Текст книги "Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова"

После окончания в 1959 году Первого медицинского института им. Павлова Шраер-Петров прослужил два года военным врачом в танковых войсках в Белоруссии. В 1964 году, через два года после женитьбы на москвичке – филологе и переводчице Эмилии Поляк (р. 1940), он окончил аспирантуру в ленинградском Институте туберкулеза и защитил кандидатскую диссертацию в 1966 году. Его кандидатская диссертация была посвящена влиянию стафилококковых инфекций на течение туберкулеза у белых мышей. (В 1960-е годы Василий Аксенов, с которым Шраер-Петров учился в мединституте, намекнул на него в образе Бориса, аспиранта в Институте туберкулеза, в рассказе «С утра до темноты».) Отголоски ранних научных исследований Шраера-Петрова прозвучат не только в рассказе «Осень в Ялте» (в медицинских экспериментах Самойловича), но и в более раннем рассказе «Мимозы на могилу бабушки» (1984), первый вариант которого был написан еще в России.

В 1964 году Шраер-Петров с женой переехали в Москву, где в 1967 году у них родился сын. С 1967 по 1978 год Шраер-Петров проработал научным сотрудником в московском Институте эпидемиологии и микробиологии им. Н. Ф. Гамалеи. Осенью 1970 года, во время вспышки холеры Эль-Тор, Шраер-Петров в составе группы микробиологов и эпидемиологов был командирован в Ялту, где работал над предотвращением эпидемии. В 1975-м он защитил докторскую диссертацию в области микробиологии. В общей сложности Шраер-Петров опубликовал более ста статей по микробиологии, иммунологии и онкологии в советских, американских и западноевропейских научных изданиях. В 1989 году в США вышла в свет его монография «Стафилококковые заболевания в Советском Союзе». После эмиграции он двадцать лет проработал научным сотрудником в Брауновском университете, где занимался исследованиями в области иммунологии рака. Многолетний опыт работы в науке и медицине подробно описан в мемуарной книге писателя «Охота на рыжего дьявола. Роман с микробиологами» [Шраер-Петров 2010].

Начиная с самых ранних стихов (и, в какой-то мере, с первых прозаических опытов[49]49
  В архиве писателя сохранился черновик неопубликованного рассказа «Солнце упало в шахту» (1960-е годы) о шоке от испытанного молодым героем антисемитизма.


[Закрыть]) Шраер-Петров исследовал двойственную природу еврейской диаспорной идентичности. В СССР большая часть его стихов и прозы не была допущена к публикации. Своими редкими обращениями к официально предписываемым темам (освоение космоса; строительство БАМа) в стихах и текстах популярных песен Шраер-Петров не заслужил доверия режима.

Несмотря на рекомендации выдающихся писателей, среди которых были Виктор Шкловский и Андрей Вознесенский, Шраера-Петрова приняли в Союз писателей лишь в 1976 году – с задержкой на пять лет и вопреки сопротивлению ретроградов, сидевших в приемной комиссии[50]50
  См. досье Давида Шраера-Петрова в Союзе писателей СССР: РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 41. Д. 404.


[Закрыть]. К середине 1970-х годов писателя все больше и больше занимает природа взаимоотношений русских и евреев, тогда как нонконформизм становится определяющим фактором его творчества. (Об этом см. работу Романа Кацмана в этом сборнике.) Это постепенно привело к конфликту с советской системой и правлением Союза писателей СССР. Рукопись большой книги стихов «Зимний корабль»[51]51
  См. материалы, связанные с готовившейся (но не изданной) в издательстве «Советский писатель» книгой Шраера-Петрова «Зимний корабль»: РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 23. Д. 1436.


[Закрыть] с трудом продвигалась по замерзшим каналам издательства «Советский писатель» и наконец была включена в план издания на 1979–1980 годы. Ей не было суждено увидеть свет.

В 1978 году, после того как Шраер-Петров прочитал свое стихотворение «Моя славянская душа» (1975) на заключительном вечере весеннего фестиваля поэзии в Литве, разразился скандал. В этом стихотворении-протесте «славянская» душа поэта покидает его «еврейское» тело («упаковку») и прячется на сеновале: «Я побегу за ней: Постой! Что делать мне среди березок / С моей еврейскою пустой, такой типичной упаковкой?» [Шраер-Петров 2003: 50]. После возвращения с фестиваля в Москву бонзы из Союза писателей вызвали Шраера-Петрова на проработку за публичное чтение «сионистской» литературы; ему грозили черными списками. Остракизм за нарушение негласного табу на еврейскую тему избавил писателя от последних иллюзий, подтолкнув его к решению эмигрировать. Летом 2019 года Шраер-Петров так прокомментировал свой конфликт с режимом:

Я уже был член Союза писателей, это было в ‘76-м-‘77-м году… я начал писать и публично читать написанное. Я был приглашен вместе с группой поэтов [в Литву] на празднование весны поэзии. <…> И там я как раз читал только те стихи, которые я любил, понимал, что это моя душа записана на магнитофоне памяти. И особенно стихотворение «Моя славянская душа». В этом стихотворении я выразил и свою душу, и новую форму. <…> И тогда я понял, что все, я не могу. Они меня соблазняют все время, как Сатана соблазнял Адама, что я буду очень успешным поэтом-переводчиком, если я несколько стихотворений сделаю конформистских о моих, так сказать, взаимоотношениях с Россией. <…> И тут же я выступил еще с такой штукой. Я сказал, что теперь я буду подписываться «Шраер-Петров», это мое литературное имя, и я не буду по-другому. Тогда они стали снимать все мои литературные выступления, переводы… Все стало приостанавливаться. Моя книжка стихов. И так далее, и детские рассказы. Я зашел в тупик и решил уехать. Я не представлял себе, конечно, всего кошмара эмиграции. Я считаю, что это все равно кошмар для русского писателя – эмигрировать из своей родной стихии. <…> Вот тут мы и подали на выезд[52]52
  Английский перевод интервью в [Shrayer 2020]; запись в архиве. – М. Д. Ш.


[Закрыть].

В начале января 1979 года писатель и его семья подали документы в ОВИР для выезда в Израиль. Получив отказ, они вошли в число десятков тысяч отказников – тех советских евреев и членов их семей, которые находились в состоянии не только поражения в правах, но, по сути, и геттоизации. Академические карьеры писателя и его жены были сломаны. Новаторские исследования Шраера-Петрова в области лечения стафилококковых инфекций, спасавшие жизни, потеряли всякое значение для властей. После его исключения из Союза писателей и шельмования в печати издание трех его книг, одна из которых (повесть о микробиологе) уже была сверстана и снабжена иллюстрациями, было остановлено. Писатель более не сможет публиковаться в СССР. В 1979 году, дежуря в лаборатории скорой помощи и подрабатывая по ночам водителем-бомбилой, Шраер-Петров задумал панорамный роман о судьбах евреев-отказников. Со временем этот замысел реализовался в трилогии об исходе советских евреев и об изуродованных судьбах отказников. В начале трилогии главный герой, доктор Герберт Анатольевич Левитин – московский профессор медицины. В ходе романа еврейство Левитина претерпевает метаморфозу, превращаясь из сковывающей этнической оболочки в историческую и духовную миссию.

Татьяна Левитина (урожденная Пивоварова), русская жена главного героя, родом из псковской деревни в Островском районе. Фиксируя с анатомической точностью непреодолимые противоречия смешанного еврейско-русского брака, Шраер-Петров одновременно представляет историю доктора Левитина и его семьи как аллегорию истории евреев в России. «Доктор Левитин», первая часть этой саги об отказниках, завершается гибелью сына Левитиных Анатолия в Афганистане, смертью Татьяны от горя и фантасмагорической местью Герберта. (О теме еврейского отмщения см. эссе Джошуа Рубинштейна в этом сборнике.)

Осенью 1980 года Шраер-Петров закончил роман «Доктор Левитин». Находясь в преисподней отказа, писатель и врач воплощал судьбу своего вымышленного героя. В течение следующих трех лет он напишет роман «Будь ты проклят! Не умирай…» – вторую часть трилогии, в сюжетные линии которой вплетены новые персонажи: активисты-отказники, палестинские торговцы наркотиками и советские гроссмейстеры. Доктору Левитину даруется любовь Нэлли Шамовой, которой суждено погибнуть в конце романа. В 1984 году рукопись первых двух частей, названная «В отказе», была переснята на пленку, а негативы тайно вывезены из СССР. Преследования писателя органами госбезопасности достигли апогея осенью 1985 года, когда в Израиле было объявлено о готовящейся публикации романа «Доктор Левитин»[53]53
  См. [Шраер 2019: 152–153; 161–175; 178–181].


[Закрыть]. В 1986 году сокращенный вариант романа вышел в издательстве «Библиотека-Алия» в сборнике материалов об отказниках, названном «В отказе» – по первоначальному заглавию романа. В самой ранней критической литературе, относящейся к концу 1980-х и началу 1990-х годов, роман Шраера-Петрова был известен именно под этим заголовком[54]54
  В 1991 году, в преддверии распада СССР, Шраер-Петров, к тому времени уже живущий в США, передал первые две части трилогии («Доктор Левитин» и «Будь ты проклят! Не умирай…») для публикации в Москве. Они были изданы весной 1992 года – первого постсоветского – под одной обложкой (Изд-во «ГМП Полиформ», тираж 50 000 экз.). Шраер-Петров назвал первые два тома будущей трилогии «Герберт и Нэлли». В 2006 году он начал работу над третьей частью, в которой бывший отказник Левитин наконец-то эмигрирует из СССР, проводит месяцы в Австрии и Италии, а потом оказывается в США, в Новой Англии. Ранний вариант третьей части был опубликован в 2010 году под названием «Третья жизнь», а в 2019 году автор переделал текст и назвал его «Третья жизнь доктора Левитина» (в данный момент готовится к изданию). Работая над третьей частью, Шраер-Петров внес и в текст первых двух существенные исправления. Отредактированный вариант первых двух частей трилогии переиздавался дважды, сначала в Санкт-Петербурге в 2009 году (изд-во «Академический проект»), а потом в Москве в 2014-м. Московское издание 2014 года вышло в серии «Проза еврейской жизни» в издательстве «Книжники».


[Закрыть].

В конце 1985 – начале 1986 года арест и обвинение в антисоветской деятельности стали реальной угрозой. Поздней осенью 1985 года Шраер-Петров скрывался от властей. Преследования привели к тяжелому сердечному приступу и госпитализации. Гэбисты в штатском пришли в отделение неотложной терапии Четвертой градской больницы, чтобы допросить писателя-отказника. Лечащий врач, человек большого благородства, ответила: «Если вы хотите его смерти, идите и допрашивайте!» Позднее Шраер-Петров вспоминал: «Они хотели моей смерти, но – чужими руками»[55]55
  Цит. в: [Шраер 2019: 166].


[Закрыть].

Изолированность от советского общества, соединенная с абсурдностью состояния еврея-писателя, одновременно отвергнутого Россией и прикованного к ней цепями отказничества, создала совершенно особые творческие условия:

…любой советский поэт, даже самый талантливый, всегда играл в такую игру, в которой чаша с ядом на одном столе соседствовала со сладостью придворной поэзии. <…> Поэтому бывали случаи, когда я писал слабые и не до конца, совсем искренние… стихи. Ведь в чем смысл поэзии, мне кажется, лирической? В том, что ты абсолютно с собой честен… И вот, если ты не оглядываешься ни на кого – а я ни на кого уже не оглядывался в отказе… Я писал, только оглядываясь на себя. <…> Да, мне все равно было[56]56
  Английский перевод цит. в: [Shrayer 2020].


[Закрыть].

Жизнь в отказе привела Шраера-Петрова к созданию новой жанровой формы, названной им «фантелла» (можно предложить расшифровку «фантастическая новелла»). В большом интервью, которое писатель дал в 2014 году в связи с выходом в свет книги «Dinner with Stalin and Other Stories» (текст интервью включен в этот сборник), Шраер-Петров рассказал о том, как в отказе у него сформировалось представление о сущности рассказа:

Рассказ как совершенно независимую единицу литературного жанра я осознал и понял только в состоянии полного отшельничества. Став отказником, я вдруг понял, что есть какой-то фокус, и надо этот фокус уловить в каждом случае и придумать рассказ. То есть внести какую-то магическую струнку, которая настроит рассказ на новый лад. Вот то, что есть у Чехова, что-то совершенно неповторимое… неповторимая вибрация чувства [Шраер, Шраер-Петров 2014].

Чеховский двойной камертон писателя-врача лежал на рабочем столе Шраера-Петрова в течение всех лет отказа. В романе «Доктор Левитин» Герберт Анатольевич говорит своей жене Татьяне о переменах, произошедших с ним со времени подачи документов на выезд: «Ты права, Танюша. Жизнь нашей семьи перешла в новую, неведомую еще, тяжелую фазу. Полоса самоанализа наступила теперь, когда нужно не анализировать, а действовать. Время уходит. Я превращаюсь в чеховского Ионыча» [Шраер-Петров 2014:153]. В день, когда Левитины получают первый отказ из ОВИРа, Герберт Анатольевич совершает пробежку по центру Москвы:

Впереди ждал его обычный маршрут, который он каждодневно вымеривал своими сухопарыми ногами. Он бежал. Иные приняли бы его бег за быстрый шаг, но это был неторопливый бег по Цветному бульвару до Трубной площади, скатывавшейся наперекрест другим бульварным кольцам. Потом Герберт Анатольевич достигал Пушкинской площади. Около кинотеатра «Россия» было пустынно. Он успевал прочитать афиши и поворачивал на улицу Чехова, стремясь к рассветному гудению аорты города – Садовому кольцу. И возвращался домой [Шраер-Петров 2014: 201–202].

С 1944 по 1993 год улица Малая Дмитровка, идущая от Пушкинской площади к Садовому кольцу, называлась улицей Чехова. Среди рассказов Шраера-Петрова, написанных в 1985–1987 годах, на пороге эмиграции, есть «собачий» рассказ «Рыжуха», повествователь которого «подмигивает» чеховской «Каштанке» (1887). Чеховские «вибрации чувства» также заметны в рассказе «Яблочный уксус», написанном в Москве и переделанном уже в Америке. В этом рассказе о необъяснимом женском бесплодии главная героиня, Сашенька, переживает кратковременную связь с неким доктором Пеховым:

Сашенька стала бывать у Ксёндзовых часто. Люська, человек общительный и добрый, желающий сделать добро простыми русскими бесхитростными способами, стала знакомить Сашеньку с приятелями Васи. Их было последовательно три или четыре. Скульптор Абкин – могучий заросший кудрявыми чёрными волосами красноротый весельчак и выпивоха. С ним Сашенька провела около двух месяцев. Дизайнер Алик с автозавода – худощавый жилистый молчун, с которым Сашенька ездила отдыхать на Селигер. Доктор Пехов из поликлиники Худфонда, которого вся наша компания, конечно же, звала доктор Чехов. Доктор Пехов объявил, что уезжает в командировку, а на самом деле скрывался у Сашеньки дома целую неделю. И, наконец, Курт Шнайдер – график из Восточной Германии, который приехал рисовать Москву и немедленно влюбился в Сашеньку Бродскую [Шраер-Петров 2005: 186].

Чехов будет вдохновлять Шраера-Петрова и в эмиграции именно как образец поэтического совершенства прозы. К примеру, в новелле «За оградой зоопарка», написанной в 1987–2007 годах и посвященной Эмилии (Миле) Шраер, Шраер-Петров возвращается к середине 1960-х годов, когда он, молодой литератор и ученый-медик, входил в московскую жизнь после переезда из Ленинграда. Некоторые детали указывают на еврейство главного героя, доктора Бориса Эрастовича Гарина, которого его создатель наделил именем, нагруженным багажом культурных ассоциаций. Писатель Николай Гарин-Михайловский (1852–1906) вошел в русскую литературу тетралогией автобиографических романов «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры». Эраст Гарин (1902–1980) был известным советским актером театра и кино, режиссером и сценаристом, и среди его фильмов – снятая в Тбилиси в 1944-м году комедия «Свадьба» по Чехову, в которой играла Фаина Раневская. Фамилия Гарин также отсылает к герою научно-фантастического романа Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» (1927). Но список литературнокультурных аллюзий был бы неполон без упоминания о том, что дух Чехова витает над рассказом Шраера-Петрова. Назовем четыре примера оммажа Чехову в новелле «За оградой зоопарка». Сама фамилия доктора Гарина анаграмматически указывает на доктора Рагина из «Палаты № 6» (1892) – пожалуй, самого эмблематичного рассказа Чехова о медицине и психиатрии. Наташа Альтман, смертельно больная пациентка доктора Гарина, лежит в палате № 7 Филатовской детской больницы (где сам Шраер-Петров работал после переезда в Москву в 1965 году); счастливый номер намекает на чеховский рассказ и будто предвещает чудесное выздоровление Наташи. Более того, Гуровы, друзья Гариных в рассказе, неизменно наводят на мысль о герое рассказа «Дама с собачкой» (1899). Наконец, доктор Гарин с семьей проживает в Москве на улице Чехова, и это еще одно свидетельство чеховских «знаков и символов» у Шраера-Петрова.

Давид Шраер-Петров провел более восьми лет в отказе. Разрешение на выезд было наконец получено в апреле 1987 года, когда шлюзы еврейской эмиграции только начинали приоткрываться. После затянувшегося расставания прощание было коротким. Писатель и его семья покинули СССР 7 июня 1987 года. После лета, проведенного в Австрии и Италии, они 26 августа того же года приземлились в США. Город Провиденс, столица самого маленького американского штата, стал новым домом писателя. Размеренная и внешне несобытийная жизнь в Новой Англии позволила Шраеру-Петрову по-иному взглянуть на опыт своего советского – русского и еврейского – прошлого. За годы эмиграции вышло множество ранее не опубликованных и новых произведений, среди которых десять поэтических сборников, десять романов, пьесы и более пятидесяти рассказов. Первые двадцать из своих почти тридцати пяти американских иммигрантских лет Шраер-Петров продолжал одновременно заниматься литературной и научно-исследовательской работой (экспериментальной терапией рака). Во многих из его произведений, созданных до и после эмиграции, интересы ученого-медика и сочинителя пересекаются. В 2020 году, в разгар пандемии коронавируса, Шраер-Петров переделал и подготовил к отдельному изданию трагикомедию «Вакцина. Эд Теннер», в центре которой – тема риска, на который идет оспопрививатель, врач-экспериментатор, ради спасения человечества [Шраер-Петров 2021].

* * *

Перед тем как обратиться к экзилическому диалогу Шраера-Петрова с Чеховым, врачом и беллетристом, а также с Владимиром Набоковым, я бы хотел ненадолго вернуться ко времени Второй мировой войны. Именно тогда, в годы эвакуации на Урал, народная жизнь и богатая фольклором русская речь вошли в прозу и стихи Шраера-Петрова. В романе «Странный Даня Раев» он показал рождение двойного, еврейско-русского самосознания. События романа происходят в сталинские 1930-е и 1940-е. В центре действия – детские впечатления главного героя и рассказчика, Дани (Даниила) Раева. Даня и его мать, Стэлла, эвакуируются из осажденного Ленинграда и попадают в уральское село Сива. За три года, проведенные вдали от линии фронта и той довоенной жизни, которую он знал ребенком, Даня почти забывает о своей чужести, ассимилируясь и превращаясь в уральского крестьянского мальчика. Он воспринимает себя местным, «сивинским». И только возвращение в опустошенный Ленинград напоминает Дане о том, что в глазах многих взрослых и сверстников он прежде всего еврей, чужой. В Ленинграде Даня узнает о том, что его отец, боевой офицер-краснофлотец, создал новую семью. Исповедальный роман-воспоминание завершается узнаванием горькой правды об антисемитизме на фоне празднования победы над нацизмом – на руинах родного города и довоенной семьи.

Рассказ «Осень в Ялте» можно считать еще одним спутником романа «Странный Даня Раев». Даня Раев и Самойлович – это по сути тот же самый еврейский мальчик из родного автору Ленинграда, или, иначе выражаясь, Самойлович – это проекция Дани Раева на ось послевоенной истории евреев в СССР.

Сравнивая «Странного Даню Раева» и «Осень в Ялте» (или видя оба текста, как в случае сборника «Autumn in Yalta and Other Stories», под одной обложкой), особенно явственно испытываешь экзилическую транспозицию темы еврейско-русской идентичности в этих текстах. В годы войны Даня оказывается далеко от Ленинграда и блокады, унесшей почти миллион жизней. И хотя пережитый им эпизод с дикой выходкой сивинского милиционера Додонова по отношению к загадочному караиму Бобуху содержит в себе раннее предупреждение, только по возвращении домой в 1944 году Даня начинает испытывать на себе все еще непонятный ему антисемитизм окружающих его людей. Вялотекущий бытовой антисемитизм взрослого (женщина-работница с хлебозавода в Лесном) вызывает шок и тошноту, однако агрессивное глумление сверстника (Даниного одноклассника по кличке Минча) провоцирует обратную реакцию: начинается процесс выковки Дани Раева в еврейского борца за справедливость. Обратимся к эпизоду, в котором уже взрослый Самойлович, в детстве переживший блокаду, вспоминает первый день в начальной школе: «С самого детства дурак. С первого класса, когда в сорок третьем бабушка привела его в первый класс. Блокадные дети обступили Самойловича и стали выпрашивать еду. У него ничего не было» [Шраер-Петров 2016: 256]. Нигде в рассказе Шраер-Петров не называет своего героя евреем, хотя читатель, конечно, замечает его фамилию или же паштет из рубленой селедки, форшмак, который бабушка Самойловича готовит для внука. Я не случайно упомянул воспоминания Самойловича о первом дне в школе. В этом мимолетном обращении к блокадному детству – в момент отчаянной попытки героя трезво оценить череду своих жизненных провалов – перед читателем предстает рецидив привычного, с детства прививаемого антисемитизма. Кучка голодных русских детей с готовностью принимает и воспроизводит стереотип еврейского одноклассника из более зажиточной, более удачливой семьи (на самом деле Самойлович потерял родителей на войне и сам голодает). Взрослый Самойлович – это лишь частичное воплощение Дани Раева. Он так и не научился защищаться, быть твердым, подозревать других в злом умысле и предрассудках. В декабре 2004 года, отвечая на мой вопрос по электронной почте, Шраер-Петров заметил: «Самойлович становится Даней – борцом – слишком поздно». Еврейский врач в постсталинском СССР, в юности переживший самые черные для советских евреев годы, Самойлович лечит всех окружающих любовью, «душой», не думая о происхождении. В образе Самойловича ощущается авторский «представитель» Шраера-Петрова.

Пожертвовав десять лет свободы ради возлюбленной – актрисы Полечки, нееврейки, – Самойлович возвращается в Москву из сибирского лагеря, желая – и не желая – свести счеты со своим изорванным прошлым. Судя по упоминанию о дважды переименованном Ленинграде – Санкт-Петербурге, рассказ завершается в пороговые 1991–1992 годы. В прошлом врач и ученый-экспериментатор, советский еврей Самойлович превратился в некоего «человека из подполья», ночного водителя-бомбилу. Но разгар любви Самойловича к Полечке приходится как раз на 1960-е годы, когда он был молодым ученым с открытым (как казалось тогда) будущим, а она – «пода[ющей] надежды» [Шраер-Петров 2016: 224] молодой актрисой, у которой зрел туберкулезный процесс. Повествование достигает кульминации в 1970-е в туберкулезном санатории в Симеизе к югу от Ялты. Мы возвращаемся к больному чахоткой доктору Чехову, Ялте и биографическому и историческому фону создания «Осени в Ялте».

* * *

Резкое ухудшение здоровья Чехова в 1897 году привело к переезду в Ялту, где прошли последние пять лет его жизни. Здесь в 1899–1904 годах Чехов напишет «Трех сестер», «Вишневый сад» и целый ряд великих рассказов, среди которых «Дама с собачкой». В октябре 1898-го начнется строительство дома Чехова («Белой дачи») в пригороде Ялты. Среди всего того, что Чехов сделал в этом городе для общественной и культурной жизни, особняком стоит его известное обращение 1899 года – призыв публики к пожертвованию средств на строительство туберкулезного благотворительного санатория. Чехова – рассказчика и драматурга, несомненно, занимал предмет легочных заболеваний, а также векторы любви и страсти, направленные от врачей к чахоточным больным. Здесь уместно вспомнить и доктора Топоркова и княжну Приклонскую в ранних «Цветах запоздалых» (1882), и «жидовку» Анну Петровну (урожденную Сару Абрамсон) в «Иванове» (1887) вкупе с сострадательным, но резким в суждениях доктором Львовым, в котором заметна толстовская закройка.

С переездом Чехова в Ялту провинциальная культурная жизнь города переменилась и оживилась. В апреле 1900 года с гастролями приехал Московский художественный театр. Лучшие писатели России бывали у него в гостях: Горький, Бунин, Куприн. Порой чувствуя себя изгнанником в Ялте, Чехов скучал по Ольге Книппер, актрисе Художественного театра, ставшей его женой в 1901 году, и тосковал по Москве и средней полосе России. Чехов уехал из Ялты в мае 1904 года, и ему не было суждено туда вернуться. Кстати, именно в ялтинские годы он активнее всего общался с еврейскими (и караимскими) знакомыми, среди которых были врачи. Осенью 1898 года Чехов гостил на ялтинской даче доктора Исаака Альтшуллера. Среди наиболее колоритных еврейских знакомых Чехова был Исаак Синани, владелец книжной и табачной лавки – средоточия местной интеллектуальной жизни. В 1880-е и 1900-е годы Чехов наблюдал, с какой страстью евреи Российской империи впитывали русскую литературу. В повести «Моя жизнь. Рассказ провинциала» (1896) он писал о южном провинциальном городке, где нет «ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная библиотеки посещались только евреями-подростками» [Чехов 1974–1985, 9: 205]. В «Ионыче» (1898): «…вообще же в С. читали очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку» [Чехов 1974–1984,10: 30]. Еврейский вопрос несомненно занимал создателя таких произведений, как «Иванов», «Тина» (1886), «Степь» (1888) и «Скрипка Ротшильда» (1894), и в последние ялтинские годы Чехов не мог не слышать от своих знакомых из круга еврейско-русской интеллигенции о рождении политического сионизма. Как мы знаем, жизнь и творчество Чехова свидетельствуют о его сложных, неоднозначных личных и литературных отношениях с еврейством и еврейским вопросом.

Словно водяной знак, чеховская Ялта пропитывает страницы рассказов, романов и мемуаров Шраера-Петрова. Читая «Осень в Ялте», ощущаешь диалог автора с чеховским шедевром – рассказом «Дама с собачкой», в котором Анна и Гуров, будущие возлюбленные, встречаются в осенней Ялте. В «Осени в Ялте» Шраер-Петров намеренно разворачивает сюжет вокруг повествовательной оси чеховского нарратива, и последняя любовная встреча Полечки и Самойловича, приводящая к «преступлению» Самойловича, происходит во время бархатного сезона на крымском курорте. Эта судьбоносная встреча подвигает действие рассказа к самому краю чеховского адюльтера: так же как сама Анна, Полечка (она первая об этом сообщает Самойловичу) – «замужняя дама». Индикаторов литературного диалога, происходящего спустя почти целое столетие и через Атлантику, в рассказе Шраера-Петрова множество. Рассмотрим, к примеру, сцену в ялтинском кафе, во время которой Полечка спрашивает Самойловича: «Значит, я не могу заразить, Самойлович?», а он отвечает, будто невпопад: «Я тебя люблю, Полечка» [Шраер-Петров 2016: 251–253]. Сцена эта отсылает и к первой встрече Гурова и Анны в кафе на ялтинской набережной, и к последующей за ней сцене прибытия парохода и встречающей его праздничной толпе отдыхающих, в которую Чехов внедрил больше генералов, чем можно встретить в среднестатистический день на набережной или в порту ривьероподобного курорта. Даже Сазонова (заметим также трансъязычную анаграмму Сазонова-Casanova), фамилия не знающей возраста дивы в «Осени в Ялте», намекает на современницу Чехова, писателя Софью Смирнову-Сазонову (1852–1921), которая записала в дневнике за 30 июля 1899 года: «Видела на набережной Чехова. Сидит сиротой на скамеечке» [Гитович 1977: 310].

«Осень в Ялте», быть может, и не стала бы русско-американским рассказом, если бы кроме чеховской Ялты рассказ Шраера-Петрова не вступал в диалог и с набоковской Фиальтой. Эпиграф к рассказу взят из «Весны в Фиальте» (1936, англ. «Spring in Fialta»), легендарного рассказа Набокова о любви апатридов: «Всякий раз, когда мы встречались с ней, за все время нашего пятнадцатилетнего… назвать в точности не берусь: приятельства? романа?., она как бы не сразу узнавала меня…» [Набоков 1978: 10][57]57
  Ср.: «Every time I had met her during the fifteen years of our – well, I fail to find the precise term for our kind of relationship – she had not seemed to recognize me at once…» [Nabokov 1995: 410–411].


[Закрыть]. В этом эпиграфе Шраер-Петров не только предваряет рассказ «объяснением в любви» к Набокову (слова из концовки «Дара» дали название лучшему фильму Ильи Авербаха, друга литературной юности Шраера-Петрова), но и подталкивает к мысли, что «Дама с собачкой» Чехова стала отправной точкой «Весны в Фиальте» Набокова. Сочиненный в Берлине в 1936 году и опубликованный в том же году в Париже, рассказ «Весна в Фиальте» принадлежал, согласно признанию самого Набокова, к «ведущей тройке» его рассказов [Parker 1991: 68]. Набоков относил «Весну в Фиальте» к «примерным образцам» («exemplary») короткой прозы наряду с «Дамой с собачкой» и «Превращением» Кафки [Parker 1991:69]. Отдавая дань своему «предшественнику» Чехову («ту predecessor»), Набоков синтезировал некое среднеарифметическое Французской и Итальянской Ривьеры – Фиальту, приморский курорт с отголосками далматинского Фиуме (теперь Риека) и крымской Ялты. В Фиальте сходятся изгнанники и апатриды, чьи жизни соединяют экзальтированные воспоминания о дореволюционной России и обыденные реалии европейской жизни начала 1930-х годов[58]58
  Подробно о диалоге Набокова с Чеховым см. [Shrayer 1998: 191–238].


[Закрыть].

Набоковская «Весна в Фиальте» (весенний сезон, весна воспоминаний и весенне-пасхальная повествовательная пружина рассказа) проступает сквозь ткань «Осени в Ялте» Шраера-Петрова, приглашая к сравнительному анализу литературной динамики трех поколений и трех литератур. Я лишь обращу внимание на то, что в рассказе Чехова сексуальность передается путем авторского очевидного молчания, или умолчания любовных сцен. Гуров и Анна уединяются в ее номере, потом наступает молчание (текст молчания), а после этого Гуров ест арбуз под аккомпанемент рыданий и самобичевания Анны. В скрыто-модернистском тексте Набокова секс частично метафоризуется, частично передается полунамеками, а частично замалчивается. Вот воспоминание-реконструкция героя-рассказчика Васеньки (Виктора в английском варианте, опубликованном в 1947-м году):

<Нина> повернулась и меня повела, виляя на тонких лодыжках, по голубому бобрику, и на стуле у двери ее номера стоял вынесенный поднос с остатками первого завтрака, <…> и от нашего сквозняка всосался и застрял волан белыми далиями вышитой кисеи промеж оживших половинок дверного окна, выходившего на узенький чугунный балкон, и лишь тогда, когда мы заперлись, они с блаженным выдохом отпустили складку занавески; а немного позже я шагнул на этот балкончик, и пахнуло с утренней пустой и пасмурной улицы сиреневатой сизостью, бензином, осенним кленовым листом <…> [Набоков 1978: 18].

<Nina> turned and rapidly swaying on slender ankles led me along the sea-blue carpeted passage. A chair at the door of her room supported a tray with the remains of breakfast <…> and because of our sudden draft a wave of muslin embroidered with white dahlias got sucked in, with a shudder and knock, between the responsive halves of the French window, and only when the door had been locked did they let go that curtain with something like a blissful sigh; and a little later I stepped out on the diminutive cast-iron balcony beyond to inhale a combined smell of dry maple leaves and gasoline <…> [Nabokov 1995: 415–416].

И хотя в любовном рассказе Шраера-Петрова русская классическая целомудренность Чехова уступает набоковскому более нюансированному и свободному описанию сексуальности и любви, и хотя Шраер-Петров добавляет оптику ученого-медика к микроскопу и лупе Набокова-лепидоптеролога, – доктор Самойлович все же отказывается патологизировать Полечкину сексуальную глухоту. «Это» – так Самойлович называет ее фригидность, и при этом, кажется, забывает о собственной сексуальной неискушенности чеховского «вечного студента». Именно Полечка, а не Самойлович обращается к медицинской терминологии и при этом озвучивает ключевую тему Чехова и Набокова: пропасть отделяет мир сексуальной любви от мира романтического счастья. «Может быть, это мое сверхвоображение и эта моя супертяга к нему препятствовали нормальным моим ощущениям?» – признается Полечка Самойловичу после новогоднего сабантуя и катастрофического рандеву с актером Кафтановым (прообразом которого, судя по всему, был Михаил Козаков): «Ты знаешь, Самойлович, что я имею в виду? Вы врачи называете это фригидность. Я назвала бы это ожиданием чуда. Я ждала его всю жизнь» [Шраер-Петров 2016: 234].