Текст книги "Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны"

– Ужасно негостеприимная странишка! – заключил он.

Я дал ему «тыщу» франков.

– Я голоден, – прибавил он, – и если ты дашь мне еще двести франков, я приглашу тебя на буйябез.

Я дал еще двести франков, и мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буйябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же наконец я вернусь в Москву. Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

– А я – возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом.

Затем произошла поистине драматическая сцена. Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно:

– Теперь я… чиновник…

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

– Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:

– Ничего, ничего… я просто подавился косточкой.

Эта моя встреча с Маяковским в Ницце была нашей последней встречей. 14 апреля 1930 года Маяковский в Москве застрелился. Счастливая жизнь никогда не ведет к самоубийству. Маяковскому было тридцать семь лет. Роковой возраст: в этом возрасте умерли Рафаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван Гог, Рембо, Тулуз-Лотрек, Хлебников и совсем недавно Жерар Филип…

Здесь у вас в кабинете висит портрет Пильняка. Я хотел вас спросить, где и когда он был вами написан?

Этот портрет, сделанный пером, был исполнен у меня в квартире в Петербурге в 1924 году, в год, в который я уехал за границу.

С Пильняком меня связывает довольно много воспоминаний еще по Петербургу, по Москве, наконец по Парижу, куда он приезжал тоже, я с ним все время встречался почти ежедневно. У меня есть воспоминания несколько малоизвестные, может быть даже никому неизвестные. Это было еще в Москве, он обратился ко мне с предложением сделать иллюстрации к его книге «Дневник Jean`a Сухова». Вся оригинальность этой книги заключалась в том, что это не он написал эту книгу, а это был действительно дневник какого-то провинциального человека, не имевшего никакого отношения к литературе, никогда не мечтавший о том, что эта книга будет издана. Если бы эта книга появилась, то, можно сказать, что это был бы в своем роде литературный «Таможенник» Руссо. Ничего интересного в содержании этой книги, этого дневника, по существу, не было, но интересна была форма, то есть любительское писательство. Пильняк сделал некоторые орфографические исправления, и оставил этот текст совершенно нетронутым. Когда Пильняк предложил мне сделать иллюстрации к этой книге, то я, начав эти рисунки, понял, что не смогу их исполнить, потому что для этого надо быть совершенно безграмотным художником, рисовальщиком. Это гораздо труднее, чем делать вещи академически правильные. Я попросил мою жену сделать эти рисунки. Она согласилась. Она никогда не рисовала и не была художницей. И вот по моим указаниям, под моими наблюдениями она, весело смеясь, делала эти рисунки. Эти рисунки Пильняку очень понравились. В конце концов издатель сделал клише, у меня имеются все оттиски. Но потом издатель оказался в материальных затруднениях, а государственное издательство от подобной книги, разумеется, отказалось. Таким образом книга эта не вышла. Судьба этого текста мне, к сожалению, неизвестна. У меня сохранились только рисунки, сделанные моей женой, не оригиналы, а оттиски, и некоторые отрывки текста, которые прикреплены были к этим рисункам.

Последний раз я видел Пильняка, точнее, виделся с Пильняком ежедневно в 1933 году, когда он провел несколько дней в Париже. Он был очень тепло встречен французской литературной средой, так как к тому времени успели уже выйти из печати на французском языке наиболее сильные из его вещей: «Голый год» (изд. «Галлимар», Париж, 1922), «Красное дерево» (изд. «Европа», Париж, 1928), «Волга впадает в Каспийское море»» (изд. «Каррфур», Париж, 1931) и другие.

И последний, даже не вопрос, а просто я хотел попросить вас рассказать, портреты кого вы еще рисовали как среди тех, кто остались известными в русской культуре, так же и тех, которые сыграли какую-то роль в событиях 1917 года.

Я сделал огромное количество портретов. Я уже упоминал о портрете Горького, о портрете Ленина, о портрете Блока, Маяковского, Пильняка. Мною был сделан еще целый ряд портретов писателей – Федора Сологуба, Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Георгия Иванова, Мейерхольда, Федора Комиссаржевского. Затем Герберт Уэллс, который приезжал в 1920 году в Петербург. Виктор Шкловский, Алексей Ремизов, Михаил Кузьмин, Корней Чуковский и очень много других. Но кроме этого мне был сделан так называемый социальный заказ от правительства сделать целый ряд портретов политических деятелей тех лет. Одним из них был Карл Радек, который, засмеявшись, сказал мне, что социальный заказ – это не совсем социальный заказ, но это социальный приказ. Отказываться от приказа, конечно, было невозможно. Но кроме того, я не могу сказать, что я не получил от этого удовольствия, потому что все-таки я чувствовал, что я запечатлеваю образы лиц, которые войдут в историю. Положительные лица или отрицательные – это совершенно другой вопрос. Мне пришлось сделать портреты Каменева, Луначарского, Зиновьева, Ворошилова и многих других. Вскоре, когда я был уже за границей, в 1925 году неожиданно для меня вышел в «Советской России» громадный альбом моих портретов, в государственном издательстве с предисловием Луначарского. И вот я здесь получил три экземпляра авторских этого альбома. Два из них я сразу же подарил моим друзьям, а третий остался у меня до сих пор. Судьба этого альбома очень интересная. Когда начались сталинские чистки, то этот альбом был изъят по приказу Сталина из всех библиотек советских и частных собраний, предан сожжению на том основании, что те лица, которые напечатаны в этой книге, почти целиком все были им уничтожены. И вот эта книга у меня сохраняется.

Хоть кто-нибудь из этих героев остался в живых?

Да, один остался, и он, между прочим, был изъят из этого альбома – это портрет Клима Ворошилова, потому что он не был анти-сталинистом, не был троцкистом. Кроме этого, я сделал портрет Тухачевского, Бухарина и многие другие.

Я заметил, что в этом перечне имен отсутствовала фамилия Сталина.

Портрет Сталина я тоже сделал. Это был карандашный набросок, я делал его в Москве в 1924 году после смерти Ленина. Когда этот рисунок был закончен, то он посмотрел на него и сказал мне: «Ты дашь мне этот рисунок?». Я сказал ему: «Нет, товарищ Сталин, я сейчас вам его отдать не могу, потому что он не закончен. Когда закончу, он будет принадлежать вам». Я очень скоро уехал и увез с собой этот портрет за границу, он находится до сих пор у меня в Париже.

Какова судьба большинства оригиналов этих рисунков?

Видите ли, есть оригиналы, которые должны были бы пропасть, но мне говорят, что будто бы они сохраняются где-то в каких-то складах, даже портреты Троцкого. Но я в этом далеко не уверен. С книгой этих портретов произошла странная вещь. Вероятно, в государственном издательстве не задумались над этой проблемой, и они прислали мне почти все оригиналы, напечатанные в этом альбоме, и эти оригиналы имеются у меня. Правда, некоторые из них находятся в других частных коллекциях, но во всяком случае, я приехал сюда, и я знаю, где они находятся.

Глава 2
Дети Столыпина

Младший, шестой ребенок Петра Столыпина и единственный мальчик в семье – Аркадий – родился в 1903 года в имении Колноберже Ковенской губернии. И хотя до первой русской революции оставалось всего полтора года, у Аркадия Петровича всю жизнь было впечатление, что все происходило чуть ли не двести лет назад, настолько обстановка его детства была патриархальной. Там же прошло и все детство Аркадия Столыпина – вплоть до августа 1914 года, когда началась Первая мировая.

Аркадий Петрович рос в усадьбе с громадной библиотекой и мебелью, видевшей еще Лермонтова: обстановка дома была перевезена в Колноберже из подмосковного Средникова, где в свое время воспитывался и Лермонтов. Лермонтовская бабушка была, как известно, в девичестве Столыпиной. Самое раннее воспоминание Аркадия – чудовищный взрыв на столыпинской даче в Петербурге на Аптекарском острове, когда 23 человека были убиты, 35 ранены, а обломками рухнувшего балкона ранило и самого мальчика, и его сестру Наталию: он долго лежал потом с травмой головы и переломом правой ноги.

После революции, когда вся семья бежала из столицы, клану Столыпиных удалось на некоторое время соединиться на Украине в Подольской губернии в имении князей Щербатовых: Елена Аркадьевна Столыпина была замужем за князем Владимиром. В 1920 году красные заняли и разгромили имение.

Так случилось, что из всех детей Столыпина самой известной – благодаря книге мемуаров – оказалась старшая, Мария Петровна, вышедшая замуж за Бориса Ивановича Бока, морского офицера, героя Порт-Артура и морского атташе в Германии и Голландии. Воспоминания Марии Бок-Столыпиной за последние полвека переиздавались несколько раз.

Аркадий Петрович свое среднее образование смог закончить только в эмиграции, в Риме. В 1924 году он поступил во французскую военную школу Сен-Сир, но прервал учение по состоянию здоровья. Женился на дочери бывшего французского посла в Петербурге и до начала Второй мировой войны проработал в банке. С середины 1930-х он связал свою судьбу с Народно-Трудовым Союзом (НТС) и по его заданию был послан в Венгрию для организации подпольного радиовещания на Польшу, в которую вот-вот должны были вторгнуться советские войска.

С 1942-го по 1949-й он был председателем французского отделения НТС, затем ведал «сектором иностранных сношений», долгие годы избирался председателем Высшего суда НТС.

Аркадий Столыпин – профессиональный журналист, редактор агентства «Франс-Пресс», автор ряда публицистических книг: «Монголия между Москвой и Пекином», «Поставщики ГУЛага», «На службе России: Очерки по истории НТС». В 1986 году опубликовал в журнале «Русскiй Мiръ» мемуарный очерк «Слово об отце», где, в частности, говорил: «Государственную власть он принял он как тяжелый крест. Работал, порою, целыми ночами, что в конце жизни отразилось на состоянии его сердца. Спешил каждый вечер окончить работу, положенную на этот день. Глядя на часы, говорил порой с горечью: „Идёте, проклятые!“».

Аркадий Петрович скончался в Париже в 1990 году.

Второй мемуарист, Александра Петровна Столыпина, родилась в 1898 году и в 1917 году была еще не замужем. За границей она вышла за графа Льва Кайзерлинга, прожила, как большинство Столыпиных, долгую жизнь и умерла в 1987 году в возрасте 89 лет.

Рассказывает Аркадий Петрович Столыпин

Родился я 2 августа 1903 года в нашем имении Колноберже нашей Ковенской губернии. Это было перед революцией 1905 года. У меня ощущение, что это было 200 лет тому назад, настолько тогдашняя обстановка была патриархальной и настолько сильно она отличается от сегодняшнего дня. Наше именье – это был наш дом, наш очаг, там протекли лучшие годы моего отца, там он начал свою деятельность. Там, при контакте с крестьянством, зарождались его мысли о земельной реформе. Все мое детство, вплоть да страшных событий 1914 года, когда началась первая мировая война, протекало там.

Братьев у меня не было. Мать очень пеклась о нас, а отца мы видели сравнительно мало. У меня были сестры. Трое из них до сих пор живы. Все они старше меня. Я был шестым, самым младшим ребенком, поэтому меня баловали больше, чем других, особенно после взрыва на Аптекарском острове, когда я был ранен. Ко мне относились с особым вниманием и с особым интересом. Сестрам иногда это даже было обидно.

Мать у нас была довольно взыскательная и строгая. Домашняя наша обстановка в Литве была очень старинная. Хотя дом был скромный помещичий, там была библиотека, которую собирал еще мой дед, генерал Столыпин Дмитрий Аркадьевич, участник многих войн. Он многое перевез туда из своего старого подмосковного имения, которое вспоминал Лермонтов в своих стихах. Оттуда была привезена обстановка и мебель, которую Лермонтов видел в своем детстве. Все это было сосредоточено в стенах нашего Литовского имения. Там впервые со мной вели разговоры о наших предках. В сказках бывают злые и добрые герои, вот так и я делил предков на добрых и злых. О злых предках говорили шепотом: это были братья Зубовы. Мой прадед Николай Зубов и его брат Платон Зубов, любимец Екатерины участвовали в заговоре и убийстве Павла Первого. К злым родственникам относились и мои дядюшки Талызины, тоже со стороны матери. Один из них командовал Преображенским полком и у него был обед, прежде чем они двинулись на Михайловский замок. Другой – адмирал, командовал Кронштадтом, и, когда Петр Третий подплыл на своей яхте со своей свитой, адмирал сказал ему с высоты кронштадтских стен, что у нас больше нет императора. О них говорили шепотом. К добрым родственникам в первую очередь относились генералиссимус Суворов, на дочери которого злой прадед Николай Зубов был женат. К добрым относился генерал Горчаков, защитник Севастополя, о котором много хранилось воспоминаний в доме. И конечно, несчастный поэт Лермонтов, так рано погибший на дуэли.

Было ли какое-то родство между вашим родственником Горчаковым и Горчаковым министром иностранных дел?

Да, это были двоюродные братья. Один был светлейший Горчаков из «Берлинского конгресса», другие просто Горчаковы. Это были две линии одной семьи. Девичья фамилия моей матери была Нейдгардт. Ее дед тоже командовал на Кавказе и участвовал в подавлении восстания декабристов. А со стороны отца, наоборот, некоторые родственники были друзьями Пестеля, Рылеева.

В историях фигурировали декабристы? Они были злыми или добрыми?

Они считались злыми. Истории рассказывала моя мать – о том, как подавляли декабристов, как надо слушаться. Вся обстановка того времени складывалась из престижа власти и уважения к ней. О том, что некоторые предки были близки к декабристам, я узнал значительно позже.

Меня поражала близость, которая была у нас и у отца к литовскому крестьянству. Наши работники литовцы считались чуть ли не членами семьи. Для них давался ежегодный праздник, где присутствовали их семьи, и в котором мы участвовали. Мои первые друзья – это сын кузнеца и сын садовника, они общались со мной на равных. Эти друзья вспоминали меня и после революции.

Рядом были две деревни русских староверов. Они жили своей замкнутой жизнью. Там было много стариков. Самый замечательный из них был старый христианин Исайя. Ему было около ста лет, и он необычайно красочно описывал то, что видел в своей молодости, в своей христианской жизни, на солдатской службе. Больше всего он любил императора Николая Первого: рост высокий, глаза яркие, как скажет что-нибудь, так видно, что это царь! Прежде, когда он был совсем молод, был Александр Первый, но тот был хитрый, его меньше любили. «А теперь это не царь, а царенок», – говорил Исайя с грустью о Николае Втором. Мой отец любил говорить с ним, чтобы чувствовать, каково было отношение крестьянства к власти. Ему было интересно и то, что говорили более молодые староверы. У них был особый патриархальный уклад, и они были необычайно прямы в своих высказываниях.

Какие у вас первые воспоминания об отце?

Самые первые воспоминания – когда я еще ползал, а он меня ласкал. У него еще с ранней молодости была наполовину парализована правая рука. Во время беспорядков в Саратовской губернии, когда был съезд земских врачей, где было большинство евреев, мой отец их защищал, и ему камнем попало в руку. Меня поражала его полубольная рука. Еще совсем маленькому он любил говорить мне: «Вот мой наследник!» Меня это поражало. Мне казалось, что наследник – это сын государя, а тут меня называет так отец. Я чувствовал себя гордым.

В нашей жизни особое место занимало местечковое еврейство. Это были лавочники, которые знали малейшие подробности нашей жизни. На праздники приглашался особый еврейский оркестр. Местное еврейство очень тепло к нам относилось. Уже позже, после революции в 1921 году, темным вечером я ехал на железнодорожную станцию. Часть семьи уже была там. Какой-то молодой еврей на своей подводе меня повез, не узнал, подумал, что просто везет юношу 17 лет. В лесу дорога была песчаной, и он показал мне на груды камней вдоль дороги и с грустью сказал: «Вот это вот все – памятники Столыпиных».

До какого года вы были в имении?

Был перерыв, когда мой отец был назначен министром 1906–1907 года. Не то в 1908, не то в 1909 году мы вернулись назад, но это я помню смутно. В 1906 году был взрыв на Аптекарском острове. Вот тут я что-то помню, но, вероятно, больше по рассказам. Помню, как лежал раненый со сломанной ногой и раной на голове. Сестра моя Наталья лежала с обеими переломанными ногами. Это был шок. После этого меня особо бережливо воспитывали. Это, если так можно сказать, был первый рубеж в жизни. Мне тогда было около трех лет. Потом была жизнь в Зимнем дворце до 1909 года. Нас с сестрой как раненых поселили в особо хороших апартаментах. Сестра лежала в комнате Екатерины, где была кровать с пышным балдахином. Рядом огромная комната, которая значительно позже стала кабинетом великого князя Николая Николаевича, а во время смерти Екатерины служила кабинетом императору Павлу, где он принимал всех приближенных. Между комнатами была ванна и уборная, в которой с Екатериной сделался удар.

Нас очень мало выпускали из-за состояния моего здоровья. Я много бродил по залам Зимнего дворца с няней. Дворец стал для меня полуволшебным миром. Я разговаривал с кем мог и особенно запомнил камер-лакея Илью с белыми бакенбардами. Он, как Исайя, рассказывал об императорах, но по-другому. Показывал апартаменты последних императоров. Он помнил Александра Второго, Александра Третьего, показывал их вещи, всякие мелочи из их быта. Я постоянно приставал к нему, как и мои сестры, чтобы узнать, какова была жизнь в Зимнем дворце, когда еще государи в нем жили.

Особенно запомнились мне рассказы про необычайную внимательность Александра Второго к обычному люду. Он сам по ночам работал, а прислуживающих людей отпускал спать, чтобы они не утомлялись слишком много. Очень много подробностей про благородство его характера рассказывал Илья. Об Александре Третьем он говорил мало.

Весной, после 1917 года, после февральской революции, мы на набережной встретили Илью. Он шепотом рассказывал нам, как при нем вынесли из тронного зала трон, на котором сидела еще Великая Екатерина. При этом на Илье был красный бант, и мы с матерью его упрекнули: «Что же вы, Илья, одели красный бант?!» Он нам ответил, что это всего лишь из предосторожности. Это, на мой взгляд, показывает малодушие, которое охватило людей в самых разных слоях населения.

После Зимнего дворца в 1909 году мы переехали на Фонтанку в дом шефов-жандармов, министерский дом, огромный, но довольно уютный. Я стал взрослее, и мой отец уже больше занимался мною. Он работал бесчисленное количество часов, с утра и до поздней ночи. После вечернего обеда в семь часов вечера он гулял по гостиным, брал меня с собою, рассказывал сказки или просто разговаривал. Помнится мне сказка про Ивана Завьялова, молодого казака. Мне, как Тарасу Бульбе, требовалась война. Я от отца требовал, чтобы была война. Он войны не хотел и говорил, что России войны не нужно по крайней мере в течение десяти лет, чтобы она окрепла. А я хотел, чтобы была война с Турцией, чтобы он мне рассказал, как там Иван Завьялов отличался. Отец стал обращать внимание на то, что я говорю. Я научился петь песни: «Белый, синий, красный – союз прекрасный. По улицам гуляет, жидов пугает». Отец меня перебивал и говорил, что нужно говорить «евреи», а нельзя говорить «жиды».

Этот период на Фонтанке мне запомнился еще и первыми лицами, которые приходили к отцу. Режим у меня был серьезный, распределение времени строгое. Как-то вечером я открыл дверь в кабинет отца и увидел, как он сидит за столом вместе с Гучковым. Отец что-то страстно Гучкову объясняет, а тот, будто загипнотизированный, слушает, впившись глазами в отца. Они с матерью беседовал о том, как сложно найти подходящих людей. Гучкова он считал одним из самых талантливых и сетовал матери, что лишь бы он не сорвался. Визиты Гучкова и разговоры с ним в те времена мне уже врезались в память.

Какую должность занимал Гучков в то время?

Он был лидером партии октябристов в Думе. Была партия октябристов и партия националистов, они поддерживали отца в этот первый период аграрного землеустройства, переселения в Сибирь, возрождения флота.

Милюкова я увидел совершенно случайно. Я открыл какую-то дверь, а он шел важный, напыщенный, и шарахнулся от меня в сторону. Мать надо мной шутила, что, верно, я его напугал, и он подумал, что это какое-то покушение. У него было чувство какой-то предубежденности, очевидно, как у многих кадетов, против всего, что исходит от власти.

Осталось ли у вас чувство, что надо всем довлеет ваш отец?

Его почти не было видно, но было чувство, что он довлеет надо всем. Все распределение по времени было приноровлено к нему. Завтрак подавался точно в час, когда приходили его секретари, которые для экономии времени завтракали, а потом тут же брались за работу. Обед всегда был в семь часов, тогда уже были только домашние. Изредка отец шутил, иногда приводил исторические воспоминания. Вспоминал о черной неблагодарности Австрии в 1848 году, когда спасали Франца Иосифа. Это были более интимные моменты. Потом он пил кофе и гулял по залам, чтобы повидать семью. Это были те редкие минуты, когда мы могли его видеть. Одновременно с этим все было скомбинировано так, чтобы ему было как можно удобнее.

Ваш отец говорил вам что-нибудь о Николае Втором?

Он при мне говорил матери – они часто разговаривали между собой по-французски. Была такая манера, чтобы прислуга не понимала. Он говорил: «Я люблю маленького императора, который не так силен, как были прежние Романовы». Говорил это с каким-то чувством умиления, как будто думал, что императора нельзя оставлять, нужно защищать, помогать ему.

Отец очень уважал Коковцева как талантливого казначея, но находил, что тот слишком бережлив. Коковцев его раздражал. Он иногда повторял его слова: «Помилуйте, Петр Аркадьевич! Откуда же мне делать деньги? Из петербуржского воздуха или из невской воды?» Вот такие слова говорил Коковцев, когда требовался кредит, или нужно было выделить средства на какие-то области. Отца это раздражало, хотя он его очень сильно уважал, как талантливого казначея, берегущего казну, и чрезвычайно с его мнением считался. Более близкие отношения у него были с Кривошеиным, министром земледелия. Он отца очень восхищал. После смерти отца он чаще других навещал нас.

Кто еще был постоянным гостем в вашем доме?

Некоторые пожилые члены совета приезжали. Приходилось громко говорить, так как они были глуховаты. Еще устраивались регулярные обеды, куда меня не пускали: то с земскими деятелями, то с губернаторами, то с чиновниками. Отец старался устраивать такие обеды с различными категориями лиц, чтобы ближе с ними познакомится и в более непринужденной обстановке обсуждать вопросы, которые их интересовали. Из министров был Тимашев, министр промышленности, симпатичный и добрый человек. К нему хорошо относилась мать, и он часто бывал.

Какие остались у вас воспоминания, связанные с гибелью отца?

Мне было уже больше семи лет. Последние месяцы его жизни мне больше всего запомнились в нашей деревне. У него впервые пошатнулось здоровье, и он взял шестинедельный отпуск, чего раньше с ним не случалось. Писал и разрабатывал пятилетний план по восстановлению России, который не дошел до государя, и о котором мало что известно. Может быть, из-за состояния здоровья, может, из-за оппозиции, но у него тогда обострилось чувство личной кончины и предчувствие близости катастрофы, которая надвигалась на Россию. Когда нашли его завещание, в нем была фраза: «Пусть меня похоронят там, где меня убьют». Его похоронили в Киеве. О будущей судьбе России и государства он говорил: «Вот несколько лет они еще проживут на моем жиру, как живут на жиру верблюда, а после этого все рухнет, все пойдет прахом». Он сравнивал Россию с человеком, который идет по болоту: «Одну ногу с трудом вытянут после меня, когда меня не будет, другая повязнет. Ее вытянут, другая повязнет». В то лето он посетил всех, кого знал с ранней молодости, когда только начинал свою деятельность. Простился со всеми ближайшими помещиками, крестьянами, со всеми соседними деревнями. В нем чувствовалась обреченность перед отъездом в Киев. Дальше был киевский выстрел Богрова и конец всего этого периода. А потом военные года в преддверии революции.

Что вы помните об этих годах? Где вы жили, где учились?

Я учился в частной гимназии. Я регулярно опаздывал по осени, потому что мы задерживались в имении. Были открытия памятников или школ имени отца. Гимназия была в Петрограде. В окружении еще появлялись люди, уважавшие отца, и не так остро ощущалось окончание периода его ухода. Так было до февральской революции. Мне тогда исполнилось тринадцать с половиной лет.

Аркадий Петрович, что вы помните о Февральской революции?

Вначале никто ничего как следует не понимал. Мы как спектакль смотрели из окон нашего дома на солдат, которые шли к Думе. Смутно доходили вести об отречении Государя. В это время в Думе орудовали Родзянко – анархист-декабрист, Гучков. Вообще, было ощущение какой-то бестолковщины, мы не понимали, что произойдет далее, и надеялись, что жизнь опять войдет в нормальное русло. Не было ни малейшего подозрения, что раскрылась какая-то бездна.

А где был ваш дом в Петрограде?

На Гагаринской улице, в той части, что между набережной и Сергиевской. Наша улица как раз вела к Таврическому саду и Таврическому дворцу. Так что все эти шествия проходили мимо нас. Эта широкая часть улицы постоянно представляла собою спектакль. Раньше, после падения Перемышля, там проводили австрийских военнопленных, и мы на них тоже смотрели как из театральной ложи. Через некоторое время после революции у нас начались едва ли не ежевечерние обыски. Приходили какие-то солдаты, которые сами не знали, что они ищут, задавали всякие бестолковые вопросы. Казалось, им просто было любопытно погулять по дому, посмотреть, что в нем происходит.

Тогда моя мать написала очень раздраженное письмо военному министру Временного правительства Гучкову о том, что так жить невыносимо, и нам поставили в передней охрану, которая никого не пускала. И вдруг в один темный вечер, без предупреждения, к нам приехал сам Гучков, якобы посмотреть, все ли в порядке, довольны ли мы тем, что он устроил, но на самом деле для того, чтобы завязать с нами какие-то отношения. Он чувствовал себя виноватым после всего, что натворил, и ему хотелось опять войти в наш дом, где он бывал при жизни моего отца. Помню, как он сидел, рассказывал про отречение Государя, и, в известной степени, все это звучало оправданием, дескать, он и другие заговорщики иначе поступить не могли. Как будто перед тенью отца в этом доме, ему хотелось объяснить свое поведение. В его раздражении против Государя было что-то мелочное. Помимо критики того, что делала царская власть в последнее время, было чувство личной неприязни. Кроме того, мне запомнился его напускной оптимизм. Мать его спросила: «А где теперь Государь?» Гучков ответил: «Он себя прекрасно чувствует, живет спокойно в Царском Селе с семьей». То есть он совершенно не понимал, что это был шаг к дальнейшим ужасным событиям, которые, в конце концов, и привели к екатеринбургской трагедии.

А как вы прожили весну и лето 1917-го года?

Жизнь текла более или менее нормально, я продолжал посещать гимназию. Помню, как с аптек срывали орлов, некоторые люди вдруг стали говорить вещи, которые они раньше не говорили, критиковать решительно все до мелочей, как теперь критикуют Хрущева, когда он свалился. Но особых страданий не было. Люди больше боялись войны, чем революции. Не было предчувствия того полного хаоса, который приближался.

Весной мы поехали в Скандинавию, просто прогуляться. Тут война, лишения, и мы захотели в нормально живущую страну, в Норвегию. Мы там катались на автомобиле, играли в теннис. У матери сделалось какое-то жуткое предчувствие, что Государя могут казнить, пошли слухи о том, что его вывозят из Царского Села. В июле произошло первое восстание большевиков, и мы решили как можно скорее возвращаться домой. Осенью мы приехали в Петроград и были поражены, застав его совсем угрюмым. Знакомых становилось все меньше, начались трудности с продовольствием, появились хлебные карточки. То есть обстановка нас потрясла, но уму-разуму не научила. Мы думали, что это все из-за войны, из-за того, что немцы взяли Ригу, но в конце концов все уладится.

Скажите, а ведь после смерти отца ваша семья не испытывала финансовых трудностей?

Нет, у нас были доходы от имения, а, кроме того, Государь назначил матери пенсию в размере жалования отца.

А кто был еще тогда в вашей семье? Ваши сестры?

Старшая Мария Петровна была замужем за Борисом Ивановичем фон Бок, морским офицером, героем Порт-Артура. Он был морским атташе в Германии и Голландии. Во время войны служил при морском штабе в Петрограде. Осенью, когда мы вернулись и уже было понятно, что назревает катастрофа, именно муж старшей сестры умолял мать перевести все финансы в Норвегию и уехать. С ним были бесконечные споры, он так никого и не убедил. Он со старшей сестрой уехал в Скандинавию, и мы с ними уже увиделись значительно позже. Вторая сестра, Наталья Петровна, была ранена на Аптекарском острове. Она осталась хромой на всю жизнь. Была замужем за князем Юрием Волконским, морским офицером. Они были на юге России. Письма от нее приходили редко, мы знали о ней мало. Она умерла в Ницце в 1949 году. Третья, Елена Петровна, была замужем за князем Щербатовым. Они жили в деревне Подольской губернии, куда мы все потом и поехали, решив покинуть Петроград. Там мы провели два года, прежде чем уехать заграницу. Четвертая, Ольга Петровна, была еще барышней. Она была при матери. Ее убили большевики в 1920-м году, когда нас всех потом ловили в Подольской губернии. Она медленно убегала, чтобы другие могли скрыться, ее ранили в легкое, и через несколько дней мучений она умерла.

Пятая, Александра Петровна, тоже была еще барышней и находилась с нами. Замуж она вышла уже за границей за графа Кайзерлинга. Вот на данный момент 1964 года живы трое. Марья Петровна живет в США, уже вдова. Елена Петровна живет в Риме. У нее три дочери. Две – от первого мужа, одна – от второго. Александра Петровна – вдова, живет в Париже.