Текст книги "Ушел, вернее остался. Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 2"

Тимофеич – крепкий еще мужик, высокий, чуть сгорбленный, всегда веселый и на вид даже независимый – имел одну, пожалуй единственную, слабость – любил, как и все на Руси, выпить. Не то чтобы много и в запой, а так, понемногу, для согрева крови, для успокоения, для душевного равновесия и разговора. Причины на это находились нечасто: редкие праздники, иногда зять заглядывал на огонек, ну и, естественно, пенсия. Уж с пенсии-то аккурат полагалось взять бутылочку и пригубить «по махонькой», порадовать душу.

Однако всему этому заведенному укладу и порядку получения мелких радостей противостояла его жена Антонина, которая за всю свою жизнь не выпила и одной полной рюмки. Так, пригубит, вроде как для вида, и отставит. Не понимала ни вкуса, ни прелести, ни необходимости. А необходимость была. Да еще какая! Годы войны, годы разрухи, полунищенская жизнь – все это хотя и закалило Тимофеича, но и наложило сетку усталости на лицо, на руки, на сердце. А выпьет рюмку-другую – и позабудутся фронтовые друзья-товарищи, оставшиеся лежать под Сталинградом, трудная, долгая, порой изнурительная работа, каждодневные житейские проблемы: дети, внуки, дом, сад, огород, корма, дрова, скотина… Все надо, надо, надо… И нет сил остановить это бесконечное «надо» и хоть как-то переместиться в другую жизнь, без этого идиотского, но так необходимого натурального хозяйства.

Жили они в пригороде. Вроде как городские, но по сельским законам. Было у них подворье: держали поросят, кур и даже козу. А лет шесть-семь назад завели кролей: и мяса в достатке, и мех, и пух на варежки да носки. За всем этим нужен был догляд, уход и корма. Вот и занимались они с утра до ночи решением этих житейских проблем: где достать корм для каждой живой твари. Летом хорошо: накосят серпом травы мешок-другой, нашинкуют ее топором, перемешают со шротом или мукой – вот тебе и корм для всех. А зимой дело худо: надо заваривать кашу, месиво. Вот и думай, как выкрутиться. Конечно, хлеб подкупали, зерно всякое мололи, иногда комбикорм доставали… Так вот и перебивались понемногу изо дня в день. Но в награду за этот труд жили они в достатке.

И хотя оба были пенсионерами, помогали всем четырем детям, которые жили своими домами и семьями.

Как большого праздника ждал Тимофеич почтальона по одиннадцатым числам – дням пенсии. Обычно в этот день он тщательно брился, надевал свежую рубаху, причесывался и душился «Шипром». Антонина же в этот день сидела дома и никуда не ходила, чтобы не прозевать забрать деньги у мужа. Но в этот раз она как-то сбилась со счета и чуть свет отправилась в город, на рынок и по магазинам, – присмотреть осеннюю обувь, что-нибудь типа полусапожек, так как старые сапоги разлезлись, а дождливая, грязная погода досаждала своей промозглостью. Тимофеич же, как всегда приведши себя в порядок, спокойно сидел у окна и читал газету.

Залаяла Белка, и почтальон вошел на кухню. Тимофеич налил ему чайку, расписался, пересчитал деньги на себя и жену. И тут вдруг мелькнула шальная мысль: «Пока нет “урядницы” – сбегаю-ка за бутылочкой» – так и сделал, только купил не одну, а сразу две – про запас, на всякий случай.

Вернувшись домой, Тимофеич чинно приготовил закуску: нарезал сала, вытащил из погреба соленых огурчиков, поставил рюмочку. Только пригубил одну, послышался скрип калитки, и через двор величественно проплыла Антонина с каким-то диким, озабоченным взглядом, с пустой сумкой, без покупок. Не помня себя, Тимофеич схватил начатую бутылку и вылил ее себе в глотку… Что происходило дальше, он помнил смутно. Что-то выговаривала ему Антонина, что-то говорил он ей, что-то он еще пытался сделать, но ноги и руки не слушались его: все поплыло, поплыло и стало переворачиваться. Полуползком он добрался до кровати и, как был в одежде, упал на нее.

Утреннее пробуждение после выпивки всегда противно, но после перепоя – вдвойне или втройне. Состояние поганое, на душе паршиво, да и в мозгах полный раскардаш. А глотка сухая требует, жаждет прохладного соленого питья, мозги как будто хлюпают, не желая соображать, конечности отказываются подчиняться… Очень противно на душе.

Кое-как Тимофеич поднялся и вышел на улицу. Голова гудела, сердце вырывалось из груди, жажда была непередаваемая… Попил крепкой заварки, но это почти не помогло. Позвал жену и умоляюще попросил дать грамм сто опохмелиться. Каково же было его удивление и даже возмущение, когда услышал он от Антонины, будто бы у нее нет ни грамма ему на похмелье.

Тимофеич стал усиленно вспоминать свои действия накануне: «Вот я принес домой две бутылки, ставлю их на стол… Так, одну или две? Вроде две, но открыл только одну. Дальше… Что было дальше, мать твою так? А, конечно, полез в погреб за огурчиками. Так-так… Дальше что, а? А, вспомнил, потом достал сало из холодильника, хлеба нарезал… и, кажется, налил рюмку водки. Да-да, точно налил одну и сразу выпил и закусил огурчиком… Ну вот, стало маленько проясняться. Так, а вот что же дальше было? По-моему, Тонька вернулась… Ага, еще подумал: “Вот некстати” – и выпил всю бутылку из горла… Ну да, а то бы она тормознула меня… Так, правильно… Но вторая-то бутылка куда подевалась? Не мог же я обе заглотнуть! Конечно, нет. Значит, Антонина, зараза, запрятала и решила меня проучить. Надо к ней подмылиться, чтоб дала рюмашку, а то труба горит и мозги плохо варят!..»

После этих размышлений Тимофеич вновь подошел к жене и, как ему самому показалось, очень жалостливо попросил ее выдать стопарик, а то сил нет ни жить, ни работать. А уж в свою очередь он переделает все, что ни скажет ему «его дорогая и единственная», выполнит любую работу и исполнит все ее желания.

Каково же было его разочарование, когда Антонина очень даже дружелюбно, но вполне однозначно ответила отказом, заявив при этом, что в доме нет ни капли спиртного. Но если бы было, то, конечно, выделила бы ему «на поправку», так как его вид свидетельствовал о полной нетрудоспособности, а ей нужны были именно сегодня хорошие, рабочие мужские руки, а не «трясучки».

Не понимая в полной мере происходящего, Тимофеич старался направить работу мозга на одну-единственную цель – выяснение: куда же делась вторая бутылка? Или Тонька хитрит, хотя вроде как не похоже. Или он впопыхах сунул куда-нибудь, когда увидел приближающуюся опасность. Но куда?

Тимофеич стал методично осматривать все углы на кухне: «Так, за столом нет, за ящиком тоже». Не было ни в шкафах, ни в развешанной на вешалке одежде – нигде…

«Черт бы ее побрал, эту Антонину, не иначе как разыгрывает. Надо давить на нее, иначе с ума сойти можно».

Он вернулся на веранду и пересохшими губами тихо произнес:

– Тонь, а Тонь, ну выдай рюмку, ну что, пропадать мне?

Антонина сходила в спальню и, вернувшись с деньгами, велела ему кроме бутылки купить пару булок хлеба и пачку соли. Не помня себя от радости, Тимофеич быстро собрался и чуть не вприпрыжку помчался в продмаг. Не прошло и получаса, как он уже сидел дома за столом и с довольным видом закусывал только что опустошенную рюмку «Русской»… В голове начало проясняться, руки и тело стали подчиняться сознанию, и жизнь снова приобрела какой-то вполне определенный смысл. Он еще налил рюмку и залпом выпил… Ну вот, теперь и аппетит пришел, и есть захотелось. Налил тарелку борща и с большим удовольствием съел его. Истома охватила все тело… Тимофеич уже собрался еще одну рюмашку пропустить, но зоркий глаз жены и ее проворные руки не дали свершиться этому чуду. Вместо водки Антонина налила ему кружку крепко заваренного чая…

Прошло несколько дней… Как-то, разговорившись с женой, Тимофеич посетовал на то, что не помнит, куда делась бутылка водки, которую он купил с пенсии.

– Так ты ж ее выпил из горлышка, как алкаш последний, – поддела его жена.

– Так это ж одну, а я покупал две.

– А я-то думаю, почему это нам вдруг пенсию меньше принесли, чем всегда. А это ты, оказывается, пропил! Ну, теперь-то все понятно. Правильно я делаю, что никогда не доверяю тебе деньги, ненадежный ты, Володя, человек, хоть уже и старый.

Антонина еще говорила что-то, корила и стыдила его, обзывала непристойными словами, но он ничего не слышал. Единственное, что его занимало, так это куда он мог деть эту бутылку. Ну не могла же она улетучиться, не могла же она испариться!

Прошло еще несколько дней. Антонина уж больше его не попрекала, жизнь вошла в свой размеренный круговорот, и только Тимофеич все чаще и чаще задумывался над этим странным случаем. Говорят, если долго думать о чем-нибудь, то может прийти озарение или решение… Может присниться, как Менделееву его знаменитая периодическая система. Вот так и Тимофеичу в одну из ночей приснилась вся картина того «пенсионного» дня. Он как будто со стороны видит себя за столом, и бутылки стоят обе, и закуска уже нарезана… Вот он выпивает рюмку, хрустит огурец, приятно тает на зубах холодное сало… Вот он видит идущую через двор жену, хватает бутылку и выпивает два глотка… Закусывает салом, хватает нераспечатанную бутылку и мчится бегом к печке, где в углу есть дырка, чтобы кот Мурзик спускался в погреб ловить мышей, проталкивает руку с бутылкой в дырку и укладывает ее на фундамент печи… Прикрывает половиком дырку и возвращается к столу… Ну а дальше все то, что он знает, что ему рассказывала Антонина: допивает бутылку, заедает огурцом и салом…

Увиденный так явственно сон разбудил Тимофеича раньше обычного. Встать он не посмел, так как Антонина сразу бы заподозрила его. Но и спать он уже не мог, горя желанием проверить правдивость вещего сна. Так и проворочался до рассвета…

Перед утром немного задремал, но жена разбудила его, так как сама в этот день намеревалась съездить к старшей дочери. Тимофеич поднялся, вышел на улицу… После завтрака он с нетерпением ждал, когда же отчалит его благоверная, чтобы проверить указание сна.

Часам к десяти Антонина, набрав гостинцев детям и внукам, ушла на автобусную остановку, а Тимофеич запустил руку в заветную «кошачью» дырку… Радости его не было предела…

– Вот так сон, всем снам сон! Ну, будет сегодня праздник, порадуется душа! Ан ведь Бог-то есть, видать, на белом свете. И если хорошо постараться, то одарит он тебя своим озарением.

Андрей Белов

Родился в Москве 07.12.1954 г. После окончания в 1978 г. МГТУ им. Н. Э. Баумана работал в нескольких научно-исследовательских институтах. Инженер-механик. Кандидат технических наук.

Много путешествовал по стране и миру. Литературную деятельность начинал в 1990-е гг. с путевых заметок.

Последние несколько лет полностью посвятил себя литературному творчеству: пишет рассказы. Они широко представлены на литературных сайтах в Интернете.

Произведения автора посвящены взаимоотношениям людей между собой и с современным обществом. Рассказы проникнуты болью за оказавшихся на изломе истории нашей страны.

Пишет и в жанрах фэнтези, юмора и мистики, а также на исторические темы.

Книга «Рассказы» была опубликована в Канаде в издательстве Altaspera Publishing и в издательстве Ridero, книга «Бегство в никуда» издана в Интернациональном Союзе писателей.

В настоящее время является членом Российского союза писателей и Интернационального Союза писателей.

Старенький автозак, напрягаясь, тянулся по дорогам предгорий Заилийского Алатау, недалеко от Алма-Аты, этапируя группу заключенных от городского следственного изолятора до тюрьмы строгого режима, что недалеко от города, потому и этап оказался коротким и неизнуряющим. В этом автобусе была и Антонина – героиня нашего рассказа.

Впервые с начала следствия она увидела горы. Она с детства любила горы, родилась и все детство прожила в горном краю – на Алтае. Там с мужем Константином были их корни, там и отцы их головы сложили в годы Гражданской войны: отца Антонины, протоиерея Михаила, застрелили красноармейцы; отца мужа Константина, красного активиста, зарубили белогвардейцы армии Колчака.

Вид из окна машины успокаивал. Горы гордо стояли многие века, не поддаваясь никаким стихиям, а, наоборот, сопротивляясь им. Вот и сейчас небо над зэками было ясное только из-за того, что облачный фронт уткнулся в горный хребет с обратной стороны и облака никак не могли преодолеть эту преграду.

В свое время старший брат Константина, Петр, с семьей переехал в Алма-Ату: полюбился ему этот гостеприимный, тихий и спокойный край, город, по душе пришлись и люди, и их обычаи. За Петром и Константин со своей семьей перебрался туда же. Прижились там, а характер гордого народа алтайских горцев так и остался у Антонины на всю жизнь. Никогда никого ни о чем не просила и ни перед кем спины не гнула.

Антонина смотрела в окно автозака, и постепенно размягчалась и отогревалась ее душа после пережитых допросов, очных ставок и обысков. Смотрела неотрывно на горы и все думала – думала.

«Может, еще и повезло мне, что взяла всю вину на себя: товар-то уже, наверное, был несколько раз перепрятан с одного места в другое. Само начальство не знало, куда он потом делся: возможно, целая группа преступников с этим делом связана была. Избавились бы как-нибудь от меня (да хоть с поезда скинули), а вину все одно на одну меня бы и повесили; может быть, крупная махинация выстроена была под кассира, доверчивого и неопытного, – с грустью думала Антонина. – А так еще, может, с детьми своими когда-нибудь увидеться придется. Срок-то – он не вечный же!»

– Что? Даже и разговаривать с нами не хочешь? – подошла к Антонине блатного вида заключенная. Подошла и смотрит прямо в глаза Антонине, с наглым видом перебрасывая негорящую папиросу из одного угла рта в другой, явно вызывая ту на скандал и выискивая только предлог, за что бы зацепиться и с чего бы начать скандал, а то и драку.

Повернулась к ней Антонина, выпрямила гордо спину да такими глазами взглянула на нее, что та сразу отшатнулась назад.

Больше Антонину никто не побеспокоил: увидели в ее глазах упрямый, злой и неукротимый характер. Такой она стала после долгих недель раздумий в следственном изоляторе.

Смотрела Антонина на алма-атинские горы, и чем дольше смотрела, тем больше радовалась, что хоть жива еще осталась. А была она по прошлой своей натуре веселая, жизнерадостная: и певунья, и плясунья, и на месте минуты усидеть не могла.

Но порядки тюрьмы особого режима и нервы, истраченные на предварительном следствии, быстро сломали ее здоровье. Уже через месяц заключения тюремный врач определил у нее сердечную недостаточность, гипертонию и астму в тяжелой форме и, как следствие этого, неспособность к какой-либо работе и ходатайствовал перед начальником тюрьмы о переводе Антонины в больницу.

Через три года выпустили Антонину из тюрьмы по амнистии по состоянию здоровья: так три года и пробыла она в тюремной больнице.

И все снился ей сон, что батюшка Михаил стоит на облаке, и кадилом машет, и все молится, молится, а Антонина с детьми, весело смеясь, прыгают друг за другом с горы на гору, все дальше и дальше удаляясь от него, и машут ему, вроде как прощаясь.

К выходу из тюрьмы сама дойти не могла – конвойный помог.

– Мама! – кинулись сын Вениамин с дочерью Галиной к Антонине, когда та с большим трудом, пошатываясь и облокотившись на руку конвойного, переступила порог тюрьмы.

Прошли годы, казалось, что забыто уже все, быльем поросло; здоровье у Антонины хотя и не восстановилось полностью, но значительно улучшилось, вот только нитроглицерин от сердечных приступов с собой теперь постоянно носила: нет-нет, а сжимало сердечко-то.

Антонина Михайловна, как всегда не спеша, шла по окрестным магазинам за продуктами на всю семью. Она всю жизнь была домохозяйкой, и для нее ходить по магазинам было дело привычное. Хотя и уехал сын Вениамин и младшая дочь Валентина (свои семьи и квартиры завели), семья не уменьшилась: старшая дочь Галина с мужем и с двумя детьми так и осталась жить с матерью. Но у молодежи – так Антонина называла своих детей и внуков – вечно разные дела и времени ни на что не хватает. Вот и продолжала, как и раньше, ходить за продуктами и готовить на всех. Зато сколько же радости было, когда вечером все усаживались за один большой стол, который еще муж ее покойный, Константин, своими руками смастерил.

Когда-то она с дочерьми да сыном по пятницам ходила закупаться на всю неделю. Теперь шла она не спеша, ходила по два-три раза в день, покупала понемногу, и то тяжело нести было: ноги болели. Да! Возраст давал о себе знать, силы уже были не те, что раньше. Но за долгие годы так привыкла заниматься домашним хозяйством, что все равно ей все хлопоты в радость были. Шла и думала о чем-то о своем.

– Извините. Здравствуйте! Вы меня не помните? – неожиданно обратился к ней прохожий, старый, сморщенный мужчина маленького роста и с сильной одышкой, опирающийся на палочку и волочивший ногу, – сразу видно, что очень больной человек.

Антонина с удивлением посмотрела на него, но не подала виду, что узнала, хотя сразу вспомнила эти глаза – хитрющие глаза с колючим безжалостным взглядом…

– Вы, Тонечка, меня, наверно-таки, и не вспомните? А ведь мы когда-то вместе работали в городском комбинате быта: вы – в ателье при комбинате, я – начальником комбината, – сказал, отдышавшись, прохожий. – Петр Ефимович меня зовут. Вспоминаете? Сколько раз вас на улице видел, давно грех в душе ношу и склонил голову, а вот догнать не удавалось: здоровье.

– А зачем меня догонять-то понадобилось? Хорошо вас помню – всю жизнь помнить буду, – ответила Антонина. – Вижу, с трудом ходите. А лет-то вам не так уж чтобы и много.

А про себя подумала: «Сам-то и отчества моего не помнит».

– Да, здоровья совсем у меня нет: за грехи мои, за грехи Бог наказывает, так я думаю, видно, уж недолго осталось мучиться-то, – грустно проговорил он. – Вот и перед вами покаяться хотел. Обидели мы вас тогда – ой как сильно обидели.

– Обидели, говоришь? – сразу перешла на «ты» Антонина. – Нет! Обманули! Помню я тебя и Елену Леонидовну твою – начальницу ателье при комбинате, – помню. Она и вертела-крутила тобой как могла. Чтоб Бог вас покарал! – И плюнула Петру Ефимовичу прямо в лицо, отчего оно и так все испещренное морщинами, сморщилось еще более и стало похоже на старый, перезревший гриб. – Вам двоим на нарах сидеть надо, а не каяться за свою воровскую жизнь. Ну ничего, отольются вам слезиночки мои. Бог – он все видит! – совсем разгорячилась Антонина, резко повернулась и быстрым шагом пошла в другую сторону, решила другой дорогой обойти магазины.

Но память – память! Ее же не выбросишь вот так просто из головы.

– Вывел все-таки из себя, старый расхититель государственного имущества, а считай, по тем временам – при бывшей-то власти – народного, – вконец разозлилась Антонина и положила под язык сразу две таблетки нитроглицерина. В скверике присела на скамеечку, и завертелись вихрем в голове воспоминания тех лихих для нее лет.

Пока муж Константин не болел и работал, и семья жила хорошо, не зажиточно, но хватало. С его смертью все в семье изменилось: стало тихо, не раздавался задорный девичий смех, не слышались больше звуки патефона. Старшая дочь Галина только получила высшее образование, младшая еще училась на третьем курсе университета, сын – самый младший в семье – учился в военном училище.

Надо было идти работать, иначе не проживешь. Старшая дочь устроилась на работу. Младшей дочери еще учиться надо было два года. Сын (стиснув зубы, а все равно со слезами) уволился из военного училища и поступил работать на мебельную фабрику учеником столяра, а по вечерам подрабатывал учеником краснодеревщика.

Антонина тоже решила помочь семье, хоть и говорили ей дети:

– Ну куда ты, мам, пойдешь: ни образования, ни специальности у тебя нет. Мы уж сами справимся, а ты продолжай по дому хозяйничать.

А тут оказия: требуется кассир в ателье при бытовом комбинате.

«Ну какая уж там сложная работа у кассира?» – и устроилась Антонина в ателье.

Работа ей понравилась – простая работа, и начальство обходительное: то про детей спросят, то про настроение. Месяца не проработала, как вскрылась крупная недостача, а недели три тому назад подходила к Антонине Елена Леонидовна, заведующая ателье, попросила акт какой-то подписать, сказала:

– Акты по правилам полагается трем человекам подписывать, а заведующий складом неожиданно заболел, а бумага срочно нужна. Это дело обычное, ничего здесь такого нет. Подписывай.

Только один акт и подписала Антонина.

– За что же мне в тюрьму, не брала я себе ничего! – упиралась Антонина, в то время как Елена Леонидовна и руководитель комбината Петр Ефимович пытались уговорить Антонину взять всю вину на себя.

Объясняли они Антонине:

– Тебе одной много не дадут: трое детей, мать-одиночка. А так за групповое преступление закатают нас всех троих на полную катушку: лет пятнадцать, а то и больше дать могут, ведь это же не у частного лица что-то взять – это расхищение государственного имущества, тут другие сроки. Кто твоим детям тогда поможет? А может, и не увидишь ты их больше никогда. А возьмешь все на себя – мы поможем, в беде семью твою не оставим. Решай, пока не поздно, – уговаривали они Антонину. – У тебя ведь ничего не нашли при обыске, вот много и не дадут.

– И детям поможете прожить без меня? – спрашивала и переспрашивала она начальство, заикаясь, с нервным тиком и вся в слезах.

– За это можешь не беспокоиться: всем обеспечим, – уверенно говорила Елена Леонидовна, одергивая постоянно Петра Ефимовича, чтобы тот что-нибудь не то не сказал.

И так думала она, и этак: «А кто детям поможет?» И… так ни с кем из семьи и не посоветовавшись, согласилась.

Следствие. Суд. Срок определили в пятнадцать лет. Как услышала Антонина про срок, так и вынесли ее без сознания из зала суда, очнулась только уже в камере.

– Не верю я вам, Антонина Михайловна, ну вот ни на грош не верю, а помочь вам ничем не могу. Вину на себя взяли, товар так и не нашли, да и не было его у вас, – сказал с сожалением следователь, что вел дело. – А ведь обманут вас, уж верьте опытному человеку, обманут. Потом поймете, да поздно будет.

– Что вы мне все в душу пытаетесь залезть – моя жизнь: как хочу, так ее и проживу, – огрызнулась Антонина.

– Твоя-то твоя, но только у тебя еще и дети есть, да вот и мне приходится, как ты говоришь, вмешиваться в эту твою жизнь – обвинение подписывать да невинного человека на большой срок обречь. Совесть-то у меня есть? Как думаешь? – тихо, с сочувствием произнес следователь.

Статья, по которой проходила Антонина, относилась к особо тяжким преступлениям с конфискацией имущества. При обыске оказалось, что имущества сколь-нибудь ценного у нее не было. Присудили ей отбывание срока в тюрьме строгого режима.

– Ох, засиделась я на этой скамеечке, полжизни вспомнила.

И только поднялась, чтобы пойти дальше, как смотрит: сидит на краешке этой же скамейки, на самом углу ее, Петр Ефимович. И так у Антонины тяжело на душе стало, как будто подслушал этот старый жулик все ее мысли. Опасаясь, что Антонина снова прогонит его и слушать не станет, сразу же начал говорить:

– Я же вам еще самое главное не рассказал – за Елену Леонидовну. Вот горе-то у нее – горе, вот кого пожалеть надо. Е1опала-таки она под следствие за расхищение: все успокоиться не могла – жадность сгубила. А ведь говорено в Библии, что жадность – один из смертных грехов.

– Ты давай мне про Библию не рассказывай. Продолжай-ка лучше про подружку твою.

– Таки я про нее и говорю, – продолжил Петр Ефимович. – Я уж на пенсии по инвалидности был, поймали ее на чем-то, и светила ей статья «с конфискацией». А у нее дом богатый был, да еще и в центре города находился. Вот и переписала она дом на зятя, мужа ее дочери, чтобы уж все было так: мол, и у нее ничего нет, и у дочери ничего нет. А только Леонидовну посадили, зять сразу же развелся с ее дочерью, дом продал и уехал в неизвестном направлении. Так они с дочерью нищими и остались.

Посмотрела на него Антонина и говорит:

– Волки вы – волки и есть и живете по волчьим законам: горло друг другу перегрызть готовы, будь это хоть брат, хоть дочь, а хоть зять, – высказала она в глаза Петру Ефимовичу, затем повернулась и пошла наконец-то дальше.

А сама так тихо-тихо прошептала:

– А Бог все-таки шельму метит.