Текст книги "Житие старца Серафима Саровской обители иеромонаха, пустынножителя и затворника. С приложением его наставлений и келейного молитвенного правила"

V. Молчальничество. Возвращение в обитель и затвор

Новый подвиг о. Серафима. Молчальничество. Его различные проявления. Сущность молчальничества, по понятиям самого старца. Ответ на вопросы братии о сем. Молчание, переход к затвору. Обстоятельство затвора. Саровский собор старцев. Приход о. Серафима в обитель и затвор. Убранство затворнической келии. Ношение большого креста. Одежда и пища в затворе. Молитвенные труды. Чтение и толкование св. Писания. Восхождение в небесные обители. Причащение св. Таин. Дубовый гроб в сенях. Один из сокровенных подвигов старца. Ослабление затвора. Посещение старца епископом Ионою и Тамбовским губернатором. Хождение к старцу братии и его наставления к ним. Открытие дверей келии для посторонних. Описание приема, какой он делал посетителям. Наставление и краткое молитвенное правило его. Обращение с знатными лицами. Приход к старцу простых людей. Замечательные случаи прозрения, исцелений и других деяний старца, относящихся к настоящему времени. Окончание затвора.

Старец Серафим после смерти строителя Исаии, оставаясь жительствовать в пустыне, принял на себя иноческий труд молчания. «Паче всего должно украшать себя молчанием, – говорил он, – ибо, – говорит св. Амвросий Медиоланский, молчанием многих видел я спасающихся, многоглаголанием же ни единого. И паки некто из отцев говорит: «молчание есть таинство будущего века, словеса же орудия суть мира сего». С этих пор жизнь его становится еще безмолвнее прежнего: ибо не одна уже пустынь, но собственные уста старца закрывают ее от нас.

В каких же видах является теперь наблюдателю жизнь о. Серафима? Вообще теперь он принял за руководство себе деяния двух древних подвижников – Арсения Великого и Иоанна молчальника и пустынника. В частности, если к нему приходили в пустынь посетители, он к ним не являлся. Случалось ли ему самому неожиданно встретить кого в лесу, старец падал ниц лицом и до тех пор не поднимал очей, пока встретившийся не проходил мимо. В этих видах он сохранял свое безмолвие около трех лет. За несколько времени до исхода этого срока он перестал посещать и обитель по воскресным и праздничным дням. Один брат носил ему и пищу в пустынь, особенно в зимнее время, когда у о. Серафима не было своих овощей. Пища приносилась однажды в неделю, в день воскресный. Трудно было назначенному брату совершать это послушание в зимнее время! Дороги в пустынь о. Серафима не было. Бредет он, бывало, во время вьюги по снегу, утопая в нем по колени, с недельным запасом в руках для старца-молчальника!.. Вошедши в сени, носивший брат обыкновенно произносил молитву. Старец, сказавши про себя: «аминь», отворял дверь из келии в сени. Сложив руки на груди крестообразно, он становился у дверей потупив лицо долу на землю: сам ни благословит брата, ни даже взглянет на него. А пришедший брат, помолившись по обычаю, и поклонившись старцу в ноги, полагал пищу на лоточек, лежавший на столе в сенях. С своей стороны о. Серафим клал на лоточек же или малую частицу хлеба или немного капусты. Пришедший брат внимательно замечал это. Сими знаками старец безмолвно давал знать чего принести в будущее воскресенье: хлеба или капусты. И опять принесший брат, сотворив молитву, кланялся старцу в ноги и, попросив молитв его о себе, возвращался в обитель, не услышавши от о. Серафима ни единого слова. Все это были только видимые, наружные замечания молчальничества. Существо же подвига состояло не в наружном удалении от общительности, но в безмолвии ума, в отречении от всяких житейских помыслов для чистейшего посвящения себя Господу. Такое молчальничество по описанию самого старца, имело многие плоды. Оно решительно обезоруживало диавола для борьбы с пустынножителем. «Когда мы в молчании пребываем, – говорил о. Серафим, – тогда враг, диавол, ничего не успеет относительно к потаенному сердца человеку: сие же должно разуметь о молчании в разуме. Оно рождает в душе молчальника разные плоды духа». «От уединения и молчания, – говорил он, – рождаются умиление и кротость: действие сей последней в сердце человеческом можно употребить тихой воде Силоамской, которая течет без шума и звука, как говорит о ней пророк Исаия: воды Силоамли текущия тисе (тихо)» (Исаии 8, 6). В соединении с другими занятиями духа молчальничество возводит человека к благочестию. Пребывание в келии в молчании, в упражнении, в молитве и поучении день и ночь закону Божию делает человека благочестивым: ибо, по словам св. отцов, келия инока есть пещь Вавилонская, в которой трие отроцы Сына Божия обретоша. Молчание приближает человека к Богу и делает его как бы земным ангелом. Ты только сиди в келии своей во внимании и молчании и всеми мерами старайся приблизить себя к Господу: а Господь готов сделать тебя из человека ангелом: на кого бо, – говорит Он, – воззрю, токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих (Исаии 66, 2). Плодом молчания, кроме других духовных приобретений, бывает мир души. Молчание учит безмолвно и постоянной молитве, а воздержание делает помысл не развлекаемым. Наконец приобретшего сие ожидает мирное состояние». Вот как старец Серафим проходил подвиг молчальничества! Вот чего хотел он достигнуть путем сим, возложив всю печаль свою на Господа (1 Петр. 5, 7).

Многие из братии очень жалели об удалении старца от общежития с ними. С возложением на себя молчания он лишал их своих советов и руководства. Ближайшие к нему даже спрашивали ее: «Зачем он уединяется когда бы, пребывания в близком общении с братией, мог назидать их словом и примером, не терпя ущерба и в благоустроении души своей?» Старец отвечал, говоря словами св. отец: «Возлюби праздность безмолвия предпочтительно насыщению алчущих в мире», – сказал св. Исаак Сирин. И св. Григорий Богослов рек: «прекрасно богословствовать для Бога, но лучше сего, если человек себя очищает для Бога».

Молчальничество не было однако же таким подвигом, на котором старец Серафим решился бы покончить жизнь свою. Чрез него, как бы лестницею, получив большее совершенство, он перешел к высшему подвижничеству, называемому затвором. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство. В описываемое время настоятелем был, как уже известно, о. Нифонт, муж богобоязненный, добродетельный, отечески любивший братию, входивший во все потребности и нужды каждого брата, ревнитель устава и порядков церковных. Отец же Серафим со времени смерти старца Исаии, наложив на себя труд молчания, жил в пустыне своей безвыходно, точно как в затворе. Прежде он хаживал по воскресеньям и праздникам в обитель причащаться св. Таин. Теперь, со времени стояния на камнях, у него болели ноги; ходить он не мог. Было неизвестно, кто его причащает св. Таин, хоть ни на минуту не сомневаемся, что он без вкушения Тела и Крови Христовой не оставался. Не поведало ли это обстоятельство кому-нибудь и соблазна, к которому люди так склонны?.. Вот строитель сзывает монастырский собор из старших иеромонахов и вопрос о причащении о. Серафима предлагает на рассуждение. Решили же дело так: предложить о. Серафиму чтобы он или ходил, буде здоров и крепок ногами, по-прежнему в обитель по воскресным и праздничным дням для причащения св. Таин, или же, если ноги не служат, перешел бы навсегда жительствовать в монастырскую келию. Общим советом присудили спросить чрез брата, носившего пищу по воскресеньям, что изберет о. Серафим. Брат в первый же приход к старцу исполнил решение Саровского собора, но о. Серафим, выслушав безмолвно предложение собора, отпустил брата, яко же обычно, не сказав ни слова. Брат, как ело было, передал строителю, а строитель велел ему повторить соборное предложение в следующее воскресенье. Принесши пищу на будущую неделю, брат повторил предложение… Тогда старец Серафим, благословив брата, вместе же с ним отправился пешком в обитель. Приняв второе предложение собора, старец показал, что он не в силах был по болезни ходить, как прежде, по воскресным и праздничным дням в обитель. Это было весной 8-го мая 1810 года. Вступив в монастырские врата после 15-летнего пребывания в пустыне, о. Серафим, не заходя в свою келию, отправился прямо в больницу. Это было днем до наступления всенощной службы. Когда ударили в колокол, о. Серафим явился на всенощное бдение в храм Успения Богородицы. Столько лет уже не бывал старец в обители? Братия удивились когда мгновенно разнесся слух, что о. Серафим решился жительствовать в обители. Но удивление их возросло еще более, когда произошли следующие обстоятельства. На другой день, 9 мая, в день Святителя и Чудотворца Николая, о. Серафим пришел, по обычаю, в больничную церковь к ранней литургии и причастился св. Христовых Таин. По выходе же из церкви он направил стопы свои в келию строителя Нифонта, и, принявши от него благословение, водворился в прежней своей монастырской келии: к себе никого не принимал, сам никуда не выходил и не говорил ни с кем ни слова, то есть, он принял на себя новый, труднейший подвиг затворничества. Молчание о. Серафима видимо переходом было к затвору. И совершенно уединенная жизнь его проходимая в молчании пустынном не была ли уже началом затвора или и даже самым затворничеством? В келии монастырской о. Серафим, очевидно, продолжал то, что уже начато года с три тому назад в пустыне, с которой, быть может, он и затвор соединил бы, если бы не повстречались описанные обстоятельства.

О подвигах о. Серафима в затворе известно еще менее, чем о его пустынножительстве. В келии своей он не хотел иметь для отсечения своеволия ничего, даже самых необходимых вещей. Икона, пред которой горела лампада, и отрубок пня, служивший в замен стула, составляли все. Для себя же он не употреблял даже огня. В это время для умерщвления плоти, да дух спасется, он носил на плечах своих под рубашкой на веревках большой пятивершковый железный крест, который, вероятно, и назван веригами в прежних его жизнеописаниях. Но собственно вериг и власяницы о. Серафим не носил и другим не советовал надевать их. «Кто нас оскорбит словом или делом, и если мы переносим обиды по-евангельски – вот и вериги наши, вот и власяница! Эти духовные вериги и власяница выше железных, которые надевают на себя нынешние люди. Правда многие из св. отцов носили и власяницу и железные вериги, но они были мужие мудрые и совершенные, и все это делали из любви Божией, для совершенного умерщвления плоти и страстей и для покорения их духу.

Таковы были из наших русских православных святых: препод. Феодосий Печерский, Феодосий Тотемский, Василий Блаженный и другие. Но мы еще младенцы и страсти все еще царствуют в нашем теле и противятся воле и закону Божию. Так что же будет в том, что мы наденем и вериги и власеницу, а будем спать, пить и есть столько, сколько душе хочется? Мы не можем и самомалейшего оскорбления от брата перенести великодушно. От начальнического же слова и выговора впадаем в совершенное уныние и отчаяние, так что и в другой монастырь выходим мыслью и с завистью указывая на других из своих собратий, которые в милости и доверенности у начальника, принимаем все его распоряжения за обиду, за невнимание и недоброжелательство к себе. Как, стало быть, мало или вовсе нет в нас никакого фундамента к монашеской жизни! И все это от того, что мы мало о ней рассуждаем и ей внимаем. Можно ли же в таком состоянии духа и жизни покушаться на подвиг, свойственный мудрым и совершенным отцам, носить вериги и власяницу?»

Одежда о. Серафима теперь была та же самая, что и в пустыне. Питием его была одна вода, а в пищу он употреблял только толокно да белую рубленую капусту. Воду и пищу доставлял ему брат отец Павел, вблизи живущий, подошедши к келии, брат сотворив молитву, ставил пищу у дверей. Затворник чтобы никто не видел его, накрывал себя большим полотном и, взявши блюдо стоя на коленях, как бы принимал пищу из рук Божиих, уносил ее в келию. Там, подкрепивши себя пищею, посуду ставил на прежнее место, опять скрывая лицо свое под полотном. Покров, набрасываемый на лицо, объясняется примерами древнейших пустынножителей, которые кукулем скрывали вид свой, во еже не видети суеты. Случалось и так, что старец вовсе не являлся брату, и носивший пищу опять уносил все, что было предложено: старец оставлял себя без вкушения пищи.

Молитвенные труды его в затворе были велики и разнообразны. Как и в пустыне, он совершал теперь свое правило и все ежедневные службы, кроме божественнейшей литургии. Сверх того, он предавался подвигу умной молитвы, читая в сердце попеременно то молитву Иисусову, то Богородичну. Иногда, стоя на молитве, старец погружался в продолжительное умное созерцание Бога: он стоял пред св. иконой не читая никакой молитвы и не кладя поклонов, а только умом в сердце созерцая Господа… Высока и глубока эта безмолвная, затворническая молитва!

В течении недели он прочитывал весь Новый Завет по порядку: в понедельник – Евангелие от Матфея, во вторник – от Марка, в среду – от Луки, в четверг – от Иоанна, в остальные дни – Деяния и послания св. Апостолов. В сенях, сквозь дверь, иногда слышно было как он, читая, толковал про себя Евангелие и Деяния св. апостолов. Деяния св. Апостол он толковал вслух, довольно продолжительное время. Многие приходили и слушали его слово в сладость, утешение и назидание. Иной же раз он сидел над книгой, не перебирая листов, будучи весь погружен в созерцание чистой возвышенной мысли Св. Духа. Ни один орган тела его не шевелился: очи неподвижно устремлены были на один предмет.

Совершенное самоуглубление о. Серафима в истины Евангельские, конечно, не осталось не облагодатствованным свыше. Важнейшим свидетельством этого служит то, что он удостоился непостижимого восхищения в небесные обители, подобно Апостолу Павлу и св. Андрею Христа ради юродивому, которые вознесены были до третьего неба, и подобно Варсонофию Преподобному.

Об этом, непонятном для простого человеческого смысла видении или откровении послушник Иоанн Тихонов (позднее иеромонах Иоасаф) рассказывает так: «Однажды, уже по выходе отца Серафима из затвора, посетил меня один боголюбивый брат, с которым мы обыкновенно делились всякой радостью и утешительным словом, слышанным от отца Серафима в общее наше назидание. Между прочими разговорами вдруг он спросил меня: открыл ли мне отец Серафим о той великой тайне, как он сподобился быть восхищенным в небесные обители? Я отвечал ему, что ничего не слыхал об этой великой милости Божией, а сам между тем скорбел сердечно, отчего и мне Старец не открыл об этой великой тайне. Сколько я ни расспрашивал брата о том, чтобы он рассказал мне что-нибудь из слышанного от отца Серафима: но при всем его желании он ничего не мог сообщить вразумительного моему понятию.

Итак, проводивши брата и с нетерпением дождавшись вечернего времени, я отправился по обыкновению, часу в шестом, к отцу Серафиму, с намерением умолить его о том, чтобы он сам усадил мою душу рассказом о полученной им великой милости Божией. Старец при моем приходе встретил меня как отец чадолюбивый и, вслед за мной, запер на крючок двери.

Когда мы сели друг против друга и я уже хотел молить его о том, чтобы он поведал мне свою великую тайну, как он в ту же минуту заградил мои уста своей рукой, и первое его слово было: «Огради себя молчанием».

И тут же он начал раскрывать предо мной историю пророков, апостолов, св. отцов и мучеников со свойственной простотой. Он говорил, что все святые, которых прославляет Церковь Христова, оставили нам по своем успении жизнь свою, как пример для подражания и что все они были нам подобострастны, но исполнением в точности от всей души заповедей Христовых, достигли совершенства и спасения, обрели благодать, сподобились разнообразных даров Духа Святого и наследовали Царство Небесное, а пред ним вся слава мира сего как ничто, все наслаждения мирские и тени не имеют того, что уготовано любящим Бога в небесных обителях; там вечная радость и торжество.

Для того же чтобы дать духу нашему свободу возноситься туда и питаться от сладчайшей беседы с Господом, нужно смирять себя непрестанным бдением, молитвой и памятованием Господа.

«Вот я, убогий Серафим, для сего прохожу Евангелие ежедневно. В понедельник читаю от Матфея от начала до конца, во вторник от Марка, в среду от Луки, в четверг от Иоанна; в последние же дни разделяю Деяния и Послания Апостольские и ни одного дня не пропускаю, чтобы не прочитать Евангелия и Апостола дневного и святому. Чрез это не только душа моя, но и самое тело услаждается и оживотворяется от того что я беседую с Господом, содержу в памяти моей жизнь и страдания Его, день и ночь славословлю, хвалю и благодарю Искупителя моего за все Его милости, изливаемые к роду человеческому и ко мне недостойному».

После этого Старец снова сказал мне: «Радость моя! Молю тебя, стяжи мирный дух и тогда тысячи душ спасутся около тебя». И это повторил еще два раза.

Вслед за тем, в неизобразимой радости, с усилением голоса, Старец сказал: «Вот я тебе скажу об убогом Серафиме – и потом, понизя свой голос, продолжал, – я усладился словом Господа моего Иисуса Христа, где Он говорил: в дому Отца Моего обители мнози суть, те. для тех, которые служат Ему и прославляют Его святое Имя. На этих словах Христа Спасителя, я убогий, остановился и возжелал видеть оные небесные обители и Господь не лишил меня убогого Своей милости, Он исполнил мое желание и прошение: вот я и был восхищен в эти небесные обители; только не знаю, с телом или кроме тела, Бог весть, это непостижимо. А о той радости и сладости небесной, которую я там вкушал, сказать тебе невозможно». И с сими словами отец Серафим замолчал. В это время он склонился несколько вперед, голова его с закрытыми взорами поникла долу и простертой дланью правой руки он совершенно тихо и одинаково водил против сердца. Лицо его постепенно изменялось и издавало чудный свет и наконец до того просветилось, что невозможно было смотреть на него; на устах же и во всем выражении его была такая радость и восторг небесный, что поистине можно было назвать его в это время земным ангелом и небесным человеком. Во все время таинственного своего молчания он как будто созерцал что-то с умилением и слушал что-то с изумлением. Но чем именно восхищалась и наслаждалась душа праведника знает один Бог.

Праведник Божий по немощи человеческого языка не мог словами объяснить дивного восхищения своего в небесные обители, зато показал мне чудным светом своего лица и таинственным своим молчанием. А я хотя и был самовидцем этого дивнего события, но всегда скажу одно и тоже, что Бог весть, как все это совершилось.

После довольно продолжительного молчания, около получаса, по моему мнению, отец Серафим снова заговорил и в самых радостных чувствах, вздохнув, с умилением голоса сказал: «Ах, если бы ты знал, возлюбленнейший мой отец Иоанн, какая радость, какая сладость ожидают душу праведного на небеси, то ты решился бы во временной жизни переносить всякие скорби, гонения и клевету с благодарением и если бы самая эта келья наша (при этом он указал на свою келью) была полна червей и если бы эти черви ели плоть нашу во всю временную жизнь, то со всяким желанием надобно бы на это согласиться, чтобы только не лишиться той небесной радости, какую уготовал Бог любящим Его. Там нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания; там сладость и радость неизглаголанные; там праведники просветятся как солнце. Но если той небесной славы и радости не мог изъяснить и сам Батюшка Св. Апостол Павел (2 Коринф. 12, 4), то какой же другой язык человеческий может изъяснить красоту горнего селения, в котором водворятся праведных души?»

Помолчав еще немного, начал он говорить о вечных мучениях грешников.

«Страшно читать слова Спасителя, где Он творит праведный суд свой нераскаянным грешникам: идут сии в муку вечную (Мф. 25, 46) идеже червь их не умирает и огня не угасает (Мр. 9, 46–48), ту будет плач и скрежет зубов (Мф. 8, 12). Если этих мучений боится и трепещет сам сатана, то в каком состоянии, в каком ужасе будут нераскаянные грешники? И аще праведник едва спасется, нечестивый и грешный где явится (1 Петр. 4, 18)?

Тем, которые заглушали свою совесть и ходили в похотях сердец своих, там в ожидающем их аде, нет никакого помилования. Нет там милости не сотворшим здесь милости. Они услышат тогда Евангельские слова: помяни, чадо, яко восприял еси благая в животе твоем (Лк. 16, 25). В здешней временной жизни еще может виновник как-нибудь отговориться от наказаний чрез случай или друзей; а там одно из двух: или придите или отъидите! Уста Божии, как меч обоюду острый, в тот страшный миг решат все и уже не будет возврата. Праведники наследуют обители небесные, а грешники идут в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его».

При конце беседы старец как бы совсем забыл о том невыразимо сладком состоянии своего духа, когда он говорил о восхищении в небесные обители. Он сознавал теперь только слабость естества своего и называл себя первым грешником. Наконец, давши мне отеческое благословение, он отпустил меня в мою келью с миром (Сказания о подвигах и событ. жизни старца Серафима Изд. 3. С-Пб. 1877 г. с. 47–54).

В течении всех лет затвора старец во все воскресные и праздничные дни причащался св. Тела и Крови Христовой. Для сохранения во всей чистоте затвора и молчальничества, пренебесные Тайны, по благословению строителя Нифонта, приносили ему из больничной церкви в келию после ранней литургии.

Чтобы никогда не забывать о часе смертном, чтобы яснее представить и ближе видеть его пред собой, о. Серафим упросил сделать для себя гроб и поставить его в сенях затворнической келии. По его желанию гроб был приготовлен; его выдолбили, а также и крышку к нему от цельного дуба, и он, некрашенный, всегда стоял в сенях. Здесь старец часто молился, готовясь к исходу от настоящей жизни. О. Серафим в беседах с Саровскими братиями часто говорил на счет этого гроба: «Когда я умру, умоляю вас, братия, положите меня в моем гробе».

Из сокровенных подвигов этого времени нечаянно сделался известен один, в котором с духовным деланием старец соединял телесный труд, освежая грудь свою чистым воздухом. Это открыл случайно брат, исполнявший в монастыре послушание будильщика. Однажды утром, вставши ранее обыкновенного, послушник Иоанн Тихонов (впоследствии иеромонах Иоасаф, Павло-Обнорского монастыря Игумен), отправился на кладбище близ соборного храма, где почивают достоблаженные и приснопамятные пустынники. Находясь среди памятников, брат приметил у келии о. Серафима человека, который двигался быстро взад и вперед. Воображение инока встрепенулось. Он оградил себя крестным знамением и с молитвой стал всматриваться в ночное видение. Оказалось это был сам подвижник старец Серафим. Читая чуть слышно молитву Иисусову, он переносил тихонько небольшую поленицу дров с одного на другое ближайшее к келии место. Обрадованный видением затворника, который давно никому не являлся, будильщик бросился к нему в ноги и, целуя их, просил его благословения. Старец благословив его, сказал: «оградись молчанием и внимай себе».

Старец провел в затворе около пяти лет, потом несколько ослабил внешний вид его. Келейная дверь у него была открыта: всякий мог придти к нему, видеть его: старец не стеснялся присутствием других в своих духовных занятиях. Некоторые, вступив в келию, предлагали разные вопросы, имея нужду в советах и наставлениях старца; но, принявши на себя обет молчания пред Богом, старец на вопросы не давал ответов, продолжая обычные занятия.

Тамбовские архиереи, любя Саровскую пустынь, с усердием посещают ее, обыкновенно через год в августе месяце на храмовой праздник Успения Богородицы. В одно из таких посещений епископ Иона (впоследствии экзарх Грузии), желая видеть о. Серафима, пришел было к его келии, но старец, твердо исполняя свои обеты пред Богом и опасаясь человекоугодничества, не нарушил своего молчания и затвора. О. Серафим в настоящем обстоятельстве мог руководствоваться еще примером Арсения Великого, которому подражал в подвигах затвора и молчания. Феофил, архиепископ Александрийский, желая придти к Арсению, послал наперед узнать отворит ли он ему двери? Арсений отвечал: «Если для тебя отворю, то и для всех отворю». Феофил сказал: «Лучше мне не ходить к нему». Так и о. Серафиму еще не наступило время, хотя и недалеко уже оно было, оставить затвор. Игумен Нифонт предлагал было снять двери с крюков, думая, вероятно, не отошел ли старец уже ко Господу; но преосвященный Иона не согласился на это, говоря: «Как бы не погрешить нам!» Оставив старца, он удалился в мир из обители. Через неделю после этого случая прибыл в Саров тогдашний Тамбовский губернатор Александр Михайлович Безобразов: с ним была жена его и оба они пожелали принять благословение о. Серафима. В это время видно окончился срок строгого затворничества и молчания, положенный на сердце о. Серафимом. Когда губернатор с женой подошли к келии, старец сам отворил первым им двери своего затвора и благословил их. Это было осенью в 1815 г. С этого времени начали приходить к нему многие из братии, с которыми он стал уже вступать в беседу.

Так из братии нередко бывал у о. Серафима инок Гавриил. Вступивши в обитель, он два года не видал о. Серафима и после очень жалел об этом; но когда пришел к о. Серафиму, старец с первого же раза привлек к себе его сердце. С своей стороны и Гавриил полюбился старцу; ибо он имел сердце чистое, прямое, со всеми обращался как пред Богом, удаляясь всякой скрытности. После сего этот Гавриил пять лет находился под руководством чудного старца, пережив в обители и его кончину. Если что смущало молодого инока, располагало к искушениям, он шел к старцу Серафиму, тревожимый страхом, но после беседы с ним возвращался в свою келию в мире и восхищении духовном. И во всем простосердечный Гавриил поступал так, как руководствовал его батюшка о. Серафим. Много сказано было ему на пользу вперед. Не скрыл батюшка Серафим и того, как много горестного предстоит молодому иноку на пути жизни. По переселении о. Серафима в вечность, Гавриил с восхищением вспоминал о его жизни и своих беседах с ним, и с глубокой горестью говорил о важности сей потери для него. В отраду же сердца и жизни он взял и всегда имел при себе портрет старца Серафима.

Здесь можно представить в общих чертах те наставления, какие делал старец приходящим к нему инокам Саровской обители. Все было направлено к утверждению их в соблюдении правил иночества. Он внушал братии совершать церковное богослужение неопустительно по церковному уставу, и присутствуя в храме, сам следил за этим делом, советовал всем ходить на церковные службы, на молитве в церкви стоять с закрытыми очами, во внутреннем внимании; открывать же разве тогда, как уныешь или сон отягощать станет; обращать в таком случае глаза на образ или на горящую свечу! Развивая эту мысль подробнее, о. Серафим учил так: «На жизнь нашу смотреть надобно как на свечу, делаемую, обыкновенно, из воска и светильни, и горящую огнем. Воск – это наша вера, светильня – надежда, а огонь – любовь, которая все соединяет вместе, и веру и надежду, подобно тому, как воск и светильники горят вместе при действии огня. Свеча дурного качества издает смрад при горении своем и угасая – так смрадна в духовном смысле и жизнь грешника пред Богом. А потому, глядя на горящую свечу, особенно когда стоим в Божием храме, да вспоминаем начало, течение и конец нашей жизни: ибо как тает свеча зажженная пред ликом Божиим, так с каждой минутой умаляется и жизнь наша, приближая нас к концу. Эта мысль поможет нам менее развлекаться в храме, усерднее молиться и стараться, чтобы жизнь наша пред Богом похожа была на свечу из чистого воска, неиздающего смрада». Обращаясь далее к общему перечню предметов заметим, что о. Серафим внушал непрестанно заниматься умной молитвой, каждому проходить неопустительно и усердно свое послушание, не вкушать пищи до времени, определенного уставом; за трапезу непременно ходить, хотя бы и не хотел кто кушать, чтобы отсутствием не соблазнял братии; за трапезой сидеть с благоговением и страхом Божиим, с благодарностью вкушать предлагаемое; без уважительной причины и благословения не выходить за ворота монастыря, а тем более не покидать совсем иноческого пути, удерживаться от своеволия, гибельные последствия которого неисчислимы; терпеливо сносить все искушения для спасения души (Мф. 10, 22), хранить взаимный мир. Бог обитает только в жилище мира, как сказано в мире место Его (Псал. 75, 3).

Настоятель Саровской обители игумен Серафим[9]9
  Скончался 5 октября 1878 г.


[Закрыть], в 1824–1826 годах исправлял в больничной церкви пономарскую должность. На его послушании лежало ежедневно после каждой литургии носить к о. Серафиму часть св. Антидора, собственно для него отделяемую. Затворник иногда сам принимал этот дар, а иногда не являлся к принесшему брату. Последний полагал в таком случае часть антидора в чистую сумочку, для сего по вешенную у двери и, сотворив молитву, якоже обычно, удалялся восвояси. Из больничной же церкви по воскресным и праздничным дням ему носили в келию св. Дары для причащения.

Вскоре после того как старец открыл братии дверь своей келии, некоторые посетители убедительно просили его принимать к себе и мирян. Тогда по его изволению к нему начали ходить уже посторонние. Теперь жизнь старца приняла новое христиански-общественное направление. До сих пор он видимо заботился об одном себе и о спасении души своей. Деятельность его о ближних исключительно состояла в молении о всем мире, о живых и усопших православных христианах. По свойству пустынножительства и затвора практическая польза и руководство ближних еще не входили в разряд его действий. До сих пор духовно работая над собой, он только готовился выйти на поле общественного служения. Теперь настало такое время, с которого о. Серафим, ставши в духовной жизни выше множества христиан и чувствуя подкрепление со стороны благодати Божией, посвятил себя подвигам веры и душеспасительного назидания и руководства ближних.

Старец принимал к себе всех охотно, давал благословение, и каждому, смотря по душевным потребностям, делал различного рода краткие наставления. Двери его келии открыты были для всех от ранней литургии до 8 часов вечера. Приходящих старец принимал так: он одет был в обыкновенный белый балахон и полумантию; на шее имел епитрахиль (священническая одежда) и на руках поручи. Епитрахиль и поручи он носил на себе не всегда при приеме посетителей, а в те лишь дни, когда причащался св. Таин, следовательно по воскресным и праздничным дням. В ком видел он искреннее раскаяние во грехах, кто являл в себе горячее усердие к христианскому житию, тех принимал с особенным усердием и радостью. После беседы с ними он, заставив их наклонить голову, возлагал на нее конец епитрахили и правую руку свою, предлагая произносить за собой следующую покаянную молитву: «согрешил я, Господи, согрешил душею и телом, словом, делом, умом и помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, волею или неволею, ведением или неведением». Сам затем произносил молитву разрешения от грехов: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами человеколюбия Своего, да простит ти, чадо (имя его), вся согрешения твоя: и аз, недостойный иеромонах Серафим, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь». При последних словах он благословлял наклоненную голову пришедшего. Старец делал это по обычаю, доселе существующему на Востоке между освященными, т. е. имеющими степень священства аввами. Получившие разрешение чувствовали облегчение совести и вкушали несродное земным благам духовное удовольствие. По окончании такого действия он помазывал крестообразно чело пришедшего елеем от св. иконы, и если это было ранее полудня, следовательно до принятия пищи, давал вкушать из чаши великой агиасмы, т е. св. богоявленской воды, благословлял частицею антидора, либо св. хлеба, освящаемого на всенощном богослужении. Потом целуя пришедшего в уста, говорил во всякое время: «Христос воскресе!» и давал прикладываться к образу Божией Матери или ко кресту, висевшему у него на груди. Иногда же, особенно знатным особам, он советовал зайти в храм помолиться Матери Божией пред св. иконой Ее успения или Живоносного источника.