Текст книги "Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова"

Waife-Goldberg 1968 – Waife-Goldberg M. My Father, Sholom Aleichem. New York: Simon and Schuster, 1968.

Часть вторая
Поэзия

Барабаны судьбы Давида Шраера-Петрова[64]64
  Copyright © 2021 by Ian Probstein.


[Закрыть]

Ян Пробштейн

Большая, богатая событиями, странствиями, исканиями и сомнениями жизнь Давида Шраера-Петрова – поэта, переводчика, прозаика, драматурга, критика, эссеиста, врача, ученого-микробиолога – не вмещается в биографические рамки, выплескивается из условностей жанра – романа, биографии, травелога, любовной или гражданской лирики. Авторский глаз вбирает окружающий мир, запечатлеваемый на сетчатке и впоследствии – спустя годы или даже десятилетия – извлекаемый из подвалов памяти.

Родившийся на Выборгской стороне в Ленинграде в 1936 году («Я родился в Ленинграде, в Петрограде, в Петербурге, / Там, где скачет Медный Всадник над Невою в сизой бурке» [Шраер-Петров 1997:17][65]65
  «Мой город».


[Закрыть]), он провел три военных года в эвакуации на Урале. Шраер-Петров впоследствии будет вспоминать свое уральское деревенское детство и в прозе, и в стихах, и в стихотворениях в прозе, таких как «Иван Терехин возвращается с фронта в село Сива Молотовской области 1943 год» [Шраер-Петров 1992: 51, 53] или «Блуждания по Уралу» из цикла «Путешествие от берегов Невы», написанного в Москве в 1986 году [Шраер-Петров 1992: 53]. Воспоминания о послевоенном детстве или юности не столько отражают наблюдения очевидца, сколько беспощадно показывают тех, кто вершил судьбы народа в течение большей части XX века, как в парадоксальном стихотворении «Во время наводнения в Ленинграде в конце пятидесятых»:

 
Дочь бывшего начальника тюрьмы
Выходит замуж за реабилитанта
Соединяются житейские таланты
И сверхинтеллигентные умы
 

[Шраер-Петров 1992: 14].

Далее автор, очевидец, который «был в спасательной команде», описывает объяснимые словами происшествия, «как звери покидали Зоопарк… / покорные как люди», говорит о якобы «необъяснимом» случае с отставным генералом КГБ, который «руководил искусством в Ленинграде», а во время наводнения потерял все нажитое (награбленное?) добро:

 
«Все кончено» заплакал генерал
«Он отомстить приплыл»
Осиплым басом
Размазывая слезы по щекам
Наш генерал твердил одно и то же имя «Осип Осип Осип»
 

[Шраер-Петров 1992: 14].

Эпитету «осиплый» грозным эхом вторит имя «Осип», подчеркивая тему возмездия: Осип – разумеется, Мандельштам (а на фоне нынешних размышлений о том, что все якобы относительно, Сталин-де построил социализм и выиграл войну, необходимо добавить, что уже одна только смерть гениального Мандельштама, а также Клюева, ОБЭРИУтов – приговор сталинизму). Стихи эти отражают сознание шестидесятников (хотя, по сути, Давид Шраер-Петров шестидесятником не был), свидетелей XX съезда и последующей реабилитации жертв террора – не только юридической, но и – провиденциальной, как в концовке стихотворения. Дань памяти для одних – бич памяти для других. В другом стихотворении-воспоминании о Москве, «Перед синагогой в праздник Симхат-Тора», повествуется о том, как «юноша в шапочке лиловой… / радуется жизни он распродает / Еврейский календарь религиозный», являясь при этом осведомителем КГБ, по-простому – стукачом:

 
Змеёнком зреет плёнка в магнитофоне
Он выполнил финплан и план Лубянки
Он ждёт полуночи когда в квартале пустынном Свиблова
Ново-Гиреева или Перова
Ему откроет двери заспанная девка
Он выставит на столик кухонный водку колбасу и шпроты
Он позабудет те и эти вожделенные широты
Он не удавится
Как тот несчастный Идеалист
 

[Шраер-Петров 1992: 15].

Однако стихи, написанные в России, и воспоминания о России – это разные стихи не только по форме, но и по мировосприятию. Поначалу судьба Давида Шраера (Давид Петров – литературный псевдоним, образованный по совету Бориса Слуцкого из русифицированного отчества – Пейсахович [Петрович], – по такому же формообразовательному принципу, как у Давида Самуиловича Самойлова [Кауфмана][66]66
  Об этом см. [Шраер-Петров 2007: 232].


[Закрыть]) складывалась вполне удачно. Он поступил в Первый медицинский институт имени академика Павлова в 1953 году – как раз после смерти Сталина, дела врачей 1952–1953 годов и преследования «безродных космополитов» (моему отцу, певцу, запретили солировать на радио), когда ни о медицинской, ни о литературной деятельности еврею нельзя было даже помечтать. Однако после смерти Сталина обстановка резко изменилась. В институте Давид Шраер-Петров подружился с учившимся курсом выше Ильей Авербахом, будущим известным кинорежиссером, и с будущим писателем Василием Аксеновым, которые и приобщили двадцатилетнего студента-медика к литературной среде – сначала в институте, где действовало литературное объединение (ЛИТО), а потом они в содружестве с Дмитрием Бобышевым, Сергеем Вольфом, Михаилом Ереминым, Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Виктором Соснорой, Владимиром Уфляндом и многими другими, впоследствии выдающимися поэтами, писателями и переводчиками, образовали «промку» – литобъединение при Дворце культуры промкооперации (известном в дальнейшем как Дворец культуры имени Ленсовета). Формальными руководителями числились сначала Всеволод Азаров, а затем Зелик Штейнман и Александр Нинов, но, как было отмечено в «Словаре поэтов русского Зарубежья», причем автором статьи являлся один из участников объединения Бобышев, ЛИТО «по существу самоуправлялось» перечисленными выше поэтами и писателями [Бобышев 1999: 432]. Первые публикации Шраера-Петрова появились в периодике – в конце 1950-х и начале 1960-х годов – в многотиражке Первого медицинского института «Пульс», затем в журналах «Пионер» и «Неман», а впоследствии – в альманахе «Молодой Ленинград». Однако гораздо более смелые как по содержанию, так и по форме стихи (в том числе первые блюзы, речь о которых ниже) ходили в самиздате. Уже тогда поэзия Шраера-Петрова была отмечена внимательностью к деталям, расшатанными ассонанто-консонантными рифмами, ритмическими экспериментами. У него с самого начала была тяга к поэтике авангарда, что объясняет его дальнейшее сближение с одним из лидеров «Лианозовской школы» Генрихом Сапгиром, с которым он был дружен еще до переезда в Москву в 1964 году. (См. эссе Евгения Ермолина в данном сборнике.) После окончания мединститута в 1959 году и службы военным врачом в Белоруссии он окончил аспирантуру по микробиологии Ленинградского института туберкулеза и защитил кандидатскую, а впоследствии, уже в Москве, докторскую диссертацию. Большую часть жизни доктор Шраер-Петров совмещал занятия наукой и медициной с литературным трудом. Уже в Москве он начинает активно печататься в периодике – причем и как поэт, и как переводчик, а впоследствии и как эссеист. В 1967 году выходит первая книга стихов Давида Шраера-Петрова «Холсты» в коллективном сборнике молодых авторов[67]67
  Первый сборник Шраера-Петрова, который должен был выйти в Ленинграде, был вычеркнут из издательских планов после суда в 1964 году над Иосифом Бродским, с которым Шраер-Петров был дружен в Ленинграде.


[Закрыть]. Книгу открывало предисловие Льва Озерова, в котором поэт старшего поколения, известный своим поэтическим афоризмом «Талантам надо помогать, / Бездарности пробьются сами», отметил разнообразный жизненный опыт, глубокую образованность, пристальное внимание к жизни, когда «чувство может и должно быть мыслящим, мысль чувствующей» [Озеров 1967: 116]. При этом, понимая, что неоавангардистская манера письма Шраера-Петрова может быть отвергнута этим весьма консервативным издательством при ЦК ВЛКСМ, Озеров дипломатично написал:

Можно спорить по поводу тех или иных образов или строф Давида Петрова, но одно непреложно: он пристально, настойчиво, неторопливо изучает жизнь. Многие его сверстники уже имеют по две, а то и по три-четыре книги, а он лишь сейчас выходит с первой. Не беда! Спешить нет смысла: дело серьезное – его микроскопы изучают тончайшие живые клетки [Озеров 1967: 117].

Следует заметить, что и автор наряду со смелыми по манере письма текстами включил также некоторые стихи, которые в советском контексте можно было бы считать и более «проходимыми», хоть в них и сохранялись при этом авангардные поиски формы. К последним относятся «Итальянские комсомольцы в пионерском лагере» (см. обсуждение итальянской темы Шраера-Петрова в эссе Стефано Гардзонио в данном сборнике), «Едем служить», которым открывается сборник, «Стихи о верности», «Домик Янки Купалы». При этом Шраер-Петров уже тогда показал себя тонким автором любовной лирики, способным выразить глубокое чувство. Таковы посвящения «Э. П.» – Эмилии Шраер (урожденной Поляк), его жене с 1962 года (стало быть, их золотая свадьба была в 2012 году), причем поток лирики не иссякает и по сей день:

 

Одиночество

Э.П.
 
 
Одиночество.
Ты одна
от меня заслонила дно.
Ты – морская голубизна,
и тебе возвратить дано
все, что я на земле терял,
что мелькало в слоях воды.
Стань моей глубиной!
Войди
в то, за чем я на дно нырял.
 
 
Станешь всем. Но когда-нибудь
одиночеством ты побудь,
чтоб сама ты открылась мне
в голубой своей глубине
 

[Шраер-Петров 1967: 143].

Поначалу жизнь Давида Шраера-Петрова в Москве складывалась довольно успешно: сборник «Холсты», как отмечено выше, был опубликован в 1967 году. Хотя стихи печатали мало, его переводы, которыми он начал заниматься еще в семинарах Ефима Эткинда и Татьяны Гнедич в Ленинграде, были удостоены премий, в частности журнала «Дружба народов» и «Литературной газеты» (1977). Его переводы печатались в ведущих журналах и газетах. Он активно сотрудничал с издательствами «Художественная литература», «Советский писатель», «Вага» (Литва), «Мерани» (Грузия) и другими. В 1974 году он опубликовал в издательстве «Знание» книгу-эссе «Поэзия и наука», а в январе 1976 года Шраер-Петров по рекомендации Льва Озерова, Виктора Шкловского и Андрея Вознесенского был принят в Союз писателей, и книга его стихов готовилась к печати в издательстве «Советский писатель». Процесс, описанный Шраером-Петровым в его мемуарах «Москва златоглавая» [Шраер-Петров 1994][68]68
  См. также [Шраер-Петров 2007].


[Закрыть], части которых потом вошли в мемуарный роман «Водка с пирожными», занял несколько лет и был труден из-за сопротивления некоторых членов правления Союза советских писателей. В план издательства «Советский писатель» был наконец включен большой сборник стихов Шраера-Петрова под названием «Зимний корабль»[69]69
  См. дело о «Зимнем корабле» Шраера-Петрова в документах издательства «Советский писатель»: РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 23. Д. 1436. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Книга так и не была опубликована. И вместе с тем в Д. Петрове, если можно так выразиться, все больше оживал Давид Шраер: потребность вобрать, осознать и претворить в слово свое еврейство – еврейскую часть своей души. Поэтому он стал все больше обращаться к еврейской тематике и даже публично читать стихи, пронизанные еврейскими мотивами. На заключительном вечере весеннего фестиваля поэзии в Литве («Poezijos pavasaris») в 1978 году Шраер-Петров прочитал стихотворение «Моя славянская душа в еврейской упаковке», за что «был подвергнут административному разносу» [Бобышев 1999: 433]. После этого в январе 1979 года он подал документы на выезд из СССР, что в те годы расценивалось как предательство. Конфликт Шраера-Петрова с властями и совписовским руководством шел по нарастающей: его исключили из Союза писателей, наборы трех книг, принятых к публикации, в 1979–1980 годах за попытку эмигрировать были рассыпаны: сборник стихов «Зимний корабль», книга переводов из литовской поэзии и книга прозы для юношества (последняя уже в гранках и с оригинальными иллюстрациями) [Шраер-Петров 1989: 57–58].

Об этом писал Генрих Сапгир в предисловии к подборке Шраера-Петрова в антологии «Самиздат века»:

Зрелый поэт, который успел побывать в советских поэтах и переводчиках и нашел в себе силы выбраться из этого болота. Ну, конечно, и судьба так сложилась. Давид решил эмигрировать, стал отказником. Но это, как я понимаю, внешние события. Он уже давно думал и писал иначе, чем вся эта кодла («Народ – победитель! народ – строитель! Бам! Бам! БАМ!»). И вся эта фальшь считалась непререкаемой истиной!

Когда Давид ко мне приходил, читал совсем другое. <…> Он долго жил в Москве, и мы нередко встречались. Так получилось, что свои настоящие, оригинальные стихи Давид смог издать только в эмиграции, в Америке [Стреляный и др. 1997: 468; ср. Сапгир Неофициальная поэзия].

Уже после эмиграции Шраер-Петров в содружестве с сыном, литературоведом и писателем Максимом Д. Шраером, составит том стихотворений и поэм Сапгира для «Новой библиотеки поэта» и напишет первое литературоведческое исследование творчества классика второго русского авангарда [Шраер, Шраер-Петров 2004]. Шраер-Петров посвятит другу стихотворения, как, например, «Катание по льду Финского залива в финских санках» [Шраер-Петров 2002: 13], а впоследствии и стихи его памяти:

 

Памяти Генриха

молчу хотя сказать хочу
так много что слова толпятся
как хохотушка смехачу
в стогу посеявшие святцы
валятся не могу прорваться
какую кнопочку нажать
мне от себя к тебе бежать
иль тело к твоему прижать
чтоб отцепились муть и гать
и братья заорали братцы
 

[Шраер-Петров 2010а: 9].

Критик Эдуард Михайлов написал о пути поэта: «Судьба Шраера-Петрова настолько типична для столичного русско-еврейского интеллигента второй половины XX века, что на ум само собой приходит хрестоматийное пастернаковское: “Я говорю про всю среду”» [Михайлов 2011]. Я бы все же поостерегся от подобных обобщений и скорее привел бы цитату из Мандельштама: «Не сравнивай: живущий несравним» (из стихотворения 1937 года) [Мандельштам 1994: 111]. В частности, разница между типичной судьбой «столичного русско-еврейского интеллигента второй половины XX века» и судьбой Шраера-Петрова выразилась в произведениях, написанных в годы отказа, таких, например, как книга стихотворений «Невские стихи» (1984–1985; см. также статьи Андрея Ранчина и Романа Кацмана в данном сборнике), или политическая поэма «Бегун» (1987), о которых ниже, или «Пуримшпиль» в стихах, написанный по заказу подпольной театральной труппы в 1987 году[70]70
  См. свидетельство Максима Д. Шраера: [Шраер 2019]. См. также запись полного спектакля. URL: https://youtu.be/CxW_RNscgTQ (дата обращения: 10.04.2021).


[Закрыть].

В Москве до отказа Шраер-Петров работал научным сотрудником в Институте микробиологии им. Гамалеи, откуда был уволен в конце 1978 года из-за намерения подать документы в ОВИР (Отдел виз и регистрации). Несмотря на изгнание из науки и академической медицины, а также открытый конфликт и борьбу с властями, продолжавшиеся более восьми лет, из медицины он не ушел. Он работал врачом в районной поликлинике возле станции метро «Войковская», и, как пишет Шраер-Петров в своих мемуарах «Охота на рыжего дьявола. Роман с микробиологами», поскольку врачей в стране не хватало, директору поликлиники удавалось оградить его от проблем с трудоустройством [Шраер-Петров 20106: 207–255]. В отличие от своих знаменитых собратьев по перу и великих предшественников – Чехова, Булгакова, – Шраер-Петров, подобно выдающемуся американскому поэту и прозаику Уильяму Карлосу Уильямсу, совмещал занятия медициной с литературным трудом, не пренебрегая ни тем, ни другим. В США он с 1987 до выхода на пенсию в 2007 году работал на кафедре хирургии Брауновского университета, где занимался исследованиями иммунологии рака. В связи с этим необходимо отметить, что ностальгические мотивы в поэзии Шраера-Петрова, особенно в 1987–1992 годы, не столько связаны с неустроенностью автора и тревогой за свое будущее (как это обычно бывает среди уже немолодых писателей-иммигрантов), сколько носят духовный и экзистенциальный характер.

В «русские» стихи Шраера-Петрова врывается тоска по Мессии (одна из книг поэта названа «Некоторая степень тоски по Мессии»; 2005–2006[71]71
  В кн. [Шраер-Петров 2009: 41–71].


[Закрыть]), а в «американские» – тоска по России. Особенно явно ностальгия звучит в стихах 1987–1992 годов, в частности в цикле «Шесть американских блюзов на русские темы» (1992; в сборнике «Пропащая душа»), подробно разбираемых ниже, в стихотворениях этого же периода, посвященных Эмилии Шраер, и, конечно, в антологическом стихотворении «Вилла Боргезе», давшем название книге 1992 года и включенном автором в другие книги и сборники стихотворений:

 
Случались собаки на Вилле Боргезе,
Случались в том смысле, что обитали.
Случались, собачью трубя бордельезу,
Случались, хвостами трубя. О, детали!
 
 
Конкретная музыка тел шелестящих,
Балетная – пляска собачьего тела,
Конкретная – плачь по России, болящей,
Балетная – плач. Унеслась, улетела
 

[Шраер-Петров 1992: 57].

В рецензии на книгу «Вилла Боргезе» (1992) Виктор Террас, выдающийся американский славист эстонского происхождения, который не раз писал о творчестве Шраера-Петрова и переводил его рассказы на английский язык, заметил, что такие стихотворения, как «Вилла Боргезе» и «Больничный сад», «своими стремительными амфибрахиями и преломлением мысли через причудливую странность в сознании поэтического героя» [Террас 1992] напоминают манеру Бориса Пастернака. Далее Террас отмечает перекличку стихов Шраера-Петрова с «Александрийскими песнями» (1908) Михаила Кузмина и подмечает приемы, сходные «с техникой композиции» Марины Цветаевой, как, например, то, что «омонимия, парономазия и другие фигуры, основанные на звуковых ассоциациях, создают поток поэтической мысли». Размышляя о стихах Шраера-Петрова, написанных за первые пять лет эмиграции, Террас задается вопросом, возможен ли русский верлибр, или, как он выразился, «возможен ли вообще чистый вольный стих на русском языке». Террас полагает, что это потребует преодоления склонности русского стиха к силлабо-тонике, в особенности к ямбу [Террас 1992]. Дальнейшее творчество Шраера-Петрова, на мой взгляд, дает ответ и на этот вопрос, демонстрируя как возврат к традиционным размерам и формам, так и преодоление их в стихотворениях, написанных уже в конце XX – начале XXI века, о чем речь пойдет несколько ниже.

Возвращаясь же к стихотворению «Вилла Боргезе», следует заметить, что в одной из первых публикаций стихотворению предпослан эпиграф из статьи Владимира Набокова «Юбилей» (1927), написанной в десятую годовщину большевистской революции и в свое время поразившей современников:

И заодно мы празднуем десять лет свободы. Такой свободы, какую знаем мы, не знал, может быть, ни один народ. <…> В эти дни, когда празднуется серый, эсэсерый юбилей, мы празднуем десять лет презрения, верности и свободы. Не станем же пенять на изгнание. Повторим в эти дни слова того древнего воина, о котором пишет Плутарх: «Ночью, в пустынных полях, далече от Рима, я раскинул шатер, и мой шатер был мне Римом»[72]72
  Набоков В. Юбилей // Руль. 1927. 18 нояб. Цит. по: [Набоков 1999, 2: 647]. Этот эпиграф, в слегка сокращенной и видоизмененной форме, дан в [Шраер-Петров 1992: 57].


[Закрыть].

Тем не менее в стихотворении этом, начатом в Риме летом 1987 года, а дописанном уже в столице штата Род-Айленд городе Провиденс, чувствуется изрядная доля ностальгии, причем знаменитый парк сливается в сознании поэта с Летним садом, обнажая еще не зажившую рану:

 
Когда умирать мне придется, чуть живы,
Прошепчут мои полумертвые губы:
Мы стали чужими, Россия, чужими,
А были своими сыны Иегуды.
 
 
Как это забавно валяться в обнимку
С последней бутылкой, с последним приветом
На Вилле Боргезе, как старому снимку,
На свалке истории вместе с конвертом.
 
 
На Вилле Боргезе якшаться с трубящей
Компанией псов, абсолютно античных.
О, Боже! Ну что же Тебе до болящей
Души и до мраморных анемичных
 
 
Созданий, наставленных между стволами,
Как в Летнем Саду, где когда-то ночами
Гуляли по стежкам-дорожкам, стояли
Ночами под бледными небесами
 

[Шраер-Петров 1992: 57–58][73]73
  Ср. [Шраер-Петров 1997: 6–7].


[Закрыть].

В «Вилле Боргезе», таким образом, тема ностальгии переплетается с темой любви, образуя экзистенциальное единство. Многие критики отмечали, что в поэтическом творчестве Шраера-Петрова большое место занимают стихи о любви, давшей поэту и писателю-отказнику силы выжить, противостоя системе; сборник любовной лирики «Песнь о голубом слоне» с подзаголовком «любовная лирика» упомянут Британской энциклопедией в числе лучших поэтических книг русского зарубежья за 1990 год. Тем не менее эти стихи далеки от пасторальных идиллий, полны боли, сомнений, а в первые годы эмиграции – даже ностальгии и вины:

 
Дорогая моя, дорогая моя,
Дорогая моя, дорогая моя,
Я привёз тебя за леса, за моря.
А что делать с тобой не знаю.
 
 
Там, в далекой степи, где ямщик замерзал,
Знал и я, как тебя приголубить,
Знал секрет про большой голубой минерал
Где-то между Москвой и Калугой
 

[Шраер-Петров 1997: 49].

В циклах «Пропащая душа» и «Зимняя песня» подобными чувствами проникнуты стихотворения «Белый город», «Отболела душа», «Моей подружке», «Ты говорила: я тебя люблю», «Подними меня» и некоторые другие стихи этого периода. В 2010 году Ирина Чайковская писала об объединении эллинизма, иудаизма и русских мотивов в стихах Д. Шраера-Петрова о любви, сравнивая их с Песнью песней Соломоновой [Чайковская 2010]. Эти же темы сквозят в цикле «Шесть американских блюзов на русские темы», в которых присутствуют не только русские литературные или исторические реминисценции. Блюзы Шраера-Петрова наполнены аллюзиями к «Евгению Онегину», «Двенадцати» Блока, и звучит в них, если можно так выразиться, русская стихотворная музыка от Пушкина и Блока до Мандельштама и Пастернака. Вот отрывок из «Блюза январского снегопада»:

 
Черный камень, белый снег.
Черный камень, белый снег.
Черный камень, белый снег.
Что ж, прекрасно, дорогая, наши звезды догорают,
Убивают наши звезды
Белый смех,
Черный камень,
Белый снег.
……………….
Белый снег на всем бульваре,
Вдоль кладбищенской ограды.
Белый – грамотой охранной,
Черный – белкой-похоронкой,
Черный камень,
Белый снег
 

[Шраер-Петров 1997: 41].

При всех своих аллюзиях, без музыки стихи, даже верлибры, превращаются в прозостихи или даже в прозу, но в блюзах они начинают играть. Сам Шраер-Петров пишет в предисловии к «Барабанам судьбы» (2002), что увлекся блюзами в двадцатилетием возрасте. Это было веяние времени: «Мы все бредили американским джазом. Особенно Василий Аксенов и Сергей Вольф, которые тогда начали наступление на авангардную прозу… Джазовая музыка грунтовала мои ритмические заготовки» [Шраер-Петров 2002: 3]. (В мемуарном эссе о В. Аксенове Шраер-Петров назвал его «королем свинга в русской прозе» [Шраер-Петров 1989: 135–146].)

Понятно, что американский джаз попал в СССР из более поздних музыкальных источников, а не напрямую из афроамериканской блюзовой формы. В смысле музыкальном в джазе прослеживаются некоторые общие законы развития музыкальных тем, как то синкопы, повторы, свободное развитие темы, основанное на ритме. Во время хрущевской оттепели культура американского блюза разными путями стала просачиваться в советский мейнстрим. Если на первых порах, то есть в конце 1950-х – начале 1960-х годов, основным источником был американский джаз, то в литературном плане, как заметил сам Шраер-Петров по поводу своих ранних экспериментов с блюзовыми стихами, «писатель Давид Дар открыл нам необыкновенное богатство “Александрийских песен” Михаила Кузмина, которые были самыми настоящими русскими блюзами» [Шраер-Петров 2002: 3].

Хотя в синкопах и повторах все еще слышится ритм «Двенадцати» Блока, в блюзовых стихах Шраера-Петрова, созданных в Америке, музыкально-тематический подтекст усложнился. В «Идиопатическом блюзе» – сгусток русской литературы, замешенной на русской истории. Само название «Идиопатический» – от медицинского термина «идиопатия», то есть болезнь, развивающаяся самостоятельно, не вызываемая и не сопровождаемая другими болезнями; какая-нибудь особенная склонность, происхождение которой трудно понять, что подразумевает, вероятно, не только тоску по русской культуре, но и болезнь, поражающую общество:

 
Марфа Борисовна, это князь.
Ваше превосходительство, ваше сиятельство,
Марфа Борисовна, грязь, грязь, грязь,
Черна лестница – мышки за кошками.
Иволгой станет грязный матрац.
Марфа-посадница, Марфа-развратница,
Генерал Иволгин, мразь, мразь, мразь.
 

А в последнем витке этого блюзового перечня-заговора уже и вовсе трудно отличить Льва Николаевича Мышкина от Льва Николаевича Толстого:

 
Лев Николаевич достопочтеннейший,
Лев Николаевич достоевгеннейший.
Фёдор Михайлович, плац, плац, плац.
Лев Николаевич, плач, плач, плач.
Генерал Иволгин и князь Мышкин
Поднимаются по черной лестнице к.
Марфа Борисовна, Анна Аркадьевна,
Анна Андреевна, Настасья Филипповна,
Анна Аркадьевна, Марфа Борисовна,
Анна Андреевна, Анна Андреевна,
Лев Николаевич, Лев Николаевич,
Анна Андреевна, Лев Николаевич…
 

[Шраер-Петров 1997: 43–44].

Трехдольники, подчеркнутые цезурой, усиливают эту нарастающую каденцию боли, троекратному «плац» (аллюзия на казнь Ф. М. Достоевского в апреле 1849 года) соответствует троекратный «плач» не только по главному герою «Идиота» Льву Николаевичу Мышкину, который оказался бессилен оказать сопротивление корыстным или низменным интересам общества и был унесен (сметен) водоворотом зла. Однако, быть может, в этом есть намек и на более позднюю трагедию – исход из дома и смерть Толстого. Еще головокружительнее объединяет блюзовый повтор-заговор Марфу-посадницу с Марфой Борисовной Терентьевой, матерью Ипполита и сожительницей генерала Иволгина, Настасью Филипповну Барашкову – с Анной Аркадьевной Карениной, женщин с подобной по трагичности судьбой, а ритм и созвучие имен выводит стих к Анне Андреевне Ахматовой, ее сыну Льву Николаевичу Гумилеву – и обратно к Льву Николаевичу Толстому, замыкая стих звукосмыслом.

В «Блюзе Желтой реки в Нью-Орлеане», построенном на том же метрическом принципе повтора-перестановки и соединения трехдольников (двух– и трехстопного амфибрахия с цезурой после второй стопы, как учил Пушкин), автор тем не менее «обманывает» как музыкальные, так и географические ассоциации. Это не знаменитый блюз «Глубокая река» («Deep River») и уж тем более не рок-песня, исполнением которой в 1970 году прославилась английская группа «Кристи» («Yellow River», пели ее и «Битлз»). Голубой фазан превращается едва ли не в аиста, по преданию приносящего детей, а в блюзе – несущего в клюве Моисея, река же оказывается не в Глубоком Юге США, а в Египте:

 
По жёлтой реке           в корзинке плывёт Моисей
Фараонова дочка         корзинку в руки берет
…
Голубые глаза           глядят из жёлтой реки
По жёлтой реке          плывёт голубой фазан,
По жёлтой реке          в корзинке плывёт Моисей.
 

Далее история спасения Моисея, который станет спасителем своего народа, еще более трансформируется, причем музыкальносмысловые повторы-замещения сдвигают смысл и превращают известный библейский сюжет в авангардный, в котором реальность деформирована, а изрядная доля сюрреализма сочетается с остраненной таким образом болью, состраданием:

 
Фараонова дочка         голубого фазана берёт
Из жёлтой реки          голубого к лону несёт,
Голубого фазана         к царскому трону несёт.
По жёлтой реке          пустая корзинка плывёт.
Голубой фазан           к лону пустому плывёт,
Голубой фазан           клюв еврейский несёт,
Голубой фазан           к лону царевны несёт,
Фараоновой дочке        глаза и сердце клюёт.
 

Однако этим грозным предзнаменованием стихотворение не заканчивается, а река его делает еще один неожиданный поворот:

 
По жёлтой реке         жёлтый народ плывет,
По жёлтой реке         мёртвый народ плывет,
По жёлтой реке         плывёт голубой фазан,
По жёлтой тоске        плывут голубые глаза.
Та-да-да-да-та-та      та-да-да-да-та-та-та-та-та-та
Та-да-да-да-та-та      та-да-да-да-та-та-та-та-та-та
Голубой фазан         плывёт по жёлтой реке,
По жёлтой реке         плывёт голубой фазан
 

[Шраер-Петров 1997: 45–46].

Повторы – сродни заклинаниям или молитвам, повторы со смещением и с замещением, как в этом блюзе – быть может, грозное знаменье, возможно, предупреждение: «корзинка» трансформируется в «желтый народ / мертвый народ». Не отзвук ли это Катастрофы? Так течение реки связывает пространство, время и историю. Не менее насыщенным и трансформированным является и «Блюз еврейского органиста в гарлемской церкви», где повторы-замещения вызывают в памяти и Пушкина, и Мандельштама, а строгие «александрийские» стихи (ямбические шестистопники) объединены с видоизмененной онегинской строфой:

Еврейский органист играет в черной церкви, Еврейский органист играет в черной церкви. Еврейский гармонист играл когда-то в цирке, Еврейский гармонист в гастрольном шапито. Он жмёт на клавиши и напевает шепотком: О, никогда не повторится Та белобрысая девица,

 
Еврейский органист играет в черной церкви,
Еврейский органист играет в черной церкви.
Еврейский гармонист играл когда-то в цирке,
Еврейский гармонист в гастрольном шапито.
Он жмёт на клавиши и напевает шепотком:
О, никогда не повторится
Та белобрысая девица,
Циркачка, неженка, блудница,
С которой я во снах кружу,
Которой я принадлежу.
Как никогда не повторится
Та златоглавая столица,
Дней отгремевших колесница,
В которых я во снах кружу,
Которым я принадлежу.
Еврейский органист, Аве Мария, Фруктус.
Еврейский органист, жми клавиши до хруста,
Еврейский гармонист, наяривай по-русски,
Еврейский органист, Аве Мария, Фруктус.
Прошу тебя, пожалуйста, без грусти
 

[Шраер-Петров 1997: 46–47].

Шраер-Петров вплетает в свой ностальгический еврейско-американо-русский блюз аллюзию на О. Мандельштама («Девчонка, выскочка, гордячка» из стихотворения «За Паганини длиннопалым», 1935 [Мандельштам 1994: 87]) с видоизмененной же цитатой из первой главы «Евгения Онегина»:

 
Людей, о коих не сужу
Затем, что к ним принадлежу
 

[Пушкин 1978: 23].

Преодоление инерции письма ведет к преодолению ностальгии. В своей статье «Искусство как излом» (1992–1993), написанной в те же годы, что и «Шесть американских блюзов на русские темы», и полемически развивающей «Искусство как прием» Виктора Шкловского, Давид Шраер-Петров говорит не только о формальных приемах, призванных «остранить» избитые формы, но и о чувствах, об «изломанных судьбах русских писателей-эмигрантов»: «…проза, написанная методом “искусства как излома”, и заканчивается сходными трагедиями» [Шраер-Петров 1995: 255]. Искусство рождается как потрясение, как преодоление. Это ясно слышится в двадцати шести блюзах Шраера-Петрова из «Барабанов судьбы». Нередко блюзы построены на том же ритмическом принципе повтора-замещения, но только теперь в них преобладает элегическая нота, как в стихотворениях «Девочка в соломенной шляпке» («это фонтана старого круг / это мозаика детства мой друг»), «Прогулка по Невскому проспекту» («был невский мороз курчав / был твой поцелуй торчав»). Даже ностальгия приобретает элегически-остраненное звучание, хотя боль осталась:

 
и зачатый помимо воли
фотомиг
проявился в давнишней боли
фантом-миф
 
 
кто там бродит в такую погоду
средь зимы
в прошлом веке по мертвому городу
это мы
 

(«Когда-то в Питере») [Шраер-Петров 1997: 29].

Боль остраняется грустью и печалью, как в стихотворениях «Когда-то в Питере» и «Белая ночь», а в блюзе «Прощаться пока не угасла любовь», в отличие от стихов из более ранней книги Шраера-Петрова «Пропащая душа», уже заметен «растянутый» ритм в сочетании с рефреном («прощаться пока не угасла любовь»). Вывернутый наизнанку в последних заключительных аккордах, рефрен приглушает тоску, открывая таким образом подтекст разминовения:

 
щенячью любовь не ценила ты смешить убивать влюблять
ворожить
хвостом за баржой уплывает река щенячьим хвостом за тобой
тоска
смешать голоса побольше льда глотнуть и память не ворошить
щенячью любовь не ценила ты чужую любовь не умела прощать
едва ли не самый испытанный ход прощаться пока не угасла любовь
 

[Шраер-Петров 2002: 33].