце XVI–XVII вв. «экспериментальная философия», как называл этот интеллектуальный проект Р. Бойль, в глазах современников выглядела не слишком убедительно. В силу причин, кратко обозначенный выше, знание, полученное с помощью приборов и засвидетельствованное с помощью органов чувств, оказывалось дважды сомнительным: во-первых, чувства вообще инструмент обманчивый и ненадежный, а свидетельства чреваты случайностью или даже обманом (сам Бойль обвинял в этом алхимиков); во-вторых, артефакты не открывают природу, а порождают артефакты, и поэтому искусственность результатов эксперимента свидетельствует против соответствия полученного таким образом знания природе. Т. Гоббс весьма успешно демонстрировал Р. Бойлю, что «опыты» последнего (знаменитые эксперименты с вакуумной камерой) всегда что-то упускают, т. е. не могут претендовать на целостное описание природы вещей, распадаясь на не связанные между собой частные результаты, а доверие к ним относится на своеобразном культе магической машины, который выдает себя за публичный и открытый, а в действительности оформляет секту посвященных («достойных свидетелей») [4]. Насос всегда протекает (ибо не существует возможности строго доказать обратное) [4, с. 196–200], и «мы не можем вывести из опыта… какого-либо универсального суждения» [4, с.151].

Для того, чтобы экспериментальное знание приобрело статус надежного, необходимо было изменить саму эпистемологию наблюдения, т. е. не процедуры производства опытного знания, а понимания смысла и основания этих процедур, – в противном случае сформулированная еще Аристотелем оценка опыта как стимулятора познавательного интереса, не способного, тем не менее, в полной мере этот интерес удовлетворить (и Гоббс в споре с Бойлем держится именно этой позиции) окажется окончательной. Наблюдатель не может видеть природу вещей, если только природа и способ наблюдения не имеют взаимного приспособления друг к другу. Опытно-экспериментальная наука с самого начала и до настоящего времени остается весьма недоверчивой к обыденному опыту и совершенно не расходится здесь с Аристотелем, – речь всегда идет об особой форме опыта, опосредованного техническими средствами и методически организованного, весьма далеко отстоящего от обыденного наблюдения.

Именно такую форму опыта с самого начала отстаивал Р. Бойль, прилагая колоссальные усилия для обеспечения воспроизводимости экспериментальных «фактов» и свидетельств [4, с. 76–69]. И именно этот «искусственный» и «неочевидный» опыт подвергал сомнению Гоббс, признавая ограниченное значение за опытом «очевидным» [4, с. 174–175]. Именно новая эпистемология становится основной проблемой эпохи «научной революции», нащупывающей странный для предшествующей интеллектуальной культуры синтез разума и опыт, в котором книга природы написана на языке математики, но при этом может быть прочитана с помощью воздушного насоса и извлечена непосредственно из специальным образом организованного наблюдения.

Странный синтез, предполагающий конечное тождество видимого и умозрительного (эмпирическую достоверность математических закономерностей, возможность измерить мир и т. д., -культура Нового времени накопила массу парадоксальных концептов, срыто или явно отождествляющих материальные, т. е. экспериментально регистрируемые, и ментальные операции), встречал серьезное и очень убедительное сопротивление. Галилей с его «математической» формой природы и Бойль с его верой в возможность полностью эмпирического знания о природе, не содержащего ничего кроме экспериментальных фактов и «простых», ничего не привносящих «от себя» обобщений, – две крайние точки и два редких примера своего рода «чистого» рационализма будущего, не обремененного содержательной зависимостью собственных теоретических позиций от характерного для эпохи религиозного мистицизма, в интеллектуальном климате которой «причудливо сочетается алхимия и астрология с химией и медициной, математика и каббалистика, ортодоксальная средневековая теология и еретическая магия» [5, с.89]. Однако этого уже нельзя сказать о «вершине» своеобразного треугольника «отцов-основателей» новой эпистемологии – И. Ньютоне, без религиозно-магических идей которого едва ли мог родиться упомянутый выше синтез рационального, опытного и технического порядков, равно как и ключевой для методологии классической науки концепт силы – ненаблюдаемой непосредственно, но математически выразимой материальной причины эмпирически наблюдаемого мира.

По весьма емкой оценке посвятившего Ньютону обстоятельное исследование И. Дмитриева, «Ньютон жил и мыслил «в присутствии Творца», глубоко осознавая недостаточность чисто механической картины мира… Объективно, т. е. в контексте социокультурных и интеллектуальных реалий своего времени, единство мира для Ньютона было связано с идеей Бога, субъективное же понимание им этой идеи было таково, что позволило ему построить «Систему Мира» в форме, допускавшей в перспективе, с возрастом времен, вычленение из этой системы физико-математического содержания в качестве отдельной, квазисамостоятельной компоненты, способной до поры до времени пребывать вне своего исконного исторического контекста» [6, с.18].

Тотальное увлечение магией в эпоху Ренессанса, апогей которого пришелся на период рецепции «герметического корпуса» (конец XV – начало XVII в.) [7, c.397], захватило всех интеллектуалов этой эпохи, и на заре Нового времени практически полностью отсутствуют исследователи, работающие вне той или иной формы магического контекста. Даже борцы с магией, – такие, как Агриппа Неттесгеймский (1486–1535) или М. Мерсенн (1588–1648), оставались частью религиозного мистицизма, противопоставляя заблуждения «оккультистов» и шарлатанов подлинной магии или вере, а основатель «экспериментальной философии» Р. Бойль был связан с розенкрейцеровским мистицизмом [8, с. 325–327]. И прежде, чем рациональная натуральная философия (или, говоря современным языком, опытно-экспериментальное естествознание) начала избавляться от магии и мистицизма (триумфально завершив демонстративным методологическим атеизмом в духе Лапласа), магия сыграла важную роль исторического посредника, соединившего вместе опыт и рациональное знание на основе идеи манипуляции. Знаменитое «знание – сила», сформулированное «то ли Роджером, то ли Фрэнсисом Бэконом» [5, с.87] (т. е. как раз между зарождением и завершением «магической» эпохи), подводит сухой итог многообразным и упорным исканиям ренессансных «магов», движимых интуиций «знать, значит – мочь», «понимать законы природы, значит, быть в состоянии влиять на них».

Как пишет, пытаясь охарактеризовать суть процессов интеллектуальной истории, развернувшихся в эпоху ренессанса в связи с магией, Ф. Йейтс, «За возникновением современной науки стоит поворот воли в сторону мира, его чудес, его таинственных процессов, новое желание и решимость понять эти процессы и овладеть ими» [7, с. 396–397]. И далее: «Возможно, для большей ясности было бы целесообразно рассматривать научную революцию как процесс, состоявший из двух фаз: первая фаза – это анимистическая вселенная, управляемая магией, вторая – математическая вселенная, управляемая механикой» [7, с.400].

Если допустить, что эти «фазы» взаимопроникают друг в друга на большом промежутке времени (как минимум порядке 200 лет), то такой взгляд представляется довольно точным. Попытка самостоятельного овладения природой при помощи различных средств индивидуального пользования (например, призвать ангелов с помощью практической каббалы, как это делал выдающийся математикой своего времени Д. Ди), предполагает, с одной стороны, непосредственный (т. е. умопостигаемый и, одновременно, поддающийся манипуляции, т. е. способный открыться в опыте) характер устройства природы как объекта воздействия, а с другой стороны, – принципиальную значимость магических инструментов, без которых доступ к управлению миром получить нельзя.

Вопрос о том, откуда взялось само увлечение магией, распространяющееся со скоростью эпидемии с конца XV в., остается открытым – едва ли открытие оказавших наибольшее влияние на ренессансных магов текстов само по себе может рассматриваться как причина обретения этими текстами особо статуса и их феноменальной популярности. Однако влияние магии на становление экспериментализма как, исходно, встроенной в «магию» совокупности познавательно-манипулятивных практик, сомнений не вызывает. Именно из магических (алхимических) практик придет значительная часть определяющей терминологии и принципов устройства «экспериментальной философии», начиная от самого понятия «лаборатория» [4, с.57]. И именно в магическом мировоззрении «Природа открывалась адепту как внетекстовая реальность, которую надо изучать из нее самой, juxt а propria principia, как выразился Бернардино Телезио. В этом натурально-магическом контексте познание оккультных качеств служило толчком к экспериментальным исследованиям, хотя, разумеется, это не был идеально-изолирующий галилеевский эксперимент, ибо магия – это всегда попытка подчинить внешний мир человеческой воле, и магические ритуалы в конечном счете всегда имеют практическую направленность: их цель – установить контроль за природными событиями, воздействуя на них в нужном для человека направлении» [6, с. 158–159].

В каком-то смысле эпистемология опытно-экспериментальной науки была заключена в синкретизме магический исканий Ренессанса как одна из очевидных возможностей – ведь, как отмечает Джамбаттиста делла Порта (1535–1615), «Магия – это не более чем знание всего хода Природы» (цит. по: [6, с. 155]). Для того, что магическое вмешательство превратилось в экспериментальное исследование (с перспективой последующего инженерного вмешательства), необходимо было сделать магическое знание не индивидуальным и эзотерическим, каковым оно представлялось изначально и в качестве какового манило интеллектуалов эпохи Ренессанса, а всеобщим и публичным, каким его видел Р. Бойль. При этом прочие его эпистемологические основания уже вызрели в предшествующей магической традиции искушенного вмешательства.