Текст книги "Ушел, вернее остался. Сборник номинантов на Премию имени Сергея Довлатова. Выпуск 2"

Тамара Булевич

Член СП России, Академии российской литературы, ИСП. Золотые медали им. К. Симонова за повести «Фрося-Ефросинья» (2007), «Тропой Любви» (2012). Медаль «Золотой Пегас» (2013). Удостоена звания «Личность года – 2013» Международной гильдии писателей; лауреат конкурса «Ее величество книга!» с вручением именного знака, медали и диплома «Уникум» за повесть «Плач рябины» (Германия, 2013); лауреат Международной гильдии писателей и Лейпцигской книжной ярмарки – 2015 с вручением золотого диплома и медали за роман «Горячие тени». В Центральном доме литераторов состоялась презентация книги «Тайга заповедная» (2017) с номинацией на Премию им. Л. Н. Толстого. Издана 21 книга прозы и поэтический сборник «Моя планета». Живет в г. Красноярске.

Игнат Демин запозднился. Сегодня бригада завершила намеченный по станции Снежница текущий ремонт и отсыпку полотна. Завтра сам начальник службы пути будет на приемке. Но Игнат спокоен: все сделано на совесть. Мужики не подвели, как бывало в первые годы их совместной работы, но от похвал воздержался: «Приемка покажет. Умотались в доску. Поднимусь-ка в кедрач на взгорке. Отдышусь малость».

Среди вековых в три обхвата сосен и пихт давно прижилось и кедровое семейство. В густом смолянистом дурмане над головой Игната распластались опахалом лапы кедров, еще не старых, щедро увешанных зреющими зеленоватобурыми шишками. Кедры, чуя непогоду, шумели и роптали. Верхушки крон дыбились ввысь, словно гривы на скакунах.

«Надо в сентябре прийти сюда пошишковать», – подумал тогда Игнат и уже направлялся к пологому откосу, чтобы спуститься с косогора к бригаде, когда на открытом всем ветрам месте обнаружил с десяток годовалых кедрят.

«Вот куда вас занесло! Тут с северной стороны вам не выжить».

Спустившись к мужикам, попросил помочь ему выкопать и доставить кедровый «выводок» – малолетнее чудо – в его огород.

– Живешь в тайге и тайгу на огороде разводишь. Зачем тебе это?

Игнат добродушно улыбался, отшучивался:

– Ленив стал. Старею. Далеко в кедровник ходить. Глядишь, доживу до их зрелости. Орешек соберу, вас угощу. Кедры в людской заботе и ласке быстрее обычного растут.

Похоже, приближалась гроза. Игнат гнилой поры не выносил. Она совпадала с подготовкой полотна к зиме, безжалостно актируя золотое время проливными дождями.

«Попробуй наверстай! Спины людские не железные», – сокрушался он, заранее зная, что потом дни наступят авральные, нервозные, до глубоких сумерек.

Минуло семь весен, как он купил здесь дом для удобства: работа рядом, не нужно тратить бесценные часы на электрички. Но главная, потаенная причина заключалась в том, что здесь о прошлой жизни Игната никто не знал: легче было начинать жить с чистого листа. Второй дом перестроил в полном соответствии с родовым деминским.

Распрощавшись с бригадой, заспешил домой. Его беспокоило завалившееся весной дерево-сушняк, прозванное им ведуном. Демин научился «расшифровывать» его загадочную музыку, которая точнее метеослужбы предсказывала погоду на завтра. Теперь бригадир Игнат знал, откуда подует ветер, где выставить сигнальщика, в какое место разгружать щебенку, чтобы мужики в избытке не наглотались известняка.

Сейчас же Игнат вслушивался в громкий плач и воющие, протяжные всхлипывания ведуна, что-то прикидывал, высчитывал в уме, явно боясь за кедрят: если свалится сушняк на них, может заломать, под себя подмять.

«Все недосуг, безголовому, распилить его на чурки под опята. Не то, не ровен час, загублю кедрят».

И, едва не падая под тяжестью, волоком притянул из сарая поочередно три коротких списанных рельса. Прислонил их к забору: «Примут удар на себя, коль случаем ведун завалится».

Еще раз осмотрев огородное хозяйство и убедившись в его полной готовности выстоять надвигающуюся бурю, он медленно, прихрамывая, направился в дом. Не включая света, не ужиная, прошел в душевую. Там долго фыркал, постанывал от удовольствия, плескался в ниспадающем потоке прохладных бодрящих струй.

К ночи непогодь черной мглой нависла над горами, тайгой и поселком. Небо напоминало крутящийся калейдоскоп с мрачными, не предвещающими ничего хорошего картинками. Вдруг оно вскипело и порвалось на мелкие сизые лоскутки, которые неистово метались от горизонта к зениту и обратно, уплотняясь в многослойный на полнеба пирог. В то же мгновение отягощенный, почерневший изнутри пирог взорвался, клокоча и распадаясь на светящиеся огненными разрядами тяжелые тучи. Одна за другой они метались вверх-вниз, образуя над землей свинцовое зловещее месиво. Казалось, вот-вот небо проткнется очередным копьем молнии, разверзнется спасительными водами, и сразу снимется напряжение, яростное противостояние непримиримых небесных стихий. Более месяца над Снежницей властвовал зной. И теперь небо, припомнив давно забытые обещания, решило залить изнуряющее, жгучее лето, заслонить Землю-матушку от испепеляющего солнца.

Несмотря на усталость, Демин долго не мог заснуть. С привычкой, едва коснувшись подушки и до первых рассветных всполохов, утопать в морфеевых объятиях расстался, когда перевалило за пятьдесят. Теперь бессонными ночами успевал прожить не одну жизнь, всякий раз перекраивая их по-новому и не удовлетворяясь ими. Ничего не менял только в солнечном детстве. Там все устраивало. Это было счастливое, безоблачное мгновение его жизни с живыми родителями, ночевками у таежных костров на берегу горной речушки Минки, пробуждением под ласковыми щекотаниями зари, тихим и безмолвным подъемом, чтобы – не дай бог! – не вспугнуть, не насторожить хитроумных чернобоких хариусов.

Мальчишкой любил подолгу глядеть на далекие мерцающие звезды, следить за облаками и в грозу, надежно спрятавшись от дождя под непромокаемыми лапами пихты, наблюдать за столкновениями туч и рождением молний. В родном селе знали, что их Игнат вырастет и обязательно станет летчиком.

Но грянула война. Мечты в одночасье рухнули. Большая семья Григория Демина жила в старом просторном пятистенке, доставшемся отцу по наследству от деда Семёна. Летом лучи восходящего солнца ласкали высокое крыльцо с резными точеными перилами да мощеную камнем дорожку, упиравшуюся в литую из чугуна калитку. Та разделяла подворье на две половины.

На его чистой стороне, как звал дед, в пяти метрах от ворот, размещалась отцова кузня. До войны он выполнял мелкие заказы для нужд станции и селян. Старая, замшелая пихтушка, распластавшая нижние ветки по земле, отделяла кузню от бани. А сразу за ней, вдоль забора метров на сто, тянулась некопаная, исконная земля, на которой просторно кудрявились три щедро плодящих кедра, помнивших тепло рук и прапрадеда Порфирия. За ними бойко нарастали разновозрастные шустрые кедрята. А вперемешку с ними росли сибирские необыкновенной красоты березы, своими тонкими белоснежными стволами и кружевной кроной уносящиеся далеко в поднебесье.

Расписным теремком возвышался амбар для муки и зерна. А за ним в ряд – сеновал с конюшней для двух лошадей. Здесь же под высоким навесом стояли рабочие сани и для деловых выездов бричка, украшенная литьем и витой кожей.

Этот отчий уголок Игнат Демин свято пронесет в памяти сердца по всей жизни, мысленно прикасаясь к нему, своему истоку, набираясь ума и сил.

Война забрала у Игната старших братьев Алексея и Антона, сестру Марию, которых он не помнил и знал только по фотографиям на стене. Белозубо улыбающиеся, они присматривали за ним, когда мальчуган, еще дошкольник, оставался дома один.

Отец вернулся с войны больной, с открытой, незаживающей раной груди. В бане маленький Игнат видел, как у отца из раны струйкой по животу стекала кровь. Мама Люба, хорошо знавшая таежные лечебные травы, ничем помочь не смогла, а в городскую больницу на лечение и перевязки он съездил всего три раза: «Что без толку-то мотаться туды-сюды? Откуда деньги брать?»

Григория не стало в канун лета, когда Игнат перешел в шестой класс. Люба тяжело пережила его смерть, обессилела и, словно вырванный с корнем цветок, сникла.

Так черным крылом смерти война достала и ее, казалось бы, в далеком сибирском тылу. Потеряв троих детей, мужа, она уже не находила в себе силы жить. Тоска и горе душили ее.

– Виновата перед тобой, Игнатушка, сынок мой любый, ох, виновата. Зачем было рожать, чтоб обречь кровинку свою на горькую сиротскую долю? А что не жилица я, так не жилица. Сердцем чую, долго не протяну.

Игнат в это время растирал аптечной настойкой ее постоянно стынущие ноги. Ему так хотелось, чтобы мать осилила болезнь, поскорее поздоровела. Он жалел ее и не допускал мысли, что она может оставить его.

– Мам, ты обязательно поправишься. Слышишь, поправишься, пей настойки и ешь сало, как доктор велел.

Не раз искренне, с мальчишеской горячностью и верой произносил Игнат эти слова, считая их самым лучшим лекарством. Но порой и сам, видя материно состояние, начинал плакать навзрыд, скуля и завывая. Совсем как беспомощный щенок. По вечерам пытался что-то сочинять для матери, на его взгляд, очень смешное. Фантазировал, мечтал, как выучится на летчика и обязательно прокатит любимую мамулю с ветерком по синему небосклону, чтоб у нее от радости и страха аж дух захватывало.

Бывало, по ночам мать плакала и не могла заснуть. Тогда Игнат придумывал одну за другой мальчишеские небылицы. Он сделал бы для мамы все невозможное, только бы утихли ее боли и она заулыбалась, как прежде.

– Мам, разве мы одни осиротели? Нам в школе сказали, что тридцать мининских мужиков осталось в живых, а уходило на войну сто двадцать два. Если в могилы все хорошие люди лягут, не слишком ли жирно будет фрицам?! Так одни нелюди и останутся на земле. Зачем тогда было с ними воевать братьям и папке? Наши-то победили. И ты победи, – взывал сын к матери, возвращая ее к жизни.

Но Любино сердце, не смирившееся с гибелью трех детей и вдовьей участью, продолжало страдать и рваться. Она чахла, медленно умирая и давая Игнату один наказ за другим.

Вскоре он остался круглым сиротой: один-одинешенек, без пригляда и опоры. От детдома наотрез отказался. В этом решении его поддержали сельсовет, школа и соседи: парнишка охотно учился, при больной матери сам хозяйничал по дому, не баловал. В четырнадцать лет обогнал ростом всех станционных сверстников. Селяне говорили: «В отца-богатыря уродился и ростом, и внешностью». Окончив семь классов, он поступил, вместо Омского летного военного училища, в железнодорожный техникум: «А на кого дом-то отцов бросишь?» Сын исполнил материнский наказ. Этот-то исполнил, но если бы все так…

К полуночи над Снежницей поднялся сильный ветер. В неистовом буйстве столкнулись вечные соперники: ветер и вода. Их нешуточная схватка за властное обладание красавицей Землей с переменным перевесом сил затянулась до утра. Мощные, ревущие и стонущие порывы «саянца», казалось, отрывали и поднимали вверх тяжелый Игнатов дом. Он отчаянно скрипел углами, дверными навесами, стучал, бил в набат скобами и штырями просмоленных ставен. Неистово грохотала задвижками печная труба, и протяжно завывал камин. Но вдруг ветер затихал, и было слышно, как свирепо, неистово обрушивались на землю ливневые воды, грозя смыть с нее все живое и неживое, утопить в грязевом потоке.

Игнат беспрестанно взбивал подушку, будто та была виновницей его бессонницы. Даже думать ни о чем не мог. Ворочался, томился, вслушивался в неистовство грохочущую грозовую бурю, ожидая чего-то еще более страшного, непоправимого. И только предрассветное, светлеющее небо утихомирило ее.

Демин открыл ставни, распахнул окна. Дом наполнился свежестью и ароматами отмытой до иголочки тайги, подпирающей поднебесье мощными верхушками хвояков. Предзоревая дымчато-лиловая тишина повисла над всей лесной округой.

Наспех набросив на плечи казенный брезентовый плащ, Игнат прытко помчался в огород. На нижних лапах пихты, красующейся посреди картошки, нахохлившись, сушил перышки летний выводок из четырех мородунок, поместно-му – куведренников. Обычно верткие, живые, доверчивые и любопытные, сегодня при приближении Игната они после тяжелой ночи и голоса не подали. Их мокрые буроватосерые с темными пестринами одежки слиплись в комок. Белые брюшки почернели. Видимо, всю ночь держались, бедолаги, коготками за землю у самого ствола, чтобы не быть унесенными бешеной непогодью. Родителей с ними не было. Но вскоре послышалось их далекое «куведрю-ю – куведрю-ю».

«Не пройдет и месяца, как кулики помашут мне крылышками – теперь уж до весны», – подумал Игнат и заспешил к кедрятам.

Те издали весело подмигивали ему брильянтовыми капельками затаившегося на их длинных хвоинках дождя.

«Слава богу, живы мои пострелята».

Бессонное настроение мигом улетучилось, а тело наполнилось прежней упругостью, здоровым желанием незамедлительно насытиться нехитрой деревенской едой.

Последующие события сложились для Демина удачно. Можно сказать, заладились. Начальство похвалило бригаду за «добротный, профессиональный ремонт», пообещало выдать премию и предоставить отгулы. За лето их у «деминцев» накопилось более двух недель. Игнат после отъезда комиссии продолжал, сам не зная отчего, улыбаться. Душа чему-то тихо радовалась. Хвалил мужиков за толковую, «в один кулак», работу, что делал крайне редко.

Вечером затеял уборку. Ценил порядок в доме и, не ленясь, наводил его, поддерживал. Крашеных полов не любил. Раз в год шлифовал половицы, а потом мыл их до янтарной чистоты зольной водой. Они светились, дышали теплом и уютом. В обуви по ним не ходил и гостям велел разуваться в сенях.

Он домывал последнюю ступеньку крыльца, когда стукнула щеколда калитки. На вымощенной дорожке стояла почтальонка Нюся.

«Чего ее принесло-то?» – лицо Игната отразило крайнюю внутреннюю раздраженность и досаду. Благодушный настрой вмиг улетучился.

– Доброго вечера, Игнат Григорьевич!

– Доброго-доброго… – не очень-то приветливым голосом отозвался он.

Нюся робко приблизилась к крыльцу. Игнат не торопясь отжал половую тряпку и аккуратно повесил ее на крюк для просушки. Нюся протянула ему неопрятную руку, но он сделал вид, что не заметил ее, и сухо спросил:

– С чем пожаловала, почта?

Нюся открыла подбитую с изнанки чертовой кожей холщевую, давно не стиранную сумку и прошуршала какими-то бумагами.

– Да куда она завалилась, проклятущая?

– Что потеряла-то?

Он вовсе не ожидал, что Нюся действительно принесла ему какое-то известие. Родных никого в живых не осталось, с друзьями по службе и бамовцами обменивался поздравительными открытками на День флота да под Новый год.

– Так зачем, спрашиваю, пришла? – возмущенно и громко почти прокричал Игнат, подойдя к Нюсе вплотную и готовясь, как в прошлые разы, выставить ее вон. – Фу, Нюся! От тебя, как от бомжа, несет денатуратом.

– А тебе-то что? Святого из себя корчишь. Чем ты лучше меня?

– Твоя правда. Мы были с тобой грязью одной канавы. Теперь между нами – разница. Я из нее не сразу, но все-таки выполз, выкарабкался. Отмывался и буду отмываться. А ты гляди, не утони по уши. Хотя не мне судить тебя…

Игнат замолчал, и Нюся тут же гонористо, злобливо подхватила их невеселую беседу:

– И я об том же. Чай не жена, не полюбовница, чтобы смел повышать на меня голос.

– Да не доведи господи! Каким же дурачиной был, – отмежевался крестом Игнат.

– Значит, помнишь, дружок милый, наше золотое времечко. Ты мной и пьяной не брезговал.

Игнат заскрипел зубами, лицо залилось краской.

– Кого помню, это не твоя печаль. Хоть при службе воздерживалась бы от спотыкача-подзаборника. Ненароком казенную сумку потеряешь или на бутылек махнешься не глядя.

– Так чо воздерживаться-то? Вредны они, воздержания, от умных людей слыхивала. Да и вечер на дворе. Не в кабинете народ принимаю. На свежем воздухе себя прогуливаю. Вчерась, как дурочка, за тобой по селу гонялась. У дежурной по станции о твоем пребывании спрашивала.

– А что мне там делать?

– И домой два раза бегала. Закрыто. Больно нужно ходить потемну в лесу. Государство за мои труды копейки платит, на обувку не хватает. Эта уж изодралась до дыр. Как видишь, лодыря не гоняю. На двух станциях, в Минино и Снежнице, два раза в неделю почту разношу. А улицы-то! Не асфальт городской.

И, помолчав, сменила гнев на милость. Ее землистое морщинистое лицо расплылось в пьяной улыбке:

– По старой любви к тебе мотаюсь, изменщик проклятый. Живешь-то у лешего на рогах. – Нюся выложила на гераневый подмосток содержимое сумки и принялась нервно вытряхивать газеты, перебирать свертки и письма.

– Ты из меня слезу не дави, не выжмешь. А что до денег… на обувку, видите ли, ей не хватает. Брось пьянки-гулянки, поищи место поденежнее. Не на два дня в неделю.

Зная Нюсю, Игнат и рубля не дал бы ей из сочувствия или жалости: сей же час пропьет с собутыльниками, а тем более не собирался объясняться по поводу задержек с работы.

– Вот еще одна дурочка с переулочка покуролесить с тобой хочет. Зовет приехать к ней. Слушай… вот это да! Как же я раньше не допетрила? Это ж твоя любезная женушка отыскалась! Так по ней, горемычный, сох, что, исстрадавшись, со мной да еще с десятком сучек бездомных шашни водил, кобелина несусветный! – зло и больно кусала Игната Нюся.

– Чего мелешь-то, чокнутая?

– А ничего!

Его уже начало трясти, предательски дергалось веко от общения с ненавистной женщиной.

– Дак вот же она, зараза. В пачку газет воткнулась. Срочная, с уведомлением. Не захочешь, да вручишь.

Игнат в нетерпении хотел выхватить телеграмму из грязных Нюсиных рук.

– Не хватай! Не баба! Прежде в журнале распишись – такая у нас формалистика, понимаешь ли.

Он поставил подпись напротив своей фамилии и стал читать, ничего толком не видя и не соображая.

– Ну чо, Игнат Григорьевич, я пошла? – замерла в ожидании благодарности Нюся.

– Иди-иди. Небось, заждались дружки-то. – И, взяв под руки словно вросшую в землю Нюсю, выставил бывшую подружку за калитку. Потом спешно поднялся в дом, помыл с мылом руки, достал с книжной полки очки и хорошенько протер их. Читал почти по буквам:

«Адрес: Станция Снежница Красноярского края. Кому: Демину Игнату Григорьевичу. Служебные отметки: Срочная.

С уточнением улицы и дома проживания адресата». А далее следовал текст: «Жду тебя по адресу город Новосибирск зпт улица Пролетарская зпт дом 9 зпт квартира 17 тчк О выезде дай телеграмму тчк Встретим тчк Демина Полина Егоровна».

В голове у Игната зашумело, как вешняя вода на порогах речки Минки, щеки зажгло пуще парной, а от стука сердца рубашка на груди ходуном ходила.

«Так и кондратий хватит!»

Взяв из шкафа недопитую с майских праздников бутылку водки, налил до краев граненый стакан, залпом выпил.

Давненько такого себе не позволял. В Снежнице пьяным его никто не видел. Хмелея, плакал и читал, вновь плакал и вновь читал напечатанные телеграфным аппаратом строчки, не веря глазам своим.

«Во как крутит меня судьба-судьбина! Кидает из омута в полымя, непутевого. Через год шестьдесят стукнет, а придется еще, чую, по судам помотаться. “Встретим”. Стало быть, понадобился моей Полине развод. Приспичило!.. А что?.. Ей, праведнице, в счастье хоть на старости лет пожить охота. Права Нюся. Подлюка я, подлюка… Настрадалась со мной Полюшка, душа невинная. Стыда, грязи да людских пересудов нахлебалась досыта. С первого года замужества получала от меня добра ложки, а дерьма дрожки. Переживания Поли, слезы ее мимо совести пропускал. Да и была ли она во мне, совесть-то?! У жены на виду мог флиртовать с такими вот Нюсями, Люсями. Забыл, гаденыш, материн наказ: “Подавись одним яблочком”. В святой смысл не вдумывался. Где там! Пришлось бы самому себе на хвост наступить. Вот и добегался с пестиком по тычинкам. Добегался. Голубу свою потерял. Теперь, видать, навеки».

…В далекие годы молодости, после службы на флоте, поработал бравый да пригожий Игнат Демин еще и матросом на рыбном плавзаводе. Вернулся в родное Минино тузом козырным. Налюбоваться на себя не мог. Как же, первый парень на селе. И пошло-поехало. Сколько девок попортил, доброе имя им замарал. Никак в толк не брал, что доведет его ухарская дорожка до срамного тупика. Так и случилось. Сельчане стали судачить об его «подвигах» и непристойном поведении. Никто на квартиру такого пройдоху брать не хотел. Под любым предлогом отказывали. И так Демин продолжал из одной бабьей постели в другую перелетать. Долетался. Честь свою потерять – дело нехитрое, быстрое. Да вернуть ее нескоро удается.

Через год из завидного жениха в кутежника превратился. О работе по железнодорожной профессии и надеяться не приходилось. Там нужны люди строгих правил. Две сберкнижки извел на пустые забавы. Они в очумелых руках – вода. Быстро утекли и отцом нажитые, и свои, заработанные в море. Друзей да подружек по гульбищам сразу поубавилось: самому жить стало не на что.

Бывшие соседи Неверовы, люди степенные, из уважения к памяти родителей приютили Игната. Но и им скоро надоело по ночам двери ему отворять. Как-то за завтраком хозяйка завела разговор о женитьбе:

– Не обижайся, Игнат. Уж вдоволь вроде нагулялся, пришло время прибиться к одному причалу. Своим углом обзавестись, семьей. Не мальчик. И если советом не побрезгуешь, приглядись к внучатой племяннице мужа, Полине Неверовой. Девушка видная, ученая, ничем не балована. Работает фельдшером в медпункте, живет одна. Дом Поле достался по наследству от отцовой матери, бабушки Степаниды, умершей недавно в глубокой старости. Полина-то врачом хочет стать.

– А что за люди Неверовы? – с легкой грустинкой в голосе поинтересовался Игнат.

В разговор вступил хозяин Михаил Иванович, двоюродный брат Егора Неверова.

– От века плотницких дел мастера. Дома строят. Любо-дорого посмотреть, что изнутри, что снаружи. Если не хочешь идти по своей путейской профессии, попросись к Егору в бригаду. При желании многому обучит. Умелые руки да усердие помогут тебе заработать хорошие деньги. Обзаведешься хозяйством, машину купишь. Спрос на толковых плотников всегда велик, сам понимаешь. А то, как погляжу, за минувший год сбережения за отцов-то дом точно в пивном баре угрохал. Нехорошо это, нехорошо.

Михаил Иванович крякнул, покраснел до испарины и, промокнув вспотевший лоб рукавом фланелевой рубахи, не допив чай, вышел во двор.

Игнат, к сожалению, понял одно: надо искать другое жилье и попросился на квартиру к буфетчице Евдокии Мурзиной. С устройством на работу не торопился.

Продолжение читайте в третьем выпуске сборника