Текст книги "Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны"

Положение как-то изменилось после Февральской революции?

Начинали уже поговаривать, что из имения больше ничего не приходит, что, может быть, придется сдать часть петроградского особняка. Что и произошло в действительности, когда мы вернулись из Норвегии в сентябре. Тогда же я вернулся в свою гимназию, хотя уже все вокруг скрипело. Я стал ездить на занятия один на трамвае, а не в автомобиле с гувернанткой, как раньше, мы ютились в пяти или шести комнатах, что для тех времен казалось известным лишением. Но все-таки было стремление сохранить привычный образ жизни: в день, когда был октябрьский переворот, мне пришла прихоть непременно купить скаутский костюм, потому что все мои друзья в гимназии были скаутами. Транспорт не ходил, и я потащил мать пешком через весь город в большой магазин, где продавались эти костюмы.

И вот мы увидели Петроград в исторический день Великого Октября. Вышли мы из дома, вероятно, часа в три дня, пошли по Сергиевской, потом по Литейному, где все было более или менее нормально, потом мы вышли на Невский проспект и там уже натолкнулись на какой-то базар. Масса людей, бестолково толкающихся в разные стороны, солдаты, старающиеся проложить себе дорогу, не то правительственные, не то восставшие, дальше какие-то грузовики с пулеметами, направленными в сторону Адмиралтейства. Кажется, я даже спросил одного из солдат – что происходит, он ответил «отстань!», или что-то в этом духе, он сам не знал.

Я отчетливо помню, что мы в тот момент не думали ни о какой революции, а все происходящее казалось нам простым ярмарочным беспорядком. Мы повернули на совершенно пустынную Морскую улицу. Самый интересный момент – когда мы вышли на Дворцовую площадь, тоже совершенно пустую, прошли под аркой Генерального штаба. Это было около четырех дня. Никакого всенародного восстания, никаких толп народа, идущих на Зимний дворец, не было. Стояли баррикады из дров прямо перед фасадом Зимнего, за ними мелькали какие-то фигуры, кажется, это были женщины из легиона смерти, но разглядеть было трудно. Мы медленно шли через площадь и смотрели на них. И они высовывали головы и с любопытством нас разглядывали, по-видимому, думали, что пожилая дама и отрок вдвоем идут на штурм дворца. Мы повернули на Миллионную, и там, на подъезде к Эрмитажу, где знаменитые Атланты, нам встретился маленький отряд казаков, подтянутых, но хмурых, молчаливых, они топтались на холоде и не знали, зачем они там стоят.

Дальше на Миллионной мы наткнулись на отряд красноармейцев. Им тоже было скучно. Они стояли там, очевидно, уже два или три часа, было холодно, один затеял ссору с каким-то суетливым бородатым старичком, который крутился рядом. Просто чтобы отвести душу и чем-нибудь себя занять. Старик спросил: «Зачем с вами штатские?» И тот заорал: «Тебе какое дело?! Это красноармейцы, если хочешь знать!» – было видно, что он просто хочет выместить свое плохое настроение. Явно, что никаких поручений и приказов они не получали, стояли там и смотрели на казаков, а казаки смотрели на них.

Так что не было никакого всенародного восстания, а теперь появился миф Великого Октября. Судя по всему, так и толкались все до вечера. Защитники дворца понемногу разбредались, а красноармейцы, видя, что им никто не препятствует, просочились во дворец и заняли его. Я уверен, найдись какой-нибудь небольшой организованный отряд офицеров, все красноармейцы разбежались бы, и никакого Великого Октября и не было бы. Но не было таких отрядов.

Вечером мы с мамой вернулись домой пешком, мы были расстроены оттого, что напрасно потеряли время: магазин был закрыт. Кажется, вечером у нас были гости, говорили о всякой всячине, а на следующий день узнали, что произошел переворот, и Временное правительство, которое всем осточертело, ушло, и что какие-то другие, совершенно незнакомые люди, стоят у власти.

Имена Ленина или Троцкого вы тогда знали? Помните ли вы, что говорили об этих людях до Октября?

Говорили о Ленине, о том, что он произносит речи с балкона особняка Кшесинской. Мои старшие сестры, в частности, Александра, даже ходили туда, слушали. А я не ходил. Большевистское движение стало набирать обороты и стало известным имя Ленина. И жизнь нашей семьи после Октября абсолютно не изменилась. Поначалу новая власть ходила на цыпочках. Я ездил в ту же гимназию, только некоторые испуганные родители моих товарищей обсуждали – не нужно ли уехать на Дон или в Крым. То есть настроение изменилось, но темп жизни был тот же самый.

Наша семья 21 ноября купила места в спальных вагонах, которые еще были, и мы уехали. Управляющий дома провожал нас на вокзал и несколько друзей. Была толпища солдат. И было ощущение, что уезжаем скорее от недостатка провианта, от приближающейся войны (ждали, что немцы могут нагрянуть в любой момент), а не от большевиков, и не потому, что предчувствовали какие-то ужасные расправы. Мы уехали в Киев, и я учился в киевской гимназии.

Вы застали в Киеве все главные события тех времен – подписание Брест-Литовского мира, немецкую оккупацию, потом петлюровскую?

Да, мы все это видели своими глазами. В январе в Киев пришли большевики, потом петлюровцы вернулись вместе с немцами, потом провозгласили гетмана. При гетманстве всех обуяла эйфория: гремели оркестры в Купеческом саду, и все петербургское общество, которое поселилось тогда в Киеве, смотрело, как пылал Подол, потому что какие-то местные коммунисты устраивали пожары.

Конец восемнадцатого, весь девятнадцатый и начало двадцатого года мы жили в Подольской губернии, в сорока верстах от Винницы. Власть менялась каждый день, приходили то одни, то другие банды. Кончилось все это для нас трагически – убили семью Щербатовых и семью моей сестры. Потом пришли поляки, и мы уехали с ними за границу. Это было в июле 20-го года. Мы поехали сначала в Литву, два-три года прожили в Литве. Продали там остатки леса. Потом я жил в Италии у моей сестры Щербатовой, потом – во Франции.

А как вы сейчас оцениваете то, что произошло в России в 1917 году?

Упадок власти начался еще в царское время, происходила хаотичная смена министров, власть обнаруживала недостаток воли. Непонимание кадетов, интеллигенции. Нужно было развивать новый монархический строй, парламентаризм, который был совсем еще молодой. Только если развивать все это, можно было прийти к другим результатам, такое у меня чувство. И нужно было десять лет России побыть без войны, нужно было время, чтобы укрепился этот новый строй, который спотыкался на каждом шагу. Тогда, может быть, России удалось бы избежать катастрофы.

Рассказывает Александра Петровна Кайзерлинг

Отец был всегда гораздо дальше от нас, чем мать, но всегда со всеми неприятностями мы обращались к нему. Например, однажды моя сестра очень поранила себя и боялась рассказать об этом. Она пошла и записалась в очередь в его канцелярии. Когда пришла ее очередь, она пришла к отцу и показала пораненную руку. Он сказал: «Хорошо, что ты не прошла первой», и вызвал доктора.

Вы помните отца как человека строгого?

Нет, веселого. Он с нами танцевал. Моя мать в деревне вечерами играла на фортепьяно, а отец по очереди нас всех приглашал танцевать, а я была такая короткая, что в воздухе танцевала. В деревне отец хотел, чтобы моя мать всегда играла ему на фортепьяно, а он ходил по своему кабинету, заложив руки за спину. Я это очень хорошо помню. Иногда вечерами он нам читал: Гоголя, всех русских классиков. Когда случались неприятности, он никогда не спускал нам слабости. Если я падала с лошади слишком часто, он долго молчал. Когда же он увидел, что все мое лицо изранено, потому что лошадь меня копытом ударила, он сказал: «Если еще раз ты упадешь с лошади, то ты будешь ездить в коляске, как старая дама». С тех пор я старалась не падать, а если падала, то старалась это скрыть.

Мы были все довольно левые. Старшую сестру мой отец называл Чаидзе (Марью Петровну Бок). Она всегда оппонировала ему, он это очень любил. Я помню девчонкой пошла с ним гулять, а он объяснял мне, что такое аграрная реформа. Точно уже всего не помню, но он говорил о стабильности, что ничего не должно быть сделано скачками. Говорил мне, что он как раз это проводит. Я помню, что мой отец подал в отставку, когда государственный совет провалил его реформу о морских штатах. Он сказал моей матери, что государственная дума провела закон, а старики в государственном совете все провалили, с ними труднее всего работать.

Помните, что ваш отец говорил о государе?

Чудно помню. Он говорил, что часто у него бывает и что с ним трудно сблизиться как с человеком. Была очень большая оппозиция в лице императрицы, которая не любила моего отца. Я очень хорошо помню взрыв на Аптекарском острове в 1906 году. Мы сидели в гостиной. Я подбежала к балкону и видела, как подъезжает ландо с людьми, которые бросили портфель и закричали: «Да здравствует, русская революция!» Была масса народу, у моего отца был приемный день, мой отец давал руку какому-то господину, которому вдруг оторвало голову. С той стороны Невы все окна лопнули. Мой отец единственный, кто не был ранен. Он выбежал и начал подбирать раненых. Мы в этот момент остались в доме. Своим портфелем они попали в приемную, где сидела масса народу. Почти все были убиты. Моя мать прыгнула со второго этажа и попала в щебень до талии, чтобы пойти к моему отцу. Мой брат и моя сестра Наталья были на балконе в момент взрыва. Балкон упал, и они были сильно ранены. Когда мой отец наконец-то нашел моего брата, он сразу поехал к государю. Нам подвезли катер и повезли в Зимний дворец. Пока мы ехали в Зимний дворец, то проезжали под всеми мостами, и мосты были полны народа с красными флагами. Я испугалась и спряталась под скамейку. Когда отец это узнал, он меня наказал и сказал: «Нам нельзя прятаться, когда в нас стреляют». Мой отец не хотел жить в Зимнем дворце, но государь приказал остаться, так как там нас могли лучше защитить. Когда мою сестру ранили, и она лежала в Зимнем дворце, то в один день пришел Распутин. Он пришел незваный, чтобы благословить мою сестру иконой. Когда до отца дошел слух, что Распутин в комнате моей сестры, отец пришел и попросил его немедленно уйти. Он выслал Распутина в Сибирь, и императрица его возненавидела за это.

Вы говорили, что ваши сестры были левые. Они спорили с отцом?

Левые, да очень. Я боюсь ошибиться, они все придерживались очень передовых реформ. Говорили, что народ бедствует, что надо отдать все народу, что мы пользуемся лишним. Отец говорил, что, отдав бестолково, ничего не получишь хорошего. Говорил, что надо предоставить возможность давать народу землю, давать землю необработанную.

Что вы помните о смерти отца?

Мы были в деревне, когда нам передали что отец ранен. Мы сразу поехали в Киев, но в живых его уже не застали. Все военные полки послали своих представителей. Когда его выносили, все знамена опускались. Хорошо помню, что какой-то мужик, наверное, старообрядец, хотел сказать слово, но его оттолкнули жандармы. Когда мы приехали из Лавры в Киев, там уже собирали средства на памятник. Я очень хорошо помню, что государь не приехал на похороны моего отца, и его очень за это критиковали. Когда убили моего отца, в ложе были две великие княжны, государь и наследник престола. Татьяна Николаевна писала императрице, что она не спала из-за этого ночь. На что в ответ она получила от императрицы, что это все вздор, как можно из-за этого ночь не спать.

У вас остались воспоминания о друзьях отца?

Александр Васильевич Кривошеин, которого отец считал своим преемником. Кривошеин был родом из очень простой семьи. Его жена часто спрашивала у нашей матери как воспитывать детей, как звать англичан. Об этом я помню. Мой отец говорил, что это никакой роли не играет, что Кривошеин невероятно умный человек. Я с ними разговаривала уже гораздо позже, когда стала взрослой. Когда у отца были серьезные разговоры, нас не пускали. Помню, когда я училась, то вставала в 6 утра. Так вот в это время мой отец только шел спать и вставал в 9 утра.

В вашем доме бывали лица из великого двора?

Великие князья – конечно, особенно когда мы были в Зимнем дворце. Они играли. Александр Николаевич за стол садился. Потом мы в церкви их постоянно видели. Константин Константинович приходил. Они общались с нами как с детьми. Они проходили через нашу сторону, останавливались, играли, шли к моей раненой сестре.

Кто вам больше всего запомнился? Кто был самым милым, приятным?

Константин Константинович, который сидел под столом и хватал нас за ноги. Я помню великих княжон, но это уже когда моих сестер сделали фрейлинами, и они должны были представляться императрице. Императрица благословила одну из моих сестер. Моя мать тогда сказала: «Может, тебе это принесет несчастье, потому что все, что она трогает, приносит несчастье».

Я помню императрицу очень хорошо. Она стеснялась и мало говорила, бедная. Государь был проще. Он был прост в обращении, но никогда не пускал к себе слишком близко с открытой душой. Я подслушала разговор, что мой отец просил государя подписать бумагу о какой-то реформе, а государь говорил: «Посмотрите за окно, как мило играет Алексей Николаевич». Когда государь дал конституцию, то отец пришел поздравить его, на что государь привстал и сказал, что это вынужденная мера, он не хотел ее давать. Мой отец любил государя и переживал за его слабость. Отец искал крепких людей. Он нашел крепкого человека в Кривошеине.

Тот человек, который убил отца – нам говорили, что это Богров. Про него отец сказал: «В его глазах, когда он в меня стрелял, я видел, что он искренне хочет счастья народа, а вовсе не убивать». А оказалось, что этот человек был всегда предателем, он предал и левых и правых.

Вы говорили, что после революции, вы познакомились с другом Богрова.

Черкасский его фамилия. Его брат был издателем газеты «Копейка». Сам он был комиссаром в деревни Подольской губернии. Они учились вместе с Богровым в гимназии. Черкасский говорил, что Богров был всегда человеком неверным и всегда выдавал всех. Левые считали его предателем, так как он служил в охране. (Дмитрий Григорьевич Богров (29 января [10 февраля] 1887 – 12 [25] сентября 1911, Киев) – российский анархист еврейского происхождения, секретный осведомитель охранного отделения (агентурный псевдоним Аленский), в 1911 году убивший П. А. Столыпина. – прим. ред.)

Какие у вас лично остались воспоминания о Февральской революции?

Первое воспоминание о Февральской революции: как магазины стали вдруг пустыми, в один день пропали все продукты. Остались одни огурцы. Потом начались митинги, там выступали люди, которые были одеты рабочими, говорили о том, что Керенский никуда не годится и надо передать власть Совету рабочих и крестьянских депутатов, а те заключат мир, накормят народ и отдадут ему землю. Когда я говорила с этими агитаторами, они никогда по делу не отвечали, только перекрикивали оппонентов. Вообще была ужасная кутерьма, все кричали друг на друга. Мне было тогда 19 лет. Мой двоюродный брат видел, как приезжал Ленин, и сказал мне, что Ленин устроился в доме Кшесинской, и я бросилась его слушать. Я его помню, он был небольшого роста, в пальто, без шляпы, гулял взад-вперед по балкону, говорил отрывисто, коротко, довольно неясно и недостаточно громко. Никто не аплодировал, но как только закончилась речь, появились агитаторы, которые начали пояснять и комментировать то, что он говорил. Никто ему не оппонировал. Мой дядя был членом государственного совета, которого Керенский счел пригодным для временного правительства. Я спросила своего дядю, знает ли он, что происходит на улице. Он ответил: «Мы уже назначили оппонентов Ленину». Я спросила, где они будут выступать, и пошла туда. Они говорили не по существу, говорили так, что их никто не слушал. А люди Ленина были очень хорошо подготовлены и говорили ударные вещи.

А Октябрьскую революцию 24-25-26 октября 1917 года вы помните?

Были страшные бунты на улицах. Я пошла с подругой, дочерью норвежского посланника на улицу, наш экипаж остановили, и мы увидели, что толпа бежит к городской Думе. Мы бросились с этой толпой, а красноармейцы с красными бантами начали в нас стрелять. На меня набросилась с криком какая-то женщина. Я кричала, что я не большевичка, а она мне сказала, что теперь все большевики, а кто не согласен, тех будут расстреливать. Это было очень яркое воспоминание.

Шли постоянные митинги, но нечего было есть. Когда кто-нибудь высказывался в том смысле, что раньше голода не было, агитаторы отвечали, что это богачи забрали всю еду и убежали. А теперь надо передать власть рабочим депутатам.

Когда мы приехали на Украину, а поехали мы еще совершенно спокойно, хотя вокзалы уже были полны народа, так там была совершенно другая картина: много еды, спокойная жизнь. Там была местная власть от временного правительства, люди спокойно жили. Потом начались бои, большевики пытались захватить Киев, а защищали его белогвардейцы. Бои длились, кажется, дней десять. Все сидели по подвалам, приходил какой-то священник, читал молитвы. Однажды мать сказала нам, что нужно купить еды, а прислугу послать нельзя – могут убить. Мы с сестрой пошли. Помню, сначала я избегала мертвых, а потом мы уже шли прямо по ним, потому что на улицах лежало столько мертвецов, что невозможно было обойти. Мы дошли до рынка. Туда как раз упали снаряды. Мы схватили все, что могли, даром.

Через десять дней все замолкло, мы вышли с сестрой на улицу и слышали, как расстреливали всех белогвардейцев, всех офицеров в Царском саду в Киеве. Никто на улицу не выходил. Потом матери и сестры приходили их вытаскивать.

Это продолжалось недолго, пришли немцы, потом Петлюра, затем город перешел в ведение гетмана Скоропадского, его поставили немцы, опять началась спокойная жизнь, но моя мать говорила, что это противно. Мы уехали в деревню. В деревне была тишина, как всегда – далеко от вокзала, 60 верст. Говорили о революции. Приходили банды, то Петлюра, то Махно. Становилось все хуже и хуже с едой. В какой-то момент приехал украинский министр просвещения. Это была женщина, которая приехала с двумя охранниками.

Она была дворянка, но говорила, что левая. Она с нами обедала, потом ночевала. Никто не хотел стелить ей постель. Я сказала, что сделаю это. Она говорила: «Это безобразие, что вы живете в этом большом доме, в этом доме нужно сделать музей или библиотеку». А нам нельзя тут будет даже работать, потому что мы не умеем думать как Советы. Она была личным другом Ленина. Она говорила, что нас всех надо расстрелять. Я ее спросила: «Неужели вы и детей 4–5 лет будете расстреливать?» Она сказала: «Да, потому что из них ничего толкового не выйдет». Когда мы проснулись, ее уже не было, в ночь она удрала, потому что пришел Петлюра, но и его власть держалась совсем недолго, банды приходили и уходили. Один день нас обстреливали. Мы услышали выстрелы и собрались бежать на улицу. У меня в это время был сыпной тиф, но я уже вставала. Мы с сестрой выбежали в переднюю, где было много солдат, мы спросили их, кто они. В ответ услышали: мы большевики. И тут же нас всех арестовали. После ареста мы жили у сестры. Помню, приходили делегации рабочих, просили, чтобы нас отпустили. У нас в доме сделали театр. Во время театра моя мать и брат бежали, а мы с сестрой остались, потому что сестра лежала парализованная от сыпного тифа.

Мертвых было столько, что уже не хоронили. Когда через деревни проходили банды большевиков, то они травили все колодцы. Не было воды, не было лекарств. После театра пришел комиссар и спросил: «Вы – Столыпины?» Мы ответили: «Да». Он сказал: «У меня с вами личные счеты». Поставил часового перед дверью в коридор и перед дверью в сад. И мы слышали через галерею, что он арестовывает людей, которые находились на втором этаже – семью Щербатовых. Тогда моя сестра сказала, что мы не будем, как овцы, ждать, пока нас зарежут. Мы дождались, пока часовой отвернулся или отлучился, вышли в сад. Были сумерки, часов пять утра. Идти было тяжело, был глубокий снег. Мы увидели, как за нами выбежали люди с винтовками и закопали сестру в снег, а сами побежали в разные стороны. Мы с трудом перелезли через высокий забор, вдруг я вижу, что за нами бегут с винтовками. Моя сестра и ее муж побежали в одну сторону и были оба убиты. Я побежала в другую, постучала в первый дом, но меня не хотели пускать, и я встала у двери в растерянности. И слышу, как в дом, откуда меня прогнали, стучатся мои преследователи и спрашивают: «У вас Столыпина?» А хозяева отвечают: «Она дальше пошла». А я за дверью стояла. Хозяева дома меня увидели и спрятали на чердаке. Я сидела там и видела, как всех других расстреливали. Потом пришла девчонка, дала мне мужицкое платье и сказала идти за каким-то человеком. Мы пришли к какой-то женщине-акушерке, которую я никогда не видела. Она заперла меня в подвале, где стояли мешки с сахаром. Я прожила в этом подвале 10 дней, и вдруг в этот дом явился политический комиссар, Черкасский.

Тот, который намеривался сводить с вами счеты?

Нет, тот комиссар расстрелял всех и ушел, а это был политический комиссар полка, он возглавлял Совет, который сразу образовался в местечке, у него брат был издатель газеты «Копейка». Так вот он пришел и сказал, что сестра моя, в которую стреляли при побеге, жива, но находится при смерти. Я, разумеется, сказала, что хочу ее видеть. Он ответил: «Только идите не рядом со мной, а за мной». Потом он мне показал на какой-то амбар, где сестра лежала, его охраняли два солдата, они спросили: «Как ваша фамилия?» Я сказала: «Сам знаешь – Столыпина». Один из солдат обрадовался: «А-а-а! Нам тебя расстреливать надо». Я ответила: «Расстреляешь, когда моя сестра умрет». Отстранила их винтовки, пошла к сестре и не отходила от нее, пока она не умерла. Гроб с ее телом я повезла в местный монастырь, а там другая шайка солдат хотела выбросить ее из гроба. Мне пришлось с ними драться.

После смерти сестры я жила одна в саду, там был павильон. Меня искали, спрашивали у местных жителей про меня, но никто не выдал. Я выходила на улицу только ночью или вечером, местные меня подкармливали, у меня же ничего не было. Потом пришли поляки с французами, они просили меня назвать участников расстрела. Я никого не выдала. Когда полякам стало хуже, ко мне стали приходить местные власти и просили выдать бумаги о том, что я передаю им земли имения.

Это все было в городке Немиров, Подольской губернии, события происходили в декабре-январе 1920 года. Весной 1920 года я покинула территорию России. Жила в Литве, потом вышла замуж. Позже приехала в Париж. Тут встретилась с Вырубовым, старым русским революционером, который говорил мне про моего отца. Оказывается, когда мой отец ездил по хуторам и объяснял людям про аграрную реформу, он, будучи студентом, с другими людьми шел следом и убеждал народ не слушать отца. Говорила с Маклаковым, который был оппонентом моего отца в Думе. Он говорил мне то же самое.