Текст книги "Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах"

Сидоров Алексей Алексеевич¹¹⁰

Сидоров Алексей Алексеевич (1891–1978) – искусствовед, библиофил и коллекционер, историк искусства, специалист по книговедению и истории рисунка. Доктор искусствоведения, член-корреспондент АН СССР, заслуженный деятель искусств РСФСР. В 1916–1936 годах с некоторым перерывом работал в Государственном музее изящных (изобразительных) искусств. Преподаватель и профессор отделения истории и теории искусств МГУ. Преподавал в Полиграфическом институте. В ГАХНе был председателем Секции полиграфических искусств, Секции пространственных искусств. С 1924 года – ученый секретарь ГАХН. Подарил государству собранную им большую коллекцию графики русских и иностранных художников.

В 1911–1913 годах Алексей Сидоров и Сергей Дурылин были очень дружны. Они оба пришли в издательство символистов «Мусагет» в день его официального открытия и активно сотрудничали в нем. Были инициаторами создания и активными участниками Ритмического кружка Андрея Белого, бывали в Обществе свободной эстетики Брюсова. Дурылин гостил в имении Сидоровых Николаевке, где друзья вместе занимались ритмическими подсчетами стихотворных форм и сочиняли фантастический роман «Семь крестов», оставшийся недописанным. Соседствовали на страницах одноименного с издательством альманаха «Лирика» и на страницах «Антологии» («Мусагет», 1911). С 1920 года их жизненные пути разошлись. В дальнейшем отношения С. Н. Дурылина и А. А. Сидорова из дружеских перешли в область профессиональных интересов. В 1925–1927 годах (до ареста в июне) Дурылин работал в ГАХНе, а с 1945 года в Институте истории искусств АН СССР (ныне Институт искусствознания), где работал и Сидоров.

Говорить о покойном друге – это нечто ответственное, важное, нужное и опасное. Трудно прикасаться к таким временам, к которым как будто утрачены все ключи, к временам очень далекой молодости. <…> Я был в числе самых старых друзей Сергея Николаевича Дурылина. <…>

Сергея Николаевича я хотел бы вызвать перед вашим представлением совсем молодым человеком – стройным брюнетом с маленькими усиками, необычайно живого, остроумного, блещущего всеми решительно талантами, какие только можно иметь…

Сергей Николаевич вместе со мной начал писать роман: он пишет первую, вторую часть, я третью часть, он пятую, я шестую. Этот роман, который хранится в моем чердачке, это своеобразная картина тех времен, может быть, потомки будут увлекаться воспоминаниями, в которых описана прежняя литературная Москва. Как прозаик Сергей Николаевич прекрасно владел русским языком. Этот роман был веселым, дружеским памфлетом на тогдашнюю литературно-художественную Москву. Писался он в 1910–1911 годах¹¹¹.

Перу Сергея Николаевича принадлежат и вещи более серьезные. Я не знаю, читал ли кто – нибудь из вас рассказ Сергея Николаевича «Жалостник»?¹¹² С моей точки зрения, Сергей Николаевич обладал блестящим литературным дарованием, он был в числе преемников Лескова.

Сергей Николаевич как поэт довольно много печатал¹¹³. Мы выступали параллельно. Ему принадлежит ряд стихотворений в сборниках, в которых мы выступали, где он был ведущим. Речь идет о молодом поколении московского символизма, в частности в издательстве «Мусагет». Есть «Антология», где 30 поэтов (нас тогда называли и «30 уродами»), выступали с циклами стихов. Если вы увидите эту книгу, то там встретится вам замечательный мастер сонета Сергей Раевский – это Сергей Николаевич, у него был этот псевдоним. И как поэт Сергей Николаевич пользовался любовью, лаской и признанием старших товарищей, и над ним сияла если не любовь, то дружба Брюсова и скептическая слава Вячеслава Иванова.

Сергей Николаевич был всегда одним из самых популярных в Москве педагогов, за ним гонялись крупнейшие московские богачи, подманивая его, чтобы он воспитал самых трудно поддающихся балбесов (скорее великовозрастных гимназистов). Сергей Николаевич хорошо умел с ними справляться. Это был педагог совершенно прирожденного таланта. Не обладая никакими цензами (Сергей Николаевич бросил 4-ю московскую гимназию, написав о ней удивительно удачный очерк¹¹⁴), не будучи никогда в университете, вместе с тем сам достиг такой замечательно высокой степени культуры и такого педагогического умения, так умел воплощать все, что надо, в сознание самых разных молодых существ, что я честно повторяю: не знаю других таких примеров. Между прочим, его бесконечно ценили за это толстовцы¹¹⁵. То, что Сергей Николаевич был лично знаком <…> с Л. Толстым, вы, очевидно, слышали. Он с удовольствием всегда вспоминал о своем посещении Ясной Поляны. <…> Кстати сказать, С. Н. Дурылин потом пришел к убеждению, что детей вообще воспитывать не надо, с ними надо жить, дружить, так или иначе уметь творчески находить общий с ними язык. Горбунов-Посадов был на него обижен за отказ участвовать в методике воспитания по Толстовскому плану¹¹⁶. А я считаю, что Сергей Николаевич был в какой-то мере прав.

В моих воспоминаниях о Сергее Николаевиче я могу признаться, что одну вещь до конца не знаю – на сколько лет был Сергей Николаевич старше меня, то ли на четыре года, то ли на 14! Надо сказать, что я говорю об этом не случайно, так как в документах Сергея Николаевича есть путаница – то ли в 77, то ли в 88 году он родился. Я думаю, что Сергей Николаевич родился в 70-х годах¹¹⁷, так как не мог же он на равных правах встречаться с Толстым и рядом крупных деятелей начала столетия, если бы он родился в 1887 году. Но это ничему не мешало. И если я вспомнил это возрастное различие между мной и им, то для того, чтобы сказать, что наши отношения не имели никакого касательства к возрасту. Сергей Николаевич со мной дружил, как и с моим младшим братом¹¹⁸, который был моложе меня на пять лет. Вокруг него всегда были его воспитанники, молодые друзья, с которыми он всегда умел находить контакт и самые хорошие взаимоотношения, делая это талантливо и просто. Это тоже черта, которая меня в моей роли мемуариста очень настраивает в его пользу.

Сергей Николаевич в те годы совершенно не имел никакой маскировки, она была ему совершенно не присуща. Никакой в нем не было подделки. Все у него получалось естественно, жизненно просто и тактично. Я видел Сергея Николаевича в самых разных кругах. В литературно-художественном кружке в Москве он был свой, в издательстве «Мусагет» он был свой, в кружке по изучению символизма он был одной из ведущих фигур и вместе с тем, в обстановке деревни, в обстановке зеленого быта летних месяцев тогдашнего времени Сергей Николаевич всегда был очень талантливым, очень добрым, понимающим и отзывчивым человеком.

Я далеко не все рассказал. Мы организовывали концерты. Я знаю, что до того, как он подружился с нами, он организовал в Москве литературный кружок «Сердарда» («Среда»). Это был такой фейерверк остроумия, такая интересная литературная забава, что, я думаю, было бы очень интересно отыскать какие-нибудь ее следы в литературе.

Его другом был поэт Юлиан Анисимов, Боря Пастернак и многие, многие другие. Я могу ручаться, что два таких очень значительных человека, как С. П. Бобров, который жив и поныне, и Н. Н. Асеев, который на том свете, были его друзьями. Это было тогда, когда мы организовали маленькое издательство «Лирика»¹¹⁹, но эта «Лирика», которая увяла, не расцветши, тогда видела и Пастернака и Дурылина и многих, многих других, ныне ушедших от нас <…> здесь помешала война… Но одно могу сказать – любили Сергея Николаевича все, кто его знал. В кружках тех лет некоторые были колючими, другие непримиримыми, а Сергей Николаевич всех примирял, со всеми дружил, каждому мог сказать ласковое слово. Помимо своей доброты, он обладал еще действительно замечательной культурой. Он, например, сам обучился великолепно читать и декламировать по-французски. Конечно, все это нам тогда страшно импонировало.

Но это первый круг, рисующий его облик – необычайно разносторонний, необычайно блестящий и милый облик Сергея Николаевича.

Затем проходит большая полоса, по крайней мере десять лет, а может быть, и больше. Это мое пребывание за границей. Это война. Это начало революции. Сближение и встречи с Сергеем Николаевичем падают на второй круг его жизни – на 20-е годы. Здесь нужно знать обстановку того времени. Сергей Николаевич остепенился. Он уже менее был склонен к чтению стихов и на всякие выдумки, хотя можно сказать, что, помимо романа, написанного вместе со мной, он написал потом другой роман вместе с замечательным человеком – А. Г. Габричевским¹²⁰. В 20-х годах я привлек Сергея Николаевича Дурылина к работе в Государственной академии художественных наук. Я был очень рад, что мне удалось провести и опубликовать маленькую его книгу «Репин и Гаршин». Сергей Николаевич занимался Гаршиным с самых молодых лет. Гаршин привлекал его своим напряженно-трагическим гуманизмом. Эти черты были характерны и для него. О Гаршине Сергей Николаевич собирал материал очень давно, переписывался с Репиным еще до нашего знакомства. Нам удалось опубликовать эту маленькую книгу, которая остается очень ценным вкладом С. Н. Дурылина в искусствоведение¹²¹.

Поскольку в то время Академия художественных наук была скорее синтетическим искусствоведческим институтом, то естественно получилось, что Сергей Николаевич сработался с нами и в области истории изобразительного искусства и театроведения¹²². Но здесь я предоставлю полностью голос другим товарищам, которые будут выступать после меня. А сейчас мне хотелось бы указать, что в 20-х годах я увидел Сергея Николаевича как искусствоведа, как друга художников, опять-таки с новой стороны, с новой грани. Искусствовед может быть не искусствоведом в точном смысле слова, как серьезно или не серьезно шутили, а может быть искусствоведом! Таким грызущимся человеком в искусстве был друг С. Н. Дурылина Абрам Маркович Эфрос, про которого Сергей Николаевич говорил: у него бы побольше выдрать зубов! А вот как знаток искусства Сергей Николаевич Дурылин мне известен не только как автор книжки о Гаршине и Репине, а также как друг М. А. Волошина и К. Ф. Богаевского. Это коктебельские годы. И здесь можно с самого начала сказать, что Сергей Николаевич доказал свой талант, свое дарование и свою человеческую чуткость. Мы тогда были увлечены циклом замечательных работ Сергея Николаевича над нестеровской темой. Об этом скажут другие товарищи, и более весомо, чем я. Он умел увидеть, распознать в других то, что подчас было скрыто от поверхностного взгляда. Он умел видеть в людях хорошее.

Я не могу не вспомнить, как любили Сергея Николаевича и Макс Волошин, и Богаевский, и замечательная женщина-художник Е. С. Кругликова. Сколько он сделал для них доброго! И все-таки это было далеко не все! Благодаря помощи И. С. Зильберштейна Сергей Николаевич опубликовал в сборниках «Литературного наследства» ряд крупных работ о Гёте, Лермонтове, о Врубеле, за что ему пришлось терпеть нападки, потому что тогда Врубель не пользовался популярностью¹²³.

Не могу не вспомнить о нашей встрече с Сергеем Николаевичем в Институте истории искусств¹²⁴, куда он был приглашен И. Э. Грабарем как искусствовед и представитель большой, новой науки о театре.

Я сейчас передам карты другим товарищам, которые лучше расскажут о Сергее Николаевиче как театроведе, чем я, мне только хочется сказать, что в Институте мы увидели Сергея Николаевича на заседаниях ученого совета в новом свете как руководителя аспирантуры, как очень внимательного критика. Попасть на зубок Сергею Николаевичу было очень опасно! Эрудиция его развертывалась так широко, что перед ним мы все пасовали.

В области изучения театра, в частности Малого, Сергей Николаевич был абсолютно всеми признанный авторитет. Вот тут мне как раз и пришлось встретиться с Сергеем Николаевичем почти что накануне известия о его кончине. Это был опять-таки один из диспутов, яркое выступление, непримиримое к промахам и недостаткам – не личным промахам и недостаткам, которые почему бы и не простить, а к таким, которые нельзя допускать в науке, так как наука – «ответственнейший хозяин большого дела». Сергей Николаевич умер совершенно неожиданно. Мы были потрясены, узнав это; вчера, недавно он был у нас, и вот ушел… И я помню, как И. Э. Грабарь сказал нам на полуинтимном заседании, посвященном его памяти, что бывает много очень ценных специалистов, но другого такого по разносторонности, по необычайности, многогранности таланта мы не найдем.

И я помню также, как выступавший на этом небольшом заседании в институте гость из Украины¹²⁵ говорил, что для украинского театроведения Сергей Николаевич был учителем и зачинателем и что они никого из своих ученых не могут поставить с ним рядом.

И в итоге получилась хорошая, большая, сложная и богатая жизнь, прожитая совершенно незаурядным человеком, имя которого мы сегодня вспоминаем. Я лично никогда Сергея Николаевича не забуду.

Шервинский Сергей Васильевич

Шервинский Сергей Васильевич (1892–1991) – переводчик, прозаик, поэт, драматург, искусствовед. Сын очень известного и популярного в Москве профессора медицины, основателя русской эндокринологии В. Д. Шервинского. Автор теоретических работ по проблемам сценической речи и художественного чтения. Вел семинар по поэтическому переводу. Редактировал отдельные тома Юбилейного собрания сочинений Гёте. Работал в ГАХН, где встречался с Дурылиным. В 1997 году в Томске в издательстве «Водолей» вышла книга Шервинского «Стихотворения. Воспоминания», где он вспоминает о К. Ф. Богаевском, В. Брюсове, Обществе свободной эстетики, о своей работе во МХАТе, в Театре Революции, в котором он тренировал и обучал актеров исполнению стиха, художественному слову.

[В 1913 году С. В. Шервинский пишет А. А. Сидорову¹²⁶.]

У «Лирики» тоже, кажется, все пока заглохло (в смысле журнальном)¹²⁷. Из наших общих знакомых видел я почти всю лирику en bloc¹²⁸ на эстетике¹²⁹; там был и Сергей Николаевич. Его я в первый раз вижу в этом учреждении! У Сергея Николаевича я недавно был в гостях. Как у него мило и хорошо! Большая божница, старообрядческие картины, старые книги, и среди них он сам, такой бесконечно добрый и уютный. Около него положительно чувствуется какой-то внутренний отдых. Я просидел долго; к нему пришел и Ваш брат, и мы все вместе вели приятную беседу¹³⁰.

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Печковский Александр Петрович

Печковский Александр Петрович (?–1944) – переводчик с латинского и староитальянского, член кружка «Аргонавты», автор одной публикации в журнале «Весы» 1904 года («Письмо из Гельсингфорса. Athenaeum»). Печковский был редактором детского журнала «Проталинка» и писал для него. Дурылин опубликовал в «Проталинке» три северных очерка и одно детское стихотворение. Вместе с А. П. Печковским он работал над сборником «Сказание о бедняке Христове»¹³¹. «Сборник был приветливо встречен В. Брюсовым в „Русской мысли“», – отмечает Дурылин. В 1913 году в «Мусагете» вышли «Цветочки св. Франциска Ассизского» в переводе А. П. Печковского с предисловием С. Н. Дурылина. Для этой статьи ему понадобились книги, которые пришлось выписать из Италии. Здесь Дурылин поместил свой перевод «Гимна брату Солнцу» под названием «Хвалы Франциска». Эта маленькая книжечка в дешевом переплете будет бережно храниться в архиве Сергея Николаевича. В начале 1910-х годов Дурылин гостил в имении Печковского «Медведки». В зеленый альбом Дурылина Печковский записал в 1914 году свое стихотворение «В море лазоревом город волшебный…».

Сергей Николаевич, дорогой мой! <…> Я действительно отношусь к Вам со всей сердечностью, на какую я способен, ибо Вы один из немногих людей, в которых я с первого же знакомства чувствую родную себе душу и с которыми я не чувствую необходимости быть замкнутым. Я с большим удовольствием вспоминаю дни, проведенные Вами здесь у нас, и жалею, что Вы лишены возможности приехать к нам в это лето. <…> Жена моя, очень Вас любящая и желающая видеть Вас, шлет также Вам свой привет¹³². Милый Сергей Николаевич! <…> Я убежден, что Вы преувеличиваете свое одиночество. <…> Вы слишком живой человек, чтобы Вам грозила опасность одиночества. У Вас могут быть расхождения в мыслях с людьми, с которыми Вы до сих пор согласно мыслили, и, я знаю, в известные моменты жизни эти расхождения производят свое впечатление, но ведь этого всегда нужно ожидать – это связи ума, а не сердца; первых бывает много, а вторых мало; первые проходят, сменяя друг друга, вторые остаются; мы делаем вид, что предпочитаем первые, а втайне больше любим вторые¹³³.

Морозова Маргарита Кирилловна¹³⁴

Морозова Маргарита Кирилловна (до замужества Мамонтова; 1873–1958) – одна из крупнейших представительниц религиозно-философского и культурного общества России начала XX века, известная меценатка, издатель, мемуарист. Жена московского фабриканта, мецената, коллекционера русской и европейской живописи Михаила Абрамовича Морозова (1871–1903). Учредительница московского Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, владелица издательства философов «Путь». Директор Русского музыкального общества. Подруга философа Евгения Николаевича Трубецкого. Друг семьи Александра Скрябина. Воспета Андреем Белым во «Второй симфонии» и в поэме «Первое свидание». Ее портреты писали В. А. Серов, Н. К. Бодаревский, В. К. Штемберг.

С Маргаритой Кирилловной Сергей Николаевич часто общался в первом десятилетии ХХ века и в ее имении, и на заседаниях РФО. В те годы Дурылин был домашним учителем ее сына М. М. Морозова (Мики) – будущего шекспироведа. В начале пятидесятых годов она часто бывала в доме Дурылина в Болшеве, а он помогал ей, жившей в нищете, материально, выплачивая ежемесячную пенсию из своих средств.

Воспоминания о С. Н. Дурылине

Я знала Сергея Николаевича Дурылина больше сорока лет¹³⁵, его жизнь и отношения к людям меня всегда интересовали. <…>

Я его увидела и узнала впервые в 1912 году. В тот вечер он читал лекцию о Лермонтове. Эта лекция меня поразила своей горячей и живой передачей образа Лермонтова и его поэзии. Это не было сухое исследование, а скорее живая, горячая импровизация, в которой он стремился коснуться души этого удивительного поэта. До сих пор я храню воспоминание об этой лекции и, кроме того, знаю, что Сергей Николаевич до конца дней своих сохранил особенную любовь к Лермонтову.

После этой лекции всем нам захотелось привлечь Сергея Николаевича к участию в Кружке молодежи «КЛИ»¹³⁶, который собирался у нас. Кружок этот объединял молодежь, любящую литературу и искусство. С этих пор Сергей Николаевич стал посещать этот кружок, участвовать в беседах и сам читать доклады в нем.

Летом Сергей Николаевич приезжал к нам гостить на дачу¹³⁷. Очень большое впечатление оставила в нас, во мне и в моем сыне, тогда 17– летнем юноше, предпринятая нами поездка летом 1914 года, вместе с гостившим тогда у нас Сергеем Николаевичем, в Ярославль и Ростов Великий. Какие знания и какая любовь к нашему древнему искусству (иконописи) и архитектуре были у Сергея Николаевича! Как мы много получили от этих наших совместных посещений памятников нашей старины! Особенно Ростов оставил в нас неизгладимое впечатление <…>.

[Продолжение см. в главе «Москва. Болшево».]

Рачинский Григорий Алексеевич

Рачинский Григорий Алексеевич (1859–1939) – писатель и переводчик, философ, постоянный председатель московского Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева, редактор философского издательства «Путь». Редактор Полного собрания сочинений Ф. Ницше, трех последних томов Собр. соч. Вл. Соловьева. Позже – профессор Высшего литературно-художественного института им. В. Я. Брюсова. Арестован в 1919 году как участник и один из организаторов Союза объединенных приходов г. Москвы; член исполнительного комитета совета Союза. В 1931 году вновь подвергнут аресту. Андрей Белый вспоминает о нем в книгах «Начало века» и «Между двух революций».

[В 1915 году в Михайловском – имении М. К. Морозовой – Дурылин закончил рассказ «Жалостник» и заканчивает первую часть монографии о Лескове, заказанной ему издательством «Путь». Г. А. Рачинский пишет по этому поводу М. К. Морозовой:]

«Я очень рад, что Дурылин принялся вплотную за своего Лескова; думаю, как я уже писал Вам, что книга выйдет хорошая, только не насовал бы он туда полемики, а убрать ее будет трудно: человек он упрямый и, когда захочет, умеет, как уж, из рук выскакивать. Я его очень люблю и ценю, несмотря на ведомые мне недостатки его, и боюсь влияния на него Самарина и Новоселовского кружка, вкупе с епископами и черносотенным духовенством. В Самарине, Новоселове и их друзьях очень много хорошего, и я не без пользы для себя бываю в их обществе; но Дурылин склонен брать от них не это глубокое и доброе, а полемический задор и миссионерскую манеру видеть в чужих верованиях только черное и без критики превозносить свое. Вот это-то и страшно и опасно. …Ну, да может быть все это еще молодость, и перемелется, Божия мука будет!»¹³⁸.