Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

В провинциальной деревне конца II в

К. Успенский

В далекой Африке, на зеленом берегу тихой, полноводной Меджерды, впадающей в Тунисский залив, приютилась та безвестная деревня, в которой около 180 года произошли события, всколыхнувшие спокойствие самого императора Коммода, заставившие в самом Риме узнать о существовании этого захолустья и говорить об его жителях. Находилась она на земле Бурунитанского имения, одного из огромных имений, которые считались собственностью самого императора и которые сплошь, одно за другим, тянулись по плодородной Меджердской долине. В таких больших вотчинах, включавших в себя наряду с разработанной землей и значительные еще не тронутые пространства: пустыри, заросли, болота, хозяева их, т. е. по большей части сами императоры или крупнейшие римские сенаторы, уже во II в. вводили новые порядки. Раньше крупные помещики заводили у себя обширное хозяйство, пользуясь для этого рабами, которых можно было покупать дешево, так как каждая война приносила массы людей, захваченных в плен. Рабам не надо было платить: их нужно было только кормить, чтобы они оставались годными для работ. Но с ними трудно было справляться: рабы, жившие в каторжных условиях, выгонявшиеся на поля и виноградники в кандалах, под удары бичей, работали плохо. Надзор за ними доставлял немало хлопот. Да и доставать новых рабов становилось все труднее. И, чтобы иметь постоянно готовых рабочих, крупные владельцы привлекали к себе свободных людей: и соседних крестьян, и пришлецов издалека. Таких людей, нуждавшихся в земле и заработке, было повсюду немало, и они охотно шли и селились в больших имениях. Им отводили землю, позволяли обзавестись домом, огородом, скотом, предоставляли всякие льготы и удобства, за которые такой поселенец-колон обязывался нести известные повинности. Таким образом большое имение разбивалось на мелкие участки, на которых садились и работали крестьяне-съемщики. Последние, устроившись здесь, затратив труд на разработку отведенной им земли, оставались жить здесь навсегда, становились как бы принадлежностью имения. Жили же эти крестьяне-колоны чаще не в одиночку, отдельными хуторами, а целыми большими поселками. В конце II в., когда большинство огромных имений в провинциях перешло в обладание императоров, такие поселки крестьян и представляли собою то, что можно называть римской деревней. И в Бурунитанском имении, очень большом и благоустроенном, жило немало крестьян, рассаженных несколькими деревнями. Главная из них, самая многолюдная, похожа была на целый укрепленный городок. Высокая каменная стена с массивными башнями окружала ее и закрывала от взоров посторонних ряды каменных же, все одноэтажных домов с плоскими крышами и других построек… Здесь, в африканской глуши, никогда не было полной безопасности, постоянно можно было ждать набега кочевников с юга.

I

Из деревенских ворот, открытых настежь, тянется, ползет, как громадная змея, непрерывная вереница нагруженных телег, запряженных мулами и волами. Скрипят колеса, щелкают бичи, свистят и гикают погоняющие их люди. Но в этом гаме и шуме нет радостного оживления. Сегодня назначенный день для взноса тех продуктов, которыми по уставу имения крестьяне обязаны владельцу имения, т. е. самому императору. Конечно, принимать и проверять эти взносы будет не сам «господин», а его управляющий, прокуратор, поставленный над Бурунитанским имением и живущий в роскошном дворце, – там, на «господском дворе», также окруженном высокой каменной стеной, как крепость.

Мозаика с изображением римской усадьбы

Неохотно, хмуро двигаются туда крестьяне, зная по опыту, что и сейчас, как всегда, начнутся прижимки и обсчитывания, произойдут различные неприятности. Понятное дело, где же тягаться с управляющим? Его и рукой не достанешь. Он лично известен самому императору. Перед ним здесь, в провинции, все, даже сам наместник, заискивают и трепещут. В имении он что хочет, то и делает, и пожаловаться на него некому. А тут вместе с ним действует и еще одно лицо, «к о н д у к т о р» – тоже съемщик и арендатор в императорском имении, но только особого рода. То был очень богатый всегда человек – кто говорил, из важных чиновников, кто – из разжившихся крестьян. Он арендовал у императора все имение целиком: и с господским двором, и усадьбой, и всеми крестьянами, которые жили и работали здесь. Правда, он был не хозяин, не мог согнать крестьян с отведенной им земли, но все-таки выходило так, что колоны считались снимавшими свои участки как бы уже у кондуктора – и ему обязаны были платить свои обычные оброки. Император охотно уступал свои земли богатым, денежным людям, потому что они платили хорошо и исправно и давали обещание улучшить хозяйство в имении. Но для крестьян приезд такого предпринимателя был обыкновенно большим несчастием. Кондуктор – оборотистый и прижимистый делец, спешил извлечь выгоды из взятого дела и мало церемонился с крестьянами. Поселившись в «господской усадьбе», он здесь, в далекой Африке, чувствовал себя настоящим хозяином поместья, распоряжался и повелевал, как сам господин. И его хищная рука круче и тяжелее надавливала на крестьян, чем даже чиновничья рука управляющего. Кондуктор не уговаривался с ними и смотрел на них как на доставшихся ему рабочих, обязанных платить ему и трудиться на него.

Звали его Аллием Максимом, и жил он на господском дворе, рядом с управляющим. Между ними скоро завязалась большая дружба – все время они проводили вместе: то объезжали имение, то охотились, то нежились и дремали в прохладной бане, то затевали пиры, и тогда на господском дворе шел дым коромыслом. Крестьяне знали, что хитрый Аллий Максим совсем завладел своим другом, что недалекий управляющий не только дозволяет ему прижимать и обижать крестьян, но и всегда и во всем становится на его сторону, как бы несправедливо тот ни поступил. Они знали, что и на этот раз, как и в прошлом году, наверное, произойдет при приеме их взносов какая-нибудь неприятность, что кондуктор предъявить к ним еще новое незаконное требование, а управляющий будет его поддерживать, будет кричать, грозить им…

Уплата аренды в Древнем Риме

Медленно двигались возы по дороге к дворцу, башни которого видны были издали, позолоченный утренним солнцем. Угрюмо плелись за ними крестьяне. И все было похоже на похоронное шествие. Ведь и теперь, только скрепя сердце, они подчинились требованию Аллия Максима, которое считали противозаконным. До прошлого года все они исправно платили за пользование землей – положенные с них третьи части собранной пшеницы, ячменя, олив и плодов, как того требовал устав, утвержденный для имения еще самим императором Гадрианом. В прошлом же году, несмотря на то что императорский устав, начертанный на каменной плите, стоял у всех на глазах, посреди господского двора, им было объявлено от имени управляющего, что они должны кроме того доставлять еще и третью часть приготовленного ими вина, и добытого из олив масла, и что вообще все продукты, вносимые ими, должны быть в совершенно готовом виде, и привозить их на господский двор они обязаны на свой счет. Немало рассуждали и возмущались они тогда, что управляющий, по наущению Аллия Максима, произвольно толкует императорский устав о платеже крестьянских долей, что он не имеет права изменять условий аренды, потому что они – свободные съемщики земли, а не подневольные люди-рабочие. Обиднее и позорнее всего казалось им то, что таким образом с них, помимо продуктов, хотели получать и даровую обработку этих продуктов.

Больнее всех чувствовали эту несправедливость те из крестьян, которые были римскими гражданами. Другие, как напр. африканские туземцы или заброшенные сюда, неведомо какими судьбами, уроженцы Галлии и даже Германии, спокойнее относились к этим злоключениям: они были темные и беспомощные люди. Но для римлян, перебравшихся сюда из Италии, из африканских городов, тяжким преступлением казалось нарушение законного договора и повеления самого императора. Ходили после этого выборные из крестьян к управляющему, чтобы указать ему, что он искажает божественную волю самого Августа. Но тот вышел к ним мрачный и грозный и гаркнул: «Я вам покажу императора!.. Я вам и император, и бог! А недовольны – убирайтесь в пустыню: мои люди проводят вас туда!» Так они и ушли ни с чем. Погоревали крестьяне, а когда пришла пора, то, по совету своих старост, решили покориться требованию управляющего: повезли на своих мулах не только зерно и плоды, но и масло, и вино.

Вот и господский двор: массивные каменные стены, крепкие, наглухо запертые ворота, а по бокам их вооруженная стража.

– Стой! Что за люди? – завопил начальник стражи, угрожающе взмахивая длинным копьем, словно встречая нападающего неприятеля.

На самом деле, он отлично знал, что за телеги подъехали; и подъехавшие знали, что они будут так встречены, а потому вышедший вперед староста отрапортовал, как полагалось, кто они и зачем явились. Начальник отправил двоих солдат доложить управляющему. Но не сразу отворились тяжелые двери. Управляющий прислал своего человека, чтобы пересчитать крестьян и повозки; и когда оказалось, что все ожидаемые налицо, разрешил впустить их внутрь стены, проверяя, не несут ли они под платьем оружия.

Крестьян провели на задний двор. Это была просторная, выложенная каменными плитами площадка, по трем сторонам которой тянулись закрома и амбары – низкие каменные сараи без окон, а на четвертую выходили зады господского дома. Посредине стояли большие весы и глиняные кувшины разной величины для измерения жидких продуктов. Долго дожидались пришедшие, пока соблаговолил появиться сам управляющий. Он вышел под руку с Аллием Максимом. Оба почему-то громко хохотали, оба были с красными потными лицами, оба делали вид, что и не замечают крестьян. Потом прислужники вызывали по списку отдельных крестьян, которые разгружали свои телеги, а продукты взвешивались на весах. При этом прокуратор и кондуктор, как два ястреба, зорко наблюдали за этой церемонией, все время придирались, старались уличить крестьян в обмане – и кричали на них. Проверенные продукты дворовые люди уносили в кладовые. В душе и Аллий Максим, и управляющий были очень довольны тем, что они получили с крестьян, и тем, что крестьяне покорно привезли и то, что с них потребовали наперекор уставу. Но показать это «презренным мужичишкам» они не хотели: хороший хозяин и начальник должен был оставаться строгим и грозным. Принесли затем таблицы, на которых записано было, что из обязательных работ было выполнено каждым крестьянином и чего они не делали. Так повелось уже давно в императорских имениях, что кроме оброков крестьяне должны были отбывать еще и барщину, т. е. работать для господского двора. В уставе имения, составленном от имени самого державного хозяина – императора, определялись размеры барщины. И в Бурунитанском имении по уставу, данному императором Гадрианом, полагалось, чтобы проживавшие в нем крестьяне работали на барском дворе по шести дней в году. Каждый из них обязан был являться для полевой работы с своим рабочим скотом, причем из этих шести дней два приходилось на пахоту, два – на бороньбу, два – на жатву: такая повинность не была тяжелой, и крестьяне исправно и безропотно ее выполняли. Но этот старинный устав Гадриана давно уже перестал исполняться. И управляющий, и главный арендатор распоряжались крестьянами, как своими людьми: кроме полевых работ, сгоняли их то на починку стены господской усадьбы, то на постройку новой бани, то на возведение алтаря в честь императора. Давно уже сделалась для крестьян обязательной сторожевая служба в имении, которую они отбывали по очереди. Да и полевые работы давно превышали установленные шесть дней. Просто крестьяне должны были по первому зову управляющего, бросив свои дома и хозяйства, являться для всякого рода работ. А когда они запаздывали или уклонялись от этого, то их заносили в разряд штрафованных – и налагали на них двойную, сверхурочную барщину. Управляющий и кондуктор могли безнаказанно притеснять крестьян, которым некому было жаловаться.

Один из приказчиков управляющего стал громко читать по списку, какие упущения и ослушания числились за крестьянами. Последние столпились, с недоумением слушали про свои провинности. Они молчали, печально опустив головы, чувствуя свою беззащитность. А прокуратор и Аллий Максим все что-то шептались и злобно подсмеивались.

– Ну вот, презренные бродяги, – завопил прокуратор, багровея и размахивая кулаками, – видите вы, какие вы плохие работники божественного Цезаря и нас, его помощников. Вы ленивее и негоднее простых рабов. И я знаю, чем вас донять! Завтра же на заре вы придете сюда все и целых пять дней вы будете здесь делать то, что вам укажет наш милостивый и великодушный Аллий Максим!

В толпе крестьян произошло движение. Послышались робкие возгласы:

– Мы не рабы, а свободные люди… мы римские граждане… это оскорбление римского имени и величия. Мы пришли работать к великому императору, и его воля для нас – священный закон…

– Что?.. Вы поднимаете бунт? – в исступлении закричал на них управляющий. – Аллий Максим, друг, будь ты свидетелем, что эти дрянные людишки хотят нам писать закон… Мы не потерпим этого святотатства!

– Мы отстаиваем только свое право, – спокойно сказал выступивший вперед седовласый староста крестьян.

– А… вы прав захотели, дохлые собаки? – хрипел управляющий. – Я вам покажу права! Говорите, несчастные, явитесь вы завтра сюда, как мы повелеваем от имени императора Августа?

– Мы обязаны трудиться шесть дней в году, смотри сам, вот устав божественного Гадриана, – начал было староста, но прокуратор не дал ему закончить.

– Эй, солдаты! – крикнул он. – Запереть ворота, а этих бунтовщиков схватить и бросить в подземные тюрьмы. Мы завтра подумаем, как с ними поступить!

Из толпы крестьян вышло вперед несколько человек, степенных и пожилых. Это были выборные старосты и головы.

– Опомнись, господин! – обратились было они к управляющему. – Ты сам потом будешь раскаиваться в том, что ты хочешь совершить. Мы римские граждане, а ты хочешь поступить с нами, как с последними рабами. Остерегись, господин, и отмени свой приказ!

– Что я приказал, то и закон! – отвечал управляющий, которому что-то шепнул Аллий Максим. – Здесь вы – не граждане, но люди императора, а я – поставленный им ваш повелитель. Я творю его волю. Вы упорствуете в вашем неповиновении, и вы увидите, что я все могу. – Солдаты! – вновь скомандовал он. – Возьмите этих главарей и бейте их плетьми!..

II

А через несколько дней после этой дикой расправы, на довольно просторной площади, помещавшейся посредине деревни, собрались крестьяне, чтобы обсудить постигшее их несчастие и решить, что же теперь делать. После того, что произошло на господском дворе, обычная жизнь так и не налаживалась: работы были брошены; люди ходили печальные и убитые, все ждали, когда староста созовет наконец мирскую сходку.

Все поголовно вышли на нее. Кричат, спорят, толкутся, а староста и его тоже выбранный миром товарищ – «ходатай» – стоят на возвышении около деревенского алтаря и тщетно призывают разбушевавшуюся толпу к порядку и правильному обсуждению дела: слишком много горечи и озлобления против управителей накопилось у крестьян, и все спешат их высказать. Но главным образом угрозы и проклятия в толпе слышались по адресу кондуктора Аллия Максима, которого крестьяне называли не иначе как своим злодеем и погубителем.

– Будем жаловаться на злодея управляющему, – предлагал один старик, судя по говору, из африканских туземцев, – откроем ему наконец глаза: не может же он не понять, что беззакония Аллия губят не только нас, но могут принести ущерб и всему имению и его великому господину!

Но со всех сторон послышались злобные и насмешливые возражения. Обращаться к управляющему бесполезно. Всем хорошо известно, что их с Аллием Максимом водой не разольешь. И последнее злое дело показало, что здесь управы крестьянам не найти.

– Тогда смерть насильникам! – закричало несколько голосов. – Убьем их, разнесем проклятые сады и бани!

– Это – безумие! – неслись новые голоса. – Вспомним лучше, что мы свободные люди, римские граждане. Поднимемся и уйдем все из этих проклятых мест!

– Уйдем! – с горькой усмешкой встретили в толпе и этот призыв. – Поздно уходить с этой земли, пропитанной потом и кровью наших отцов и дедов. Здесь мы родились, здесь и суждено нам умереть! И куда идти? Где лучше?..

– Уйдем! – злобно говорил еще кто-то. – А кто нас пустит уйти? Или вы забыли, что произошло?

Это напоминание, словно огромная, гнетущая тяжесть, придавило крестьян: все сжались, поникли и притихли. Староста стоял на своем возвышении, сумрачно склонив седеющую голову.

И потом беспомощно и жалобно, как дети, крестьяне окружили своего выборного и, протягивая к нему руки, просили его научить, что же делать. Долго не отзывался староста на эти мольбы, долго стоял неподвижно.

– Что же я вам скажу? – наконец произнес он глухим голосом. – Здесь мы справедливости и управы все равно не найдем. Покориться и сделаться из граждан рабами мы не можем. Остается один выход – тот же, который я уже указывал!

– Староста! Ты разумеешь жалобу в Рим, к нашему божественному хозяину и господину? – печально перебил его «ходатай» Мелибей.

– Но мы послушались тебя один раз, и ты знаешь, что из этого вышло. Управляющий перехватил нашу челобитную, рассвирепел и грозил распять нас, если это еще раз повторится.

– Да! Правильно судит старик Мелибей, – поддержали говорившего в толпе. – Лучше не накликать на себя новой беды. Наш управляющий ни перед чем не остановится. Перевешает нас, как свиней, и ни перед кем отвечать не будет. Сам губернатор не смеет ему слова сказать!

– А зачем попадать ему в лапы? – возражали другие, которым предложение старосты было по душе. – Надо только дело делать с умом. В прошлый раз мы влетели в беду по нашей же неосторожности: поручили составить наше прошение писцу из барской конторы. Думали, что он лучше все это напишет, а он взял да и выдал нас. А теперь мы должны сами все это сделать своими силами. Ведь есть же среди нас грамотные!.

– Верно! верно! – одушевились уже многие. – Поступим так, как предлагает староста. Сейчас же напишем бумагу и отправим ее с верным человеком. А кто не хочет этого, тот наш враг и прислужник собаки-кондуктора.

– И мы просим включить и нас в эту просьбу. Нас уполномочил наш мир присоединиться к вам, – заявили двое крестьян, стоявших все время в стороне. Это были жители соседнего поселка, находившегося также на земле императорского имения.

Выступили и еще выбранные из прочих деревень, которых в имении всего было больше десятка. Крестьяне их жили и работали на тех же условиях, терпели те же утеснения и прижимки со стороны кондуктора, так же не находили никакой поддержки в управляющем и давно ожидали, что предпримет самый многолюдный из поселков. Между деревнями шли оживленные сношения. И всюду прекрасно знали, что в этот день состоится большая решительная сходка.

Заявления были встречены с большой радостью. Решили обратиться к императору от имени всех крестьян, работающих в его Бурунитанской вотчине. Принесли свиток и принадлежности для писания. Нашелся и грамотный человек. Он поместился на подножии алтаря, рядом со старостой, растянув свиток на алтаре, и приготовился записывать то, что ему будут диктовать.

Но староста еще раз обратился к крестьянам с вопросом:

– Все ли вы согласны поступить так? Все ли здесь стоят действительные друзья и товарищи? Нет ли между нами изменника? Пусть он лучше объявится и оставит нас: мы никого не принуждаем быть с нами!

– Мы все – одна душа и одно тело! Мы все с тобой – ты наша голова и наше сердце! – отвечали крестьяне.

– Тогда клянитесь все, перед этим алтарем, воздвигнутым нашими руками, что это так! – строго и торжественно сказал староста.

И все подняли правую руку и, как один человек, возгласили: «Клянемся!»

– Теперь слушайте, – снова заговорил староста, – я буду говорить то, что следует писать в нашей просьбе. Если кому-нибудь не понравится, пусть укажет, как выразить лучше, и мы исправим. Или, может быть, кто-нибудь пожелает что добавить?.. Я начинаю!.. «Обращаются к твоему божественному вниманию твои крестьянишки и убогие твои людишки, родившиеся и выросшие на твоей земле». Согласны?

– Только зачем говорить «твои людишки», словно мы не свободные? – обиженно произнес кто-то в толпе.

– А затем, – отвечал староста, – что господином у нас – сам божественный Цезарь, перед которым и все свободные – только рабы. Это одно, а другое – то, что мы при нашей свободе так беспомощны, так бедны, что податься нам некуда. Мы сидим здесь, как сидели наши отцы, и будем сидеть, и дети наши будут работать здесь же: мы навеки связаны с этим имением, мы его люди.

– Правду говорит Гай Юлий, наш премудрый староста! – одобрили крестьяне. – Просим тебя, продолжай, говори о всем, о всех беззакониях, насилиях и озорствах, которыми истерзали нас наши злодеи!..

Бесконечной, скорбной вереницей потянулись одна за другой жалобы измученных и отчаявшихся крестьян. Записано было все: что управляющий вошел в стачку с кондуктором Аллием Максимом, что они вместе перешли всякие границы дозволенного и что самому императорскому имению угрожает полный разгром; что в течение вот уже многих лет крестьяне не переставали униженно молить этих людей прекратить беззакония и насилия, но добились от этих людей только того, что без всякой вины были подвергнуты арестам, мучениям и даже телесному наказанию; что кондуктор с согласия управляющего произвольно увеличивает размер того, что крестьяне обязаны платить ему, заставляет их работать на себя не только свыше положенного, но столько, что им не остается времени вести свои хозяйства. При этом для принуждения он пользуется услугами военной команды, которую держит управляющий, и т. д. Далее крестьяне обращались с слезной просьбой к императору пожалеть их, несчастных сирот, и допустить их мольбы до его божественного слуха. А просили они только о том, чтобы восстановлен был в силе нарушенный закон, данный императором Гадрианом для государевых имений. В нем точно определены были размеры тех платежей, которыми обязаны были крестьяне, садившиеся на участки земли в имении. Крестьяне и добивались теперь того, чтобы у управляющего было отнято право разрешать кондуктору набавлять платежи. И еще просили крестьяне, чтобы с них не смели требовать барщинной работы больше той, какая была, также на основании высочайшего распоряжения, установлена главным управлением императорскими имуществами. Работа же эта, как это значится и в постоянных правилах, выставленных повсеместно на медных досках, и в циркуляре управляющего, хранящемся в главной конторе, в Карфагене, не должна превышать шести дней в году.

Долго шла эта просьба к императору. На этот раз крестьянам удалось избежать зоркого глаза управляющего. Ночью, когда в барской усадьбе все спало, и только у ворот ее стены прохаживались двое караульщиков, снарядили и проводили с заветной бумагой двоих надежных и расторопных крестьян. Они должны были пробраться в Карфаген, в контору главного управляющего всеми императорскими имениями в Африке – и устроить так, чтобы при случае эту просьбу переслали в Рим.

Долго, много месяцев с нетерпением и волнением ждали крестьяне ответа из Рима, не раз отчаивались в успехе своего ходатайства и снова с робкой надеждой начинали глядеть туда, откуда, по дороге из Карфагена, должен был появиться желанный гонец. И все-таки в конце концов они дождались: пришла бумага от имени самого императора Коммода. Император выражал своим крестьянам милость и благоволение и считал их желания вполне законными. Оброки и барщины не должны превышать тех, какие твердо установлены в прежнем, неотмененном уставе, о чем будут заботиться во исполнение высочайшей воли управляющие имений. Радовались крестьяне и ликовали, осчастливленные заступничеством далекого владыки. Из всех деревень сходились люди на празднества, устроенные в честь этого события. И здесь сообща решили воздвигнуть памятник – каменный алтарь в честь Цезаря Коммода – и на четырех сторонах его начертать текст своего ходатайства и незабвенный ответ императора.

Но праздник кончился. Алтарь с надписью поставлен был на видном месте. Началась опять будничная, трудовая жизнь, в которой крестьяне уверенно и наивно ожидали перемены к лучшему. И постепенно они должны были убедиться, что здесь, в имении прежние их враги и притеснители сильнее далекого императора. Кондуктор и управляющий только злорадно улыбались на радость крестьян, но и пальцем не двинули, чтобы выполнить волю государя. Все осталось по-старому, и простодушные крестьяне, веровавшие в силу закона, все быстрее и неуклоннее превращались из свободных съемщиков в подневольных, закрепощенных людей императорского имения.