Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

У преторианцев

Я. Сорнев

I

К северо-западу от Капитолия, на широкой вершине Квиринальского и Виминальского холмов, расположен был лагерь преторианцев. Преторианцы – это лейб-гвардия императора, его охрана и оборона власти. Создал эту привилегированную войсковую часть Октавиан, но он держал ее поодаль от Рима, чтобы мирные граждане не говорили, что власть императора держится на мечах.

В самый Рим перевел преторианцев Тиберий и разместил их на господствующей над Римом позиции, чтобы постоянно угрожать военной силой гражданам города. Лагерь был окружен высоким валом и глубоким рвом. На валу возвышались машины, употреблявшиеся для осады городов: они играли роль сильной защиты на случай нападения. Точно в завоеванном неприятельском городе жили преторианцы, окопавшись в крепости, среди мирных граждан Рима. И неудивительно: со времен Тиберия преторианцы становятся во враждебные отношения к гражданам. Они поняли свою роль и значение для императоров. Они хорошо знают, за что с высоты престола их осыпают милостями: платят вдвое больше, чем простым легионерам, срок службы ограничивают шестнадцатью годами. Пользуясь благоволением и покровительством императоров, преторианцы держали себя высокомерно и заносчиво, обижали римских граждан, творили бесчинства и насилия. Уже давно в Римском государстве вся власть и сила принадлежали солдатам, а из всех солдат римской империи преторианцы лучше других сознавали свое могущество и чаще других им пользовались: они были ближе других к императору чувствовали, что за ними ухаживают, и лучше других были знакомы с тонкостями столичной жизни, лучше знали, насколько бессильны обычные римские власти и даже сам император перед лицом войска. Чем дальше шло время, тем больший гнет проявлялся со стороны преторианцев. Разбои и грабежи производились открыто, императоры стали послушным орудием в руках разнузданного войска. Тот император мог рассчитывать на благополучное правление, который потворствовал злодеяниям преторианцев и щедрою рукою одарял их. В противном случае императору грозила неизбежная гибель.

Так 31 декабря 192 года торжественно провозгласили императором Гельвия Пертинакса, храброго и умного полководца; но едва он попытался несколько поднять дисциплину в войске, как через два месяца был убит преторианцами. Долго бушевали в городе преторианцы: избивали заподозренных сторонников Гельвия, грабили их имущество и наводили ужас на мирных граждан. Наконец, вдоволь надругавшись над трупом павшего императора, они воткнули голову его на пику и собрались грозной бушующей толпой близ Квиринальского холма. Здесь стали они обсуждать, что следует предпринять при данном положении дел и кого посадить на пустующий императорский престол. Зашумела тысячная масса вооруженных людей, загремело блиставшее на солнце оружие, жутким эхом разнеслись крики воинов во все концы великого Рима.

Граждане, кто постарше и побогаче, при первом же шуме бросились к своим домам, под защиту пенатов.

Вооруженные рабы и челядь стояли на страже у дворцов богачей для охраны, на случай уличного мятежа.

В Риме воцарилась мертвая тишина, изредка нарушаемая топотом лошадей, на которых гарцевали преторианские всадники, спешившие к месту сходки. Проехал по направлению к лагерю римский префект (градоначальник Рима) Сульпиций, тесть погибшего императора Пертинакса. Подъехав к воротам Квиринальского лагеря, он соскочил с лошади и вошел в калитку, которая при приближении его распахнулась настежь. По-видимому, Сульпиций был желанным гостем в лагере; его встречали с радостными приветствиями и пропустили прямо к трибуне. Преторианцы хорошо были осведомлены, что Сульпиций не особенно сильно огорчается смертью своего родственника и что никто другой, как он, имеет наиболее шансов занять императорский престол. Между тем Сульпиций, взойдя на трибуну, обратился к преторианцам с речью, в которой отметил свои заслуги, указал на благожелательное свое отношение к гвардии императора и на то, что, будучи восхищен доблестью преторианцев, желает подарить каждому из солдат по тысяче драхм.

Восторженно приветствовали воины Сульпиция; им казалось, что нет более достойного кандидата на императорский престол; уже отделилась группа наиболее влиятельных офицеров, чтобы с трибуны провозгласить Сульпиция императором, как вдруг из числа присутствовавших выделился один солдат гигантского роста, с громовым голосом, и взошел на трибуну. Солдат этот стал убеждать товарищей, что не следует идти так быстро на приманку. Надо извлечь наибольшую выгоду из своего положения. Если Сульпиций обещает десятки тысяч, так неужели не найдется кандидат на престол, который даст сотни тысяч? Нет, с этим делом не надо торопиться. Надо кликнуть клич и созвать всех желающих сделаться императором: кто больше даст, тот и получит престол… Бряцание оружия и клики толпы заглушили последние слова солдата.

Все были в восторге от его речи. Мысль получить возможно больше денег и вместе с тем иметь зависимого императора казалась блестящей.

При трубных звуках двинулась толпа из ворот лагеря и остановилась у наружной стены вала. Сульпиций взобрался на коня и в исполнение постановления собрания предложил купить, кто может, императорский престол.

Втайне Сульпиций глубоко верил, что никто в Риме не посмеет соперничать с ним и что императорский престол достанется никому иному, как ему, Сульпицию.

II

Шумный пир справлялся в этот день у сенатора Дидия Юлиана. Красивые молодые рабы подавали на серебряных блюдах бесчисленное множество кушаний, черноволосые кудрявые мальчики в ослепительно-белых туниках разносили фалернское вино и разливали по полу ароматы. Танцы, музыка, пение сопровождали пир, гостей обмахивали египетскими веерами и венчали зеленью и розами. Словом, пир вышел на славу.

Но вот мало-помалу от обильной еды и неумеренного питья хозяин отяжелел, его стало клонить ко сну, и гости один за другим покинули горницу. Дидий Юлиан после выпитого вина заснул крепко. Этому способствовала водворившаяся во всем дворце глубокая тишина. Рабы, точно изваяния, застыли на своих местах, боясь разбудить господина. Остановлены были многочисленные фонтаны, шумом своим нарушавшие тишину.

Пир в Древнем Риме

Юлиан спал крепко, но и во сне ему представлялся пир. Он видел много гостей, льстиво и подобострастно глядевших на него. Кругом слышались музыка и пение. Но Юлиану казалось, что гости недовольны его великолепным ужином, – ужином, который обошелся ему в два миллиона сестерциев. Тогда Юлиан решил удивить гостей таким кушаньем, которого никто из гостей в своей жизни ни разу не пробовал. Он приказал подать кушанье из павлиньих языков и соус из мозгов попугаев. Теперь он с удовольствием наблюдал, как гости набросились на поданное кушанье и с какой жадностью уплетают его… Но что это? Нет вина? Какой позор: рабы забыли подать вино! «Где вино?» – кричит в гневе Юлиан и стучит кулаком по столу. «Где вино?» – кричат гости и стучат тоже, подобно Юлиану, кулаками. Юлиан боится, как бы гости не поломали стол: он стоит сто тысяч сестерциев. Но гости стучат теперь ногами по полу, усеянному разноцветными камнями… Юлиана бросило в жар, он метнулся в сторону на широком, усеянном розовыми лепестками ложе и вдруг… открыл глаза: перед ним стояли дочь, жена, вольноотпущенники и какие-то неизвестные люди. Все были взволнованы и что-то говорили Юлиану, но он ничего не мог понять и только спросонья протирал глаза.

Между тем и жена, и дочь, и вольноотпущенники, перебивая друг друга, рассказывали о том, что происходило на Квиринальском холме. Преторианцы продают с аукциона императорский престол. Много явилось охотников купить наследие Октавиана. Только больше всех имеет шансов Сульпиций. Он уверен в своей победе. Никто не может тягаться с ним, ведь он уже предложил раздать каждому солдату по 2 тысячи драхм. Самые богатые люди не решаются прибавить более этой суммы… Юлиан слушал ошеломляющие новости, и все это казалось ему настолько фантастическим, что он не мог произнести ни одного слова и только бессмысленно моргал глазами и вытирал поминутно пот со своей лысой головы.

Но жена не переставала болтать и рассказывать в подробностях обо всем, происходившем на Квиринале. Наконец она обратилась к Юлиану с прямым предложением выступить соперником Сульпицию и отбить у него императорский престол. Тут жену хором поддержали вольноотпущенники, клиенты и даже рабы, восхваляя достоинства Юлиана и его мудрость.

Какие, в самом деле, могут быть препятствия к тому, чтобы не использовать благоприятного случая? Разве у Юлиана мало денег, или Сульпиций такой опасный соперник, что осилить его никто не может? Обрюзглое толстое лицо Юлиана озарилось улыбкой. Ему понравилась мысль – принизить Сульпиция, которого он ненавидел от всей души. Этот дерзкий человек постоянно становился ему поперек дороги на арене общественной жизни. На момент голова Юлиана затуманилась, и он почувствовал себя дурно: такой головокружительной казалась ему мысль об императорском престоле. Но он тотчас оправился и крикнул зычным голосом рабам, стоявшим у дверей в почтительной позе: «Носилки!» Рабы стремглав бросились исполнять приказание господина. А Юлиан грузной и развалистой походкой направился к выходу.

III

Когда рослые и сильные рабы несли Юлиана по тесным улицам Рима, кругом было тихо и пустынно, и раззолоченные носилки под белоснежным балдахином, не встречая уличной сутолоки, быстро подвигались к Квиринальскому валу.

Солдаты преторианской гвардии

Уже издали по скату холма виднелось море голов, и толпа, подобно прибою морскому, то с шумом стремительно бросалась вперед, то тихо подавалась в обратную сторону, уступая натиску первых рядов. Фигура Сульпиция уже виднелась не на коне, а на самом возвышенном месте вала. Он, жестикулируя и волнуясь, продолжал свое дело – неслыханное дело продажи императорского престола в Риме. Жадные сенаторы и хищные капиталисты, подобно гиенам, предчувствующим добычу, толпились вблизи друг друга и с нетерпением ожидали результатов. Но торг затягивался, добыча оказалась слишком заманчивой. Уже перекупщики накинули цену до 4 тысяч драхм на каждого солдата; Сульпиций объявил свою цену в 4 тысячи драхм – казалось, нет соперников. Но нашелся еще один богач. Он повысил плату до четырех тысяч семисот драхм. И тогда раздраженный Сульпиций объявил, что он платит по пяти тысяч драхм. И вот после возгласа «кто дает больше?» наступила напряженнейшая тишина. Сульпиций не мог скрыть радости, охватившей его сердце. Он не сомневался в своей победе. С улыбкой на устах он еще раз провозгласил: «Кто дает больше?» Тишина стояла такая, что казалось, будто все умерло в Риме. И в последний раз спросил Сульпиций: «Не дает ли кто более?» Секунда молчания – и вдруг из дальних рядов глухой, точно из-под земли голос, произнес: «Даю шесть тысяч двести пятьдесят драхм». Дрогнула плотно сгрудившаяся толпа, всех охватило любопытство: кто же этот магнат, перещеголявший самого Сульпиция, где он, почему он спрятался в самую гущу толпы? Между тем Юлиан энергично расталкивал преторианцев, пролагая себе путь вперед, и, взобравшись по лестнице, взошел на вал. Толстое лицо его нервно подергивалось, и отвислая нижняя губа дрожала. Но твердым голосом Юлиан повторил еще раз: «Даю шесть тысяч двести пятьдесят драхм». Ясно было, что никто не превзойдет щедростью этого богача. И преторианцы, подобно бурному потоку, бросились к Юлиану. С криками «Да здравствует император, Цезарь Дидий Юлиан Август римский!» подхватили его на щиты. После этого, окружив Юлиана поднятыми кверху щитами и поместив посредине военного строя, преторианцы в боевом порядке двинулись вперед по пустынным улицам Рима. Шествие остановилось у здания сената, куда приказано было собраться сенаторам. Дидий Юлиан, окруженный военным конвоем, прошел через зал сената к трибуне. Отсюда он обратился к сенаторам с речью. Он говорил о своих достоинствах, выражал надежду на преданность сенаторов и высказал свое благожелательное отношение к сенату.

Раболепный сенат приветствовал Юлиана, принес ему присягу и преподнес знак императорского достоинства. После этого при громких кликах солдат и сенаторов новый император проследовал во дворец.

Так закончился торг из-за престола и, таким образом, произошел один из многочисленных государственных переворотов в Риме. Но через шестьдесят шесть дней после этих событий преторианцы уже изменили императору Юлиану. Они перешли на сторону нового претендента на императорский престол, явившегося с сильным войском, – Септимия Севера. Юлиан был схвачен ими, посажен в тюрьму и там обезглавлен.

В термах Каракаллы

Е. Богрова

Они остановились… Один из них был рослый фракиец с грубым и жестким выражением лица, другой, судя по типу, был родом из Сирии. Особая выправка обличала в них людей, привыкших владеть оружием, а запыленная одежда указывала на то, что они прибыли издалека.

– Ну, вот мы наконец и приехали в Рим, мнящий себя владыкой мира! – громко и презрительно сказал фракиец. – А теперь, прежде чем огласить привезенные нами новости, пойдем-ка мы в термы! Смоем с себя дорожную пыль и кстати поглядим там на пеструю челядь Рима; кого там только ни встретишь, богатых и бедных, дельцов и бездельников…

Знатный римлянин Публий, следовавший за ним на некотором расстоянии, в сопровождении своего раба, несшего банные принадлежности, тоже остановился и стал невольно прислушиваться. Как истинный римлянин, предки которого самоотверженно и бескорыстно трудились на славу государства, он почувствовал себя больно задетым презрительным и высокомерным тоном выскочки-варвара и угадывал в этих двух людях переодетых наглых солдат, явившихся с окраины, с Дуная или Рейна, где теперь происходили упорные бои между римскими войсками и германцами. Когда же и чем окончится эта война с германскими племенами? Скоро ли вернется обратно в Рим император Александр Север, уехавший из Рима на окраину, чтобы принять лично участие в войне, – император, четырнадцатилетнему правлению которого Рим обязан своим спокойствием и отсутствием междоусобий?

Публий задумался и рассеянно смотрел на громаду терм Каракаллы – римских бань, расстилавшуюся у подножия Авентинского холма. Многочисленные строения бань занимали огромное четырехугольное пространство. Окаймленные сплошной белоснежной колоннадой портиков, увенчанных наверху рядом прекрасных статуй, стройно подымались здания терм с их разнообразными кровлями, двускатными, плоскими, увенчанными куполами. Между портиками и зданиями терм тянулась сплошная кайма зелени – аллеи платанов, кипарисов и сосен – и скрывала от взора прекрасный фасад главного здания, с его величавыми колоннами из красного гранита. Огромные фонтаны, помещенные в конце аллей, метали высоко свои прозрачные струи, освежая воздух.

Было людно, в аллеях звучал веселый говор.

Переодетые солдаты, войдя в сады терм, некоторое время промедлили.

– Из всех римских бань я выбрал именно эти, как самые лучшие! – с легкой досадой сказал фракиец. – Но они так велики, что в них, пожалуй, нетрудно и заблудиться, эти знаменитые термы Каракаллы…

– Каракаллы! – какой-то человек, сидевший на скамейке под тенью платана, порывисто поднялся. Лицо его побледнело, и он пошатнулся. На помощь к нему поспешили какой-то старик и юноша, а он уже бился в нервном припадке, что-то бессвязно кричал о Каракалле… Со всех сторон устремлялись к ним любопытные, привлеченные этой сценой. Публий, который, как и все римляне, был не чужд суеверию, невольно подумал, что встреча с этим больным сулит недоброе, и хотел быстро пройти мимо. Но в это время фракиец вплотную подошел к больному, который в неистовстве кричал, что он в Риме в первый раз, что иначе он бы никогда не пошел в термы Каракаллы – жестокого зверя, с ног до головы забрызганного человеческой кровью.

– Человек! Не смей забываться! – неожиданно крикнул фракиец, подступая к больному. – Не смей так говорить о покойном Антонине Вассиане Каракалле!

Старик, отец больного, и юноша, его брат, стали подобострастно объяснять фракийцу, что они приезжие египтяне, из города Александрии, занимаются торговлей, что этот несчастный болен припадками с детства и что его взяли в Рим в надежде, что путешествие его укрепит, а купанье в термах даст исцеление.

Не дав им договорить, фракиец вызывающе продолжал:

– Божественного Антонина Вассиана вы дерзко назвали Каракаллой за одежду галльского покроя – каракаллу, которую он носит; он стал вам нехорош за то, что по заслугам обращался с глупыми и дерзкими горожанами, жаждал военных подвигов, щедро награждал своих солдат…

– Так отчего же так болен твой сын, старик? – вкрадчиво спросил сириец, перебивая своего спутника.

Купец, замявшись, силился увести в глубину аллеи своего сына, но тот идти не хотел.

– Одно кровавое зрелище, – сказал старик, – потрясло его мозг тогда, когда божественный Вассиан посетил Египет. Мой сын был тогда еще маленьким и неразумным мальчиком.

Император Каракалла

Император, приехав в Египет, вообразил, что египтяне смеются над ним за то, что он себя мнит вторым Александром Македонским. Притворившись расположенным к жителям Александрии, он велел собраться всем юношам, уверяя, что желает щедро одарить их. И когда они, безоружные и радостные, явились, он внезапно на глазах их родителей и родственников, пришедших полюбоваться празднеством, велел своим солдатам перебить всю эту молодежь, и произошло жестокое побоище. Мой сын видел все это, и с тех пор его разум помутился.

Публий не выдержал, подошел к больному, положил ему на плечо свою руку, и сказал просто и мягко:

– Следуй, друг мой, за своим отцом. Ты в гостях здесь у римского народа. К тому же эти портики и некоторые другие строения строены здесь не им, а другими императорами… Гелиогабалом, а затем и Александром Севером…

Чтобы несколько рассеяться от неприятного впечатления грубости этих двух людей, Публий, приказав своему рабу ждать его у главного входа в термы, прошел в картинную галерею – Спинакотеку, помещавшуюся во втором этаже. Обозрев картины, из которых некоторые ему еще недавно очень нравились, он почувствовал, что на этот раз он не получает обычного удовольствия, и поэтому решил пройти в библиотечный зал, украшенный художественно исполненными бюстами великих римских писателей, и в шкафах которого хранились драгоценнейшие рукописи. Но Публию не удалось отдохнуть в библиотеке. Те же два неприятные ему человека, очевидно, из простого любопытства прошли в этот зал, и грубая поступь солдат, их громкий говор, бесцеремонные плоские замечания, касавшиеся великих людей Рима, возмутили Публия тем, что нарушили безмолвие этого зала – святилища мысли.

Он вышел. Спустившись по лестнице в сады терм, он пошел вдоль портиков, делая над собой усилие, чтобы быть приветливым со знакомыми, которые его останавливали, любезно здоровались с ним, расспрашивали его об его здоровье и делах. Так незаметно он дошел до того места, где колоннада портиков сливалась с полукруглым изящным строением – экседрой, залой, предназначенной для бесед. Теперь только он с раскаянием вспомнил, что обещал своему другу, окончившему только что большой исторический труд и собиравшемуся сегодня прочесть вслух именно в этой экседре некоторые главы, посвященные последним царствованиям, прийти послушать его чтение. У входа в экседру толпилось так много народа, что войти в нее уже не было возможности. В толпе Публий узнал нескольких поэтов, глупого и чванного вольноотпущенника Аницета, мнящего себя покровителем искусства, и богатого, но уже разоряющегося юношу Фабия, с выкрашенными в золотистый цвет волосами и надушенного нардом. Прислушавшись к голосу, доносившемуся из экседры, Публий сейчас же догадался, что в экседре читает не его друг. «Это новый ритор, приехавший, кажется, из Афин! – шепотом пояснил ему Фабий. – Он хочет поразить Рим своим красноречием, не то произносит речь, посвященную прославлению божественных Августов, не то… впрочем, я и не слушаю, а ты?»

Публий не ответил; в течение некоторого времени он напряженно прислушивался, а затем неожиданно и резко произнес свое суждение о новом риторе.

– Боги! Какой же у него неприятный голос. Совсем как у заносчивого петуха!.. – И даже не сделав попытки войти в эту экседру, всю из белого мрамора, он пошел дальше, увлекая за собой нескольких знакомых, в том числе и Фабия. Он явно был огорчен тем, что чтение его друга не состоялось и что тот даже не пришел.

– Да и о ком писать! – с грустью говорил Публий, идя по аллее в сопровождении нескольких сочувственно слушавших его друзей. – Об Антонине Вассиане, прозванном Каракаллой, который был жесток, вероломен, чуть не убил своего отца, чтоб поскорей получить престол, на глазах матери вонзил меч в грудь своего брата, чтоб устранить соперника, мнил себя Александром Македонским, а на самом деле был груб и бездарен, как самый грубый, последний солдат?.. О воцарившемся затем с одобрения войска сирийце – старике Макрине, презренном трусе, которого свергли те же войска чуть ли не через год?.. О Марке Аврелии Антонине, этом прекрасном златокудром мальчике – жреце бога солнца Гелиоса, которого солдаты подхватили в Египте и провозгласили императором, очарованные его красотой и лживыми уверениями его родственников, убедивших их, что он будто сын Антонина Вассиана? Ах, они мечтали о втором Антонине Вассиане, который бы им снова отдал всю римскую казну на разграбление! Я еще сам прекрасно помню этого Марка Аврелия Антонина, прозванного Гелиогабалом… улицы Рима, посыпанные золотым песком, едущую колесницу бога солнца, а пред ней римского императора, пляшущего на улице священный танец. Слава богам, он был свергнут, а ныне царствующий его двоюродный брат дал наконец спокойствие и отдых Риму… Чем же гордиться нам в нашем недалеком прошлом и что записывать историку для потомства!..

– Все-таки ты говори осторожней и тише! – скучающим голосом перебил его Фабий. – Ты же знаешь, сколько здесь соглядатаев и доносчиков… подслушают… переврут…

Отойдя от экседры, они шли снова вдоль портиков, к которым примыкали четырехугольные строения гимнастических зал – палестр и академий – зал для научных бесед.

Разговор прервался. Публий предложил своим спутникам войти в палестру и взглянуть на гимнастические упражнения атлетов.

Вход в палестру был окаймлен двумя рядами колонн. Колонны были из гранита, первый ряд – из красного, второй – из серого. Войдя в мраморный просторный зал палестры, украшенной наверху мозаикой из цветных стекол, Публий и его друзья не успели разглядеть, какие собственно происходили гимнастические занятия, – борьба или упражнения или фехтование деревянным мечом и плетеным щитом; в палестре толпилось много зрителей, они поощряли молодых гимнастов, бесцеремонно критиковали неловкие движения, а гимнасты, без одежд, с телами, густо намазанными и обсыпанными песком, старались превзойти друг друга в ловкости и силе.

Руины Терм Каракаллы в Риме

Здесь же, в публике, находились фракиец со своим спутником. Оживленно, с большим интересом, они наблюдали упражнения молодых атлетов.

– Так и знай, если ты увидишь наконец настоящего борца с прекрасными мускулами, сделанными точно из железа, – он не римлянин, а грек! – тоном знатока сказал сириец, обращаясь к своему старшему товарищу. – Ах, посмотри на этого… Какие мускулы!..

Выйдя из палестры, Публий предложил своим приятелям пойти взглянуть на бег, и они направились было к стадию, находившемуся в конце аллеи.

А за стадием начинались сложные постройки зданий водопровода с резервуарами для хранения и очищения воды. И за всем этим высился Авентинский холм, на который можно было взойти по мраморной лестнице.

К стадию устремлялись толпы народа, чтобы насладиться интересным зрелищем. Их оживление передалось Публию, однако он раздумал идти туда.

– Вот что! – сказал внезапно Публий. – Оставим сегодня в стороне стадий и пойдем играть в пилэ (мяч). Итак, обратно!.. Но только возьмем мяч легкий, наполненный воздухом…

Его предложение было принято с восторгом. Игра в пилэ была любимой игрой римлян. и, повернув к зданию терм, они стали обсуждать технику игры, преимущество мячей легких, наполненных воздухом, достоинства мячей тяжелых, наполненных перьями, значение известных приемов, заставляющих мяч лететь в нужном направлении, удары локтем, отбивающие мяч.

В это время громкие возгласы одобрения донеслись со стороны стадия, и новый поток людей хлынул туда из глубины аллеи и из зал экседр и палестр.

Вдруг кто-то радостно схватил Публия за руку.

Но Публий, узнав в этом человеке слащавого поэта, навязчивого и бездарного, вечно добивающегося приглашения на обед или какой-нибудь другой подачки, поспешил от него поскорее уйти.

Наконец прозвучал звонок – знак, что вода согрета и термы открыты. Теперь разом опустели сады терм, стадий, палестры, академии, экседры, и длинная вереница людей потянулась в термы через два главные входа. В этой толпе разом смешались люди различных общественных положений; термы, благодаря ничтожной плате за вход в ¹/₄ асса, были равно доступны всем.

Публий позвал своего раба, дожидавшегося его у входа, прошел через прекрасный вестибюль терм, украшенный статуей бога медицины Эскулапа, вошел в обширную раздевальню – аподитериум – и занял место на одной из скамей, прислоненной к стене аподитериума. Скамьи составляли в аподитериуме всю мебель. Свет, проникавший в эту залу сверху, озарял живопись, служившую украшением аподитериуму, сюжетом которой были пейзажи, изображавшие то зеленые нарядные рощи, то уютные уголки моря с плещущимися в волнах дельфинами.

В то время как раб помогал Публию раздеваться и бережно прятал его одежду в одну из ниш[48]48
  Углубление в стене.


[Закрыть], предназначенную для хранения одежды, Публий внимательно разглядывал людей, раздевавшихся подле него. Далеко не все привели с собой рабов – рабство в Риме в то время сократилось, и посетители предоставляли себя услугам банных рабов-капсариев, которые служили в термах.

Подле Публия поместился центурион, очевидно лечившийся в Риме от недавно полученной раны, о чем явствовал глубокий и еще не совсем заживший шрам на его лице, – он с нетерпением звал капсария, чтобы сдать ему на хранение свою одежду, и раздражался.

Подальше на скамье сидел Фабий, а подле него – богатый вольноотпущенник Аницет, который вел оживленную беседу с каким-то художником, рекомендуя ему обратить внимание на статую богини здоровья, украшавшую второй вестибюль входа в термы. Точь-в-точь такую же статую намеревался он, по его словам, поставить у себя в своих термах, который он, как и все очень богатые люди, строил исключительно для себя в своем доме.

Фабий, расстроивший свое состояние огромными тратами, задетый тем, как роскошно собирается устроиться какой-то выскочка – вольноотпущенник, отстранил своих рабов, помогавших ему раздеваться, и сказал, что он вообще избегает общих бань, т. к. купаться в них недостаточно шикарно, а берет обыкновенно в термах отдельную комнату с баней, вот из тех, что находятся подле портиков; ему там нравится ванна круглая и просторная… Но сегодня он в общей бане, чтоб повидать здесь друзей…

– Ты, кажется, строишь термы при своем доме? – не без иронии спросил его Публий, зная, что молодой человек был принужден приостановить постройку из-за того, что вздумал сделать их слишком роскошными, с колоннами из драгоценного мрамора, кранами и ванной из серебра…

Фабий не успел ответить. Те двое людей приезжих, которые все время привлекали внимание Публия, теперь внезапно и шумно ввалились в аподитериум, привлекая общее внимание. Центурион, взглянув на них, удивленно встрепенулся; по-видимому, они также узнали его. Но это было мгновение. Они подошли, поместились подле него, заставив его отодвинуться; эти солдаты уже не уважали своих начальников, своевольничали и грубили – и во всем их поведении теперь это так явно сказывалось, что центурион поднялся и безмолвно перешел на другой конец аподитериума.

«Зачем собственно прибыли в Рим эти люди? – с недоумением подумал Публий. – Чтобы выведать, каково настроение римских граждан, и затем осведомить об этом там, на окраине, приближенных императора? Дано ли им какое-нибудь поручение в Рим? Приказано ли сообщить, как неясный слух, какую-нибудь неприятную новость и тем подготовить народ? Но что могло там произойти? Неужели римское войско разбито? Ах, эти римские солдаты, не уважающие своих начальников, нарушающие дисциплину, разве они могут быть опорой государству?»

Взрыв смеха заставил его очнуться.

Это в аподитериуме смеялись над Фабием – он не снял с руки колец, нанизанных на все пальцы, пренебрегая тем, что купаться в кольцах было не принято; Фабий, между тем, пренебрежительно пояснял: «Я никогда не расстаюсь с моими кольцами, и, смотря по сезону, ношу зимой зимние кольца – более тяжелые, а летом – более легкие.

И он поднялся со скамьи и направился в следующую залу – элеотезиум, в сопровождении своих рабов, которые несли за ним банные принадлежности, утиральник из тонкого полотна, душистые пасты, губки и алебастровые сосуды с надушенным маслом…

Средний зал в Термах Каракаллы с видом на бассейн для плавания. Реконструкция

В этой зале, элеотезиуме, вдоль стен которой были на полках размещены сосуды, наполненные маслом, предназначенным для втирания, опытные рабы-специалисты производили массаж, которому приписывалось оздоровляющее, освежающее и целебное значение. Войдя в элеотезиум, Публий увидел там нескольких борцов, разгоряченных после состязаний, которые особыми инструментами серпообразной формы – скребками – сосредоточенно очищали свои тела от пыли и песка. Один из них нетерпеливо швырнул на землю кольцо, на котором была надета связка скребков; раб подхватил ее и стал очищать тело скребком, в то время как атлет, еще тяжело дыша, стоял с затуманенными от усталости глазами.

В стороне от них стоял, очевидно, врач; окружающие с большим уважением слушали то, что говорил им с апломбом специалиста этот человек, сведущий в медицине.

– Ах, маслу я придаю огромное значение! Его в бане надо употреблять в очень большом количестве – в горячей температуре бань оно предохраняет тело от излишнего выделения пота, а при выходе из бани вторичное умащивание прекращает потение совсем. Масло я признаю только самое простое и грубое… Втирать его надо умеючи. Ты можешь втирать его сам, но, если ты слаб, предоставь это другому. Следуй моим советам и ты непременно выздоровеешь!

Врач подробно объяснял приемы массажа: «Растирать тело можно рукой, но иногда лучше грубым холстом; потом ты примешь теплую ванну, но избегай слишком горячей воды!»