Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

Заговор Катилины

В. Перцев

Был июнь 64 года до P.X. Огромная площадь Марсова поля была полна волнующимся и возбужденным народом. Происходили консульств выборы, и на этот раз на них стеклось так много народа, как никогда еще не было на памяти римских граждан. Особенно много пришло крестьян; они явились ко дню выборов из самых отдаленных мест Италии – с берегов Падуса (По), из Южной Апулии и из горного Самниума. Их возбужденные лица, их тревожные голоса были видны и слышны во всех концах площади; они обращали теперь на себя не меньшее внимание, чем толпы римских пролетариев – обычных участников выборов в более спокойные времена. Что же наполнило теперь взволнованным народом Марсово поле, в прежние годы едва на одну четверть занятое в дни выборов, что создало такое тревожное и приподнятое настроение среди римских граждан? Всем было известно, что на этот раз народная партия выставила кандидатами в консулы своих людей и что в случае успеха будут предложены самые широкие реформы в пользу неимущих – и относительно наделения крестьян землей, и относительно освобождения несостоятельных должников от тяжести долгов. Уже с давних пор крестьяне страдали от малоземелья, и ни реформы братьев Гракхов, погибших в неравной борьбе с аристократией, ни старания других народных вождей, живших после них, не поправили их бедственного положения; наоборот, теперь безземельных и малоземельных оказалось еще больше, чем прежде; над многими из них нависла, кроме того, и невыносимая тяжесть долгов, которые они наделали в трудные минуты, прибегнув к услугам ростовщиков. Их горькую судьбу делили с ними многочисленные городские пролетарии, также по горло завязшие в долгах и не знавшие, как с ними расплатиться. Теперь надежды всех этих разоренных людей снова ожили, и от народных кандидатов в консулы они ожидали такого же облегчения своей участи, какое когда-то обещали их предкам знаменитые братья-трибуны. Но среди больших ожиданий и надежд было и много сомнений. Вожди народной партии указывали им как на наиболее желательных кандидатов в консулы на Л. Сергия Катилину и Гая Антония.

За них хлопотал народный любимец Гай Юлий Цезарь, щеголь и аристократ, еще недавно, в бытность свою эдилом, не пожалевший почти всего своего состояния, чтобы устроить для народа великолепные игры; в их пользу старались и бесчисленные прислужники самого богатого в Риме человека – Марка Красса; они без счета раздавали деньги тем, кто соглашался голосовать за Катилину и Антония. «Но, – думали многие в народе, – кто поручится, что эти люди, которые теперь называют себя друзьями народа, не преследуют своих личных целей, не стремятся только к власти? Правда, Цезарь умен, красноречив, щедр и храбр; но ведь для всех очевидно, что он страшно честолюбив; все, что он говорит и делает, выставляется им напоказ, чтобы все это видели и об этом знали; и когда он с помощью народа сам достигнет власти, еще неизвестно, как он ею воспользуется. А Красс?.. Ведь этот человек прежде числился в рядах приверженцев самого заклятого врага народа, Люция Суллы; чуть не все помнят, что он свое огромное состояние нажил во время сулланских проскрипций, скупая за бесценок отнятый у противников Суллы имения; даже среди собравшихся здесь на площади есть много крестьян, согнанных 18 лет тому назад ради него и ему подобных со своих земель – только за то, что они когда-то бились в войсках Мария. А сколько людей разорил он, требуя непомерных процентов за взятые в долг деньги! И такой-то человек выставляет теперь себя защитником народных интересов!

Но еще больше толков и сомнений возбуждали личности самих кандидатов на консульское звание, и особенно самого видного и заметного из них – Катилины. Чего только ни рассказывали про него! С ранних лет он будто бы погряз в пороках; говорили, что он убил свою первую жену, шурина и пасынка, что на его совести вообще много убийств и других преступлений, что для него насилия, клятвопреступления, разврат, интриги – только обычное времяпровождение. Не было злодеяния, в котором бы его ни упрекали, не было порока, которого бы ему ни приписывали. Припоминали, что и он, в числе многих других нобилей тех времен, начал свою карьеру в рядах сулланцев и, подобно Крассу, немало поживился во время сулланских проскрипций. И если теперь он не был так богат, как Красс, и числился даже в рядах разорившихся нобилей, то только потому, что с молодых лет он был необычайно расточителен и деньги не держались у него в руках.

Мало хорошего говорили и про второго кандидата народной партии в консулы – про Антония. И он, вспоминали пожилые люди, нажил себе состояние нечистыми способами при Сулле, но так же быстро его растратил, как и Катилина, и теперь весь по горло запутался в долгах. Если и существует разница между Катилиной и Антонием, говорил один из заклятых врагов обоих, Квинт Цицерон, брат знаменитого оратора, то только та, что Катилина не боится ни богов, ни людей, а Антоний пугается своей собственной тени; и в то время как Катилине никто не отказывал в храбрости, уме и железной воле, про Антония даже и его друзья говорили, что это человек посредственный, без больших дарований. И многие вспоминали крылатые слова Квинта Цицерона из письма к его брату, появившемуся незадолго до выборов: «Избрать Катилину и Антония вместе – это значит одним ударом вонзить два кинжала в грудь республики!»

Так говорили в народе о кандидатах, выдвигаемых народной партией, и многие с сомнением качали головами и спрашивали себя: стоит ли голосовать за людей, которые так много обещают в пользу народа, но о которых идет такая дурная слава? Но другие возражали им, что не всякому слуху можно верить: «Да, – говорили они, – про Антония и особенно про Катилину рассказывают много дурного, но от кого идут все эти слухи? От врагов обоих, а всего больше – от Марка Туллия Цицерона, который сам метит на предстоящий год в консулы; а уже известно, что, если Цицерон захочет кого очернить, то он сумеет это сделать, как никто другой. Ведь чернить своих противников на выборах в Риме, даже и заведомо ложно, в Риме уже давно перестало считаться дурным делом, и Цицерон делает то же, что и другие, только с большим талантом и красноречием. Вы редко посещаете Рим, – прибавляли они, обращаясь к крестьянам, – а мы, завсегдатаи форума и Марсова поля, прекрасно знаем, что почти никто из тех, кто домогается важных должностей, не избег упреков в самых возмутительных преступлениях. Здесь в школах известных ораторов прямо обучают, в каких преступлениях удобнее обвинить своих противников, чтобы вернее достичь успеха; ученики заучивают там списки всевозможных злодеяний, а потом с ораторской трибуны бросают их в лицо своим противникам, не потрудившись даже приспособить свои обвинения к обстоятельствам дела и к личности соперника. Ведь сам Цицерон признался однажды, что обвинять в убийстве вошло у ораторов в обычай. А стоит ли придавать веру теперешним обвинениям Цицерона, можно видеть хоть из того, что тот же Цицерон совсем еще недавно, когда Катилина не становился ему поперек дороги, взялся защищать его от возведенных на него врагами обвинений во взяточничестве. Мы не говорим, что Катилина и Антоний во всем чисты и безупречны. Правда, что оба они – сулланцы и что не в их характерах – прямота и беспристрастие; но они ничуть не хуже многих других представителей знати, которые добивались влиятельных должностей и успешно достигали своей цели; вполне безупречных людей, которые взялись бы защищать народное дело, вроде братьев Гракхов, вы не найдете среди теперешних деятелей. И к тому же что нам за дело до их личной жизни и качеств характера, если они обещают провести такие законы, которые выручат нас, бедняков, из нужды и избавят от тирании богатых и знатных? Мы знаем, что Катилина снова хочет сделать нас из рабов гражданами, вернуть крестьян к их сельским очагам и вырвать должников из рук кредиторов, а больше нам ничего не нужно. А уж Катилина добьется того, чего захочет. Ведь это – человек железной воли и большого ума; он умеет и хорошо говорить, и подчинять других своему влиянию. Он одинаково храбр на поле битвы и находчив на народной площади. Дайте ему свои голоса, и он сделает вас снова достойными звания римских граждан».

Но большинство крестьян не было убеждено этими речами защитников Катилины и продолжало с сомнением качать головами. С одной стороны, уже слишком много дурного они слышали о Катилине, и им не верилось, что все это можно было выдумать, а с другой – они слышали, а многие из них видели сами, что вокруг него, народного кандидата, всегда много толпилось людей совсем не из народа – разорившихся аристократов, молодых кутил или заведомых честолюбцев. Все они любили широко пожить, запутались в долгах, и проект прощения долгов, который предлагал Катилина, был для них выгоден. Это было вполне понятно, но крестьянам, привыкшим у себя в деревнях к простой и бесхитростной жизни, не нравилось, что тот, кто выставлял себя защитником народа, дружил с этими расфранченными и раздушенными людьми, одетыми всегда по последней моде, с завитыми бородами и длинными тщательно выглаженными рукавами.

Вот и теперь Катилина стоит недалеко от ораторской трибуны, окруженный этой обычной свитой из знатных молодых щеголей и время от времени перебрасывается с ними отрывочными замечаниями. Как и они, он щегольски одет, но, в противоположность этим молодым людям с потрепанными лицами и вялыми движениями, его внешний вид изобличает в нем человека с крепким здоровьем и сильными мускулами. Недаром про него говорили, что он мог проводить несколько ночей сряду без сна, что для него ничего не стоило в зимнюю стужу лежать на голой земле или целыми днями обходиться без всякой пищи. Подвижные черты его всегда бледного лица дышали неукротимой энергией; но временами они нервно подергивались и в такие мгновения приобретали несколько неприятный, даже отталкивающий вид; тогда и глаза его, обычно тусклые, загорались внезапным, несколько диким блеском, часто пугавшим его собеседников.

Катилина долго и сосредоточенно смотрел в наполнявшую площадь толпу; наконец он увидал находившуюся недалеко от него небольшую кучку крестьян, пришедших из отдаленных местностей Этрурии, которых он уже давно знал и сумел привлечь на свою сторону. Быстро распрямив свою согнутую до этого времени спину, он торопливой, решительной походкой подошел к ним и, окинув их острым взглядом, загоревшимся привычным для него странным блеском, тихо, но отчетливо отчеканивая каждое слово, сказал: «Это вы – Марк, Гай, Люций и Спурий? Помните ли вы свои обещания? Готовы ли вы на все?» – «Помним и готовы, – ответили те так же тихо, – но мы еще надеемся, что тебя выберут консулом и ты осуществишь свои намерения, не сходя с законного пути». – «Надейтесь всегда на худшее, – сурово и резко оборвал их Катилина, – и тогда никакое несчастие не застанет вас врасплох». Затем, смягчив несколько голос, он так же тихо и отчетливо сказал: «Нам предстоит тяжелая борьба, может быть, смерть; но лучше умереть с сознанием своего достоинства, чем жить в унижении, игрушкой в руках других. Не так ли, товарищи?» – «Так, – ответил один из крестьян, – мы готовы идти, куда ты прикажешь, вся наша надежда на тебя». «Надейтесь больше на себя, – снова резким и на этот раз несколько повышенным голосом, чтобы его слышали другие, сказал Катилина. – Ваше торжество зависит от вас самих. Нужно только решиться, а прочее сделается само собой. Можно ли мужественным и умным людям сносить, что нобили и всадники зарылись по горло в сокровищах и расточают их, срывая горы и вырывая пруды, подобные морям, а у вас нет средств и на самые действительные и крайние нужды; у них по несколько домов, а у вас и своего домашнего угла нет! Они украшают свои жилища картинами, статуями и дорогими вещами, во всем излишествуют, и все-таки не знают конца своим сокровищам, а у вас в доме – нищета, а вне дома – требования кредиторов! Мужайтесь же и помните, что смелым людям выпадает достойная награда!» Сказав эту маленькую, по-видимому заранее подготовленную, речь, Катилина той же быстрой и торопливой поступью, какой подошел к этрусским крестьянам, отошел от них; через минуту его глаза снова потеряли свой блеск, а лицо приняло прежнее выражение сосредоточенного и напряженного внимания…

В другом конце площади стоял Цицерон. Высоко подняв свою голову и красивыми складками подобрав белую тогу, он с плохо скрываемым торжеством смотрел на толпившуюся кругом него знать. Еще бы! Ему, безродному человеку, которого природные аристократы считали выскочкой и чуть не проходимцем, в этот день та же самая природная знать воссылала хваления и называла его своим спасителем; она забыла его острые насмешки и теперь, не надеясь провести в противовес Катилине и Антонию ничтожных кандидатов в консулы из своей собственной среды, сама умоляла его выставить кандидатуру и обещала с своей стороны всяческую поддержку, лишь бы только он защитил их собственность и их права от покушений катилинариев[7]7
  Сторонников Катилины.


[Закрыть]. Заветная мечта Цицерона проникнуть в среду избранного общества, в круг высшей римской знати, до сих пор от него сторонившейся, теперь осуществлялась, и глаза его сияли гордым блеском удовлетворения. Он не сомневался в своем избрании. Ему было известно, что римская знать не поскупилась на подкуп избирателей в его пользу, но и помимо этого разве его имя мало говорит римскому народу? Ведь народ помнит в нем защитника Секста Росция из Америи, которого обвинял в отцеубийстве такой влиятельный человек, как Хризогон, вольноотпущенник Суллы, помнит, что он не побоялся мщения тогда еще всесильного диктатора за своего любимца; помнит народ и то, с каким смелым красноречием 10 лет спустя после этого Цицерон громил в своих речах корыстолюбивого и жестокого наместника Сицилии Верреса, унижавшего и разорявшего сицилийских жителей, и требовал для него примерного наказания, несмотря на то что на защиту его стала чуть не вся сенатская аристократия. Все это помнит народ, и многие будут голосовать за него и теперь, ожидая от него той же защиты народных интересов, что и в прежние годы…

Глиняная агитационная миска с именем Катилины внутри

Между тем среди толков и разговоров пришло время и голосования. Соискателями на консульскую должность выступили целых семь кандидатов, но, кроме Катилины, Цицерона и Антония, на остальных четырех народ мало обращал внимания. Все это были люди знатные, но совершенно незначительные, и, кроме немногочисленной кучки личных друзей и подкупленных избирателей, никто не собирался за них голосовать. Длинной вереницей потянулись избиратели через особые мостики в огороженное плетнем место, бросая при переходе через мостки в избирательный корзины навощенные таблички с нацарапанными на них именами кандидатов[8]8
  К описываемому времени голосование было уже не устным и открытым, как раньше, а письменным и тайным.


[Закрыть]. На этот раз голосование продолжалось долго, потому что велико было и число избирателей; когда все подали свои таблички, то еще дольше, как казалось утомленному народу, продолжался их подсчет в цензорском доме. Наконец, уже поздним вечером вышли глашатаи и громкими голосами объявили результаты голосования. Избранными оказались Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний; Катилина не был выбран, получив только на несколько голосов меньше, чем Антоний, и от народной партии прошел только один, и притом наименее способный и влиятельный кандидат. Аристократия торжествовала, потому что ей было известно, как нетверд в своих взглядах Антоний и как легко было склонить его обещанием выгод в противоположную сторону. Но и народ был доволен, надеясь, что Цицерон будет его защищать по-прежнему. Он верил в Цицерона и думал, что он вместе с Антонием приложит все усилия к тому, чтобы поправить бедственное положение городских и сельских жителей; поэтому-то избрание Цицерона в консулы народ приветствовал бурными криками восторга; имя Цицерона повторялось присутствовавшими так много раз, что сам народный избранник позднее с торжеством говорил: «Меня провозгласил консулом не только голос глашатая, но и голос народа римского».

Прошло после этого несколько месяцев, и наступило время, когда вновь избранные консулы должны были вступить в свою должность (избрание в консулы обыкновенно происходило в июне, но избранные лица получали власть и полномочия консулов лишь с 1 января следующего года). Все это время народ продолжал волноваться, и среди него шли всевозможные толки. Одни, как и в день выборов, по-прежнему надеялись, что Цицерон окажется настоящим народным консулом и поможет народу поправить его дела; но другие горячо им возражали: «Разве вы не видите, – говорили они, – чем стал теперь Цицерон и чего можно ждать от него народу? Ведь на выборах за него голосовала вся знать, и теперь он будет только о том и думать, как бы ей отплатить за свое избрание. Нет ничего в мире, что он ценил бы выше славы, а теперь он понял, что знатные люди и богачи с тысячами их клиентов и прислужников, с влиянием, каким они пользуются на народ, с уважением, какое до сих пор возбуждают славные дела их предков, скорее сумеют возвеличить и прославить его имя, чем толпы римских граждан, полунищих и бессильных, готовых во всем следовать за своими вождями. Слышали ли вы, что ему уже удалось уничтожить противодействие Антония тем, что он уступил без жребия этому задолжавшему человеку доходное наместничество в Македонии? И теперь вы увидите, что, правя без помехи, Цицерон поведет дело так, что год его консульства будет торжеством не народа, а аристократии».

Такие толки шли среди народа, и все возраставшее народное волнение предвещало, что год будет очень неспокойным. Те из народа, которые разочаровались в Цицероне и не имели никаких надежд на него, с нетерпением ждали, что предпримет Катилина. Но Катилина как-то стушевался, и в течение целого ряда месяцев в Риме о нем почти ничего не было слышно. Ходили только неясные слухи, что он в это время много ездил по Италии, вступал в разговоры с сельскими жителями и склонял их на свою сторону, но определенного про него никто ничего не знал. На время внимание народа даже привлек на себя другой деятель. Это был один из вновь избранных народных трибунов Публий Сервилий Рулл, который предложил новый закон о наделении бедных римских граждан землей. По этому закону предполагалось скупить земли у всех желающих их продать, а деньги для покупки земли взять из государственных доходов Рима – из налогов на провинциальных жителей, из военной добычи и т. п. Проект Рулла возбудил в народе очень большие ожидания; как будто бы снова возрождались времена Гракхов, и обезземелевшимся крестьянам открывалась возможность опять получить земельные наделы. Говорили, что молодой Цезарь и богач Красс обещали свое содействие Руллу. У них были при этом свои расчеты. Рулл предлагал отдать раздачу земли и распоряжение всеми государственными деньгами, предназначенными для покупки земель, особой комиссии из 10 человек, и Красс с Цезарем были уверены, что они не только попадут в эту комиссию, но и займут в ней самое влиятельное положение. Было основание предполагать, что и Катилина со своими товарищами тоже сочувствовал предложению Рулла, хотя хорошо об этом никто не знал. Зато Цицерон оказался самым решительным противником Рулла. Теперь-то и оправдались опасения тех, кто говорил, что Цицерон передался на сторону знати и богачей и отвернулся от простого народа; но и теперь он, выступая против народных интересов, надевал на себя личину любви к народу. На народном собрании, которое было созвано для обсуждения проекта Рулла, он горячо убеждал народ, что будет настоящим народным консулом и приложит все усилия к тому, чтобы обеспечить для народа мир, спокойствие и свободу. «Рулл, – говорил он, – хочет отдать распоряжение всеми казенными средствами и всем земельным делом в руки 10 человек. Не ясно ли, что они захватить в свои руки почти царскую власть, станут настоящими тиранами республики, перед которыми будут бессильны и права римских граждан? А для вас, римских граждан, – восклицал Цицерон, – обращаясь к толпе римских пролетариев, – что готовит Рулл? Полунищенскую жизнь крестьян, привязанных к своим маленьким наделам! Не откажетесь же вы ради тяжелого труда крестьянина от своих преимуществ, которыми вы пользуетесь здесь, от милостей знати, от свободной жизни, от прав голоса, от возможности лицезреть город, форум, игры, празднества и все, что здесь есть прекрасного. Не променяете же вы на отдаленные пустыри и болота Италии все городские блага и удовольствия, весь этот блеск республики?» Для городских жителей, привыкших жить на подачки богатых людей и привязанных к городским развлечениям, язык Цицерона был вполне понятен, и так как на этот раз на народном собрании по обыкновению присутствовало большинство горожан, то речь Цицерона имела успех; еще раз умелым обращением к привычкам городской толпы ему удалось привлечь к себе народ. Только крестьяне, стоявшие небольшой группой в задних рядах народного собрания, встретили его речь открытым ропотом, но на их протестующие голоса ни сам Цицерон, ни собравшиеся горожане не обратили внимания. Кроме же этих немногих крестьян, никто, ни даже народные трибуны, не решились выступить с возражениями против знаменитого оратора, и он мог торжествовать победу – по крайней мере внутри стен города Рима. А вскоре после этого стало известно, что Рулл, не уверенный в успехе своего предложения, снял его с очереди.

Прошло после этого еще несколько месяцев, а о Катилине по-прежнему было слышно мало. Но вот, наконец, наступил срок для новых консульских выборов на 62 год, и в Риме стало известно, что Катилина и на этот раз выставляет свою кандидатуру. Как и в прошлом году, на выборы сошлось довольно много крестьян, но знатные и богатые люди пустили в ход подкуп в таком размере, как никогда. Толпы клиентов окружали каждого сенатора, шедшего через избирательные мостки; всадники явились почти в полном составе, а в ближайшем храме на случай возможных беспорядков был расположен отряд солдат. Катилина не мог устоять против направленного в пользу его противников потока денег и против неясных слухов о его порочности и недостойной жизни: за него было подано еще менее голосов, чем в прошлом году, и избранными оказались кандидаты аристократической партии – Децим Юлий Сильван и Люций Лициний Мурена.

Атриум в Доме Саллюстия в Помпеях

Тогда Катилина, не надеясь более провести свою реформу законным путем, стал готовить восстание против римского правительства.

Одною глухою осенней ночью с разных концов столицы к дому всадника Марка Порция Леки пробирались несколько десятков человек. Они шли, избегая шумных улиц и площадей, без сопровождения слуг, не пользуясь даже фонарями, озираясь по сторонам. У всех под одеждой было спрятано оружие. Подойдя к дому Марка Леки, они тихо стучали железным кольцом, укрепленным в двери; привратник, ожидавший их в передней, немедленно впускал их и тотчас же снова запирал дверь. Наконец, все те, кого ожидали, сошлись: тут были по большей части люди, принадлежавшие к высшему слою римского общества, сенаторы и всадники; но они были известны всему Риму тем, что не дружили с остальными членами своего сословия: одни из них разорились, впали в долги и сблизились с демократами; другие искренно сочувствовали планам народной партии. Тут были городской претор П. Лентул, сенатор Л. Варгунтей, молодой Гай Корнелий Цетег и многие другие знатные и богатые люди. Позднее других пришел Катилина. Он вошел в комнату, где собрались его сторонники, неровной и торопливой походкой, усталый от хлопот предшествовавших дней. В эти дни в Рим толпами из разных местностей Италии приходили крестьяне, которых сам Катилина призывал в столицу, и Катилина не знал покоя ни днем, ни ночью, устраивая их в Риме, снабжая оружием и ведя с ними непрестанные беседы. Кроме того, много времени и сил отнимали у него и переговоры с его сторонниками, жившими вне Рима. Его обычно бледное лицо стало еще бледнее под влиянием нескольких проведенных им без сна ночей, а глаза светились блеском возбуждения. Зорким взглядом окинув собравшихся, он недовольно нахмурился: среди них не было тех, кого он в эту минуту более всех хотел увидать, – Красса и Цезаря. Несколько дней назад он осторожно дал им понять, что очень хотел бы их видеть на собрании у Леки, но они не пришли. «Испугались, – мелькнуло в его голове, – да и я-то напрасно на них надеялся; они слишком осторожные люди, и в восстании никогда не согласятся принять участие, даже и тайно. Обойдемся и без них». Затем, заняв место посреди стола, он посвятил собравшихся в свои планы. «Вы знаете, – сказал он им, – что теперь недовольными полна вся Италия. Чуть не все стонут под тяжестью долгов, а крестьяне разорены малоземельем и безденежьем. На севере, по всей Этрурии бродят толпы неимущих крестьян, которых Сулла согнал с их земли и лишил крова. Многие из них занимаются грабежом и разбоем, потому что ничем другим не могут добыть себе пропитания; но если мы дадим им в руки оружие, то из них выйдет превосходное войско. С ними я давно состою в переговорах, а теперь я отправил к ним нашего общего друга, Гая Манлия, и он подготовляет среди них восстание, привлекая к себе со всех концов сторонников. И в Риме не только среди ремесленников и прочей городской бедноты, но и среди нашего круга много людей, совершенно разоренных долгами, людей, которых неумолимые ростовщики своею жестокостью лишили и доброго имени и имущества. Они примкнут к нам по первому зову. Вы видите, что, для того чтобы иметь успех, нам нужны только смелость и решительность. Но… – Катилина еще сильнее нахмурился, – их-то и не вижу среди вас. Вы проводите время в играх и удовольствиях, не думая о том, среди какой опасности мы теперь живем. Цицерон следит за каждым нашим шагом, проникает во все мои планы, а вы только праздно болтаете, ничего не предпринимая, чтобы ослабить его энергию. Меня одного не может хватить на все; я и так разрываюсь на части. И теперь, товарищи, я жду от вас не одних слов, но и поступков; одним из вас надо оставить веселую жизнь в Риме и отправиться в те места Италии, где народ уже волнуется, и призвать его к восстанию, а другие должны остаться в Риме, чтобы возмутить здесь простонародье. Но прежде всего нам надо избавиться от Цицерона, и относительно этого я прежде всего жду от вас помощи, товарищи…»

Окончив эту речь, Катилина пристально оглядел всех своих сторонников. Но те в смущении потупили глаза и молчали. Они понимали, чего хотел от них Катилина; он добивался, чтобы кто-нибудь из них вызвался убить консула. Молчание продолжалось около минуты. Наконец его прервал римский всадник Г. Корнелий; после незначительного колебания он смело поднял глаза и сказал: «Надейся на меня, Катилина; в следующую уже ночь Цицерона не будет в живых».

– И я с тобою, – воскликнул другой из присутствовавших, сенатор Л. Варгунтей. – Одному человеку трудно сделать такое дело, а вдвоем мы не оплошаем.

Катилина торжествовал. Наконец-то его главный враг будет устранен и ему будут развязаны руки. Поговорив еще со своими друзьями о подробностях предполагаемого покушения, назначив отъезжающим из Рима те местности, куда они должны были отправиться, он оставил дом Леки, а вместе с ним, под покровом величайшей таинственности, разошлись и его сторонники.

Заговорщиками было решено проникнуть в дом Цицерона на другой день на рассвете под предлогом утреннего приветствия и заколоть консула в постели. Но Цицерон был предупрежден. Один из заговорщиков, Г. Курий, бывший сенатор, исключенный цензором за недостойное поведение из числа членов сената, уже давно изменил Катилине и через одну знакомую женщину передавал обо всем, что ему приходилось слышать от него, Цицерону. И на этот раз он успел сообщить Цицерону о готовящемся на него покушении. Когда заговорщики подошли к дому консула, то нашли у дверей довольно сильную стражу, которая не пустила их к консулу.

Между тем волнение и беспокойство в городе все возрастали. По Риму бродили толпы призванных Катилиною из Италии крестьян. Среди них были и бывшие сулланские солдаты, в свое время получившие от своего полководца земельные наделы и теперь от непривычки к земледельческому труду совершенно разорившиеся; были и те, кого эти солдаты когда-то согнали с их земель; были и исконные крестьяне, впавшие в нужду, и вообще всякий мелкий сельский люд. Иногда они о чем-то шептались с городским простонародьем, иногда их зазывали к себе в дом всадники и сенаторы, близкие к Катилине. Самого Катилину видали в течение дня в самых различных концах города, переходящего из дома в дом, с одной площади на другую. Никто не знал ничего определенного о его замыслах, но ходили самые ужасные слухи: говорили, что заговорщики намерены поджечь Рим со всех сторон и в суматохе перебить всех состоятельных и богатых людей; говорили, что Катилина на свой счет и на счет своих друзей нанимает по всей Италии банды самых отчаянных головорезов и намеревается привести их в Рим, чтобы произвести в нем всеобщую резню. Слухи становились все ужаснее и ужаснее, и в конце концов, хотя не было явной опасности, тем более боялись тайных козней. Дошло до того, что в Риме все перестали друг другу доверять, и чуть не каждый видел в своем собеседнике врага. Уже не одна только знать и богатые люди, но даже и римские пролетарии стали теперь бояться Катилины и его сообщников. Ведь если бы оправдались слухи о замышляемом им поджоге Рима и о нанятых им в сельских местностях Италии головорезах, то пострадали бы их дома, их имущество и их семьи. Сенат, чтобы успокоить население Рима, особым постановлением вручил консулам чрезвычайную власть. Это значило, что консулы получали теперь право принимать самые решительные и строгие меры, не спрашивая одобрения ни у сената, ни у народного собрания. Но вместо того чтобы успокоить римских граждан, это привело их еще в большее волнение. В городе стали говорить, что теперь уже сенаторы и всадники воспользуются чрезвычайной властью консула, для того чтобы произвести кровавую расправу над вождями народной партии, как это было во времена Гракхов. Даже Цезарь теперь стал бояться за свою голову. Чашу народных волнений переполнило пришедшее в конце октября из Эгрурии известие, что Г. Манлий поднял там оружие во главе большого скопища людей. В ответ на это сенат объявил награду за сообщение каких-либо известий о заговоре, назначил караулы под начальством всадников по всем частям Рима и послал в разные концы Италии отряды войск под командой преторов. Консул Цицерон ходил по городу в панцире и в сопровождении вооруженной свиты из молодых и богатых всадников. Со дня на день все ждали самых страшных событий, которые должны были решить судьбу Рима.