Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

Наскоро умастившись маслом, Публий перешел в теплую залу – тепидариум – и опустился там в мраморное кресло, прислоненное к стене. Из всех зал этих роскошнейших бань, скорее напоминавших собой огромный, прекрасный дворец, эта зала была едва ли не самой большой и не самой роскошной. Ее смелый стрельчатый свод, выложенный вверху мозаикой из разноцветных стекол, поддерживался восемью гранитными колоннами с изящными капителями. В нишах стен белели прекрасные мраморные статуи. К стенам, облицованным плитками из красного порфира, были прислонены мраморные кресла. По углам залы находились наполненные теплой водой овальные бассейны, в которых можно было свободно плавать, а между ними у стен, одна против другой, высились две такие огромные вазы из порфира, наполненные холодной водой, что могли служить ваннами.

В этой зале было особенно много людей. Одни остывали здесь после горячей ванны, чтобы потом пойти в холодную баню, другие оставались здесь, чтоб в ее теплой атмосфере подготовить свое тело к горячей бане.

При этом эта зала была словно клубом, в котором встречались знакомые и друзья, сводились новые знакомства. Публий пробыл в ней недолго, но, тем не менее, уже успел узнать целую массу городских новостей. Оказывается, сегодня утром обрушился дом, в котором ютились римские бедняки, а ночью на окраине города вспыхнул пожар… На городской площади под утро нашли труп. Да и немудрено: появилась новая шайка грабителей, преграждающих ночью путь прохожим. Но, самое интересное, в доме одного знатного лица – большой семейный скандал.

И, переплетая правду с выдумкой, сливая в одно событие важные с пустяками, присутствовавшие передавали друг другу городские новости, и они облетали быстро купающихся, несмотря на то что их так много, – одновременно моются 3 тыс. человек.

Из тепидариума, через залу, предназначенную для игры в мяч, Публий, как настоящий любитель бани, направляется в судаториум, в потовую баню. Войдя в круглую залу судаториума с его прекрасным мозаичным полом, теплым, согретым находящейся под ним топкой, он с наслаждением прислоняется к нише стены, тоже теплой, т. к. стены судаториума, полые внутри, этим самым, как бы рядом вертикальных труб, сообщаются с нагревальней пола. Будучи несколько выдвинуты вперед, не дойдя до купола, они открыты сверху, и поэтому сквозь эти отверстия идет беспрерывная тяга горячего воздуха, а порой даже может вырваться огонек пламени. В полу судаториума находится бассейн с горячей водой. Сквозь окна, окаймляющие вверху купол, щедро льется в залу дневной свет.

В нишах стен и на мраморных полках расположились любители паровой бани, которой римляне, как очищающей поры тела, придают большое значение.

В этой горячей атмосфере сладкая лень одолевает и туманит голову. Публию теперь стало все безразличным: и грубый фракиец, поместившийся против него в нише, и его товарищ, усевшийся на мраморной полке, и вольноотпущенник Аницет, который греется у бассейна, и Фабий, который торопится уйти из судаториума, воображая, что горячая атмосфера судаториума может испортить его цвет лица.

Но вдруг стремительно в судаториум входит высокий, пожилой человек – этого завсегдатая бань знают почти все. Он принадлежит к тем беднякам, которые летом в садах терм скрываются от зноя, а зимой греются в теплых залах. Здесь же они, исполняя всевозможные поручения, кое-что и зарабатывают.

– Ах, господин! – подобострастно восклицает он, обращаясь к богатому, но расчетливому вольноотпущеннику Аницету, успевшему во время немилостей, постигавших ряд влиятельных семей, составить себе порядочное состояние, а потому и теперь очень интересующегося политикой. – Никак не мог узнать для тебя, заключен ли мир с германцами и скоро ли вернется с берегов Рейна божественный Александр Север!.. Никто ничего наверное не знает!..

– А потому, что ты, старая ворона, лезешь с этим вопросом не к тому, к кому нужно!.. Ты спроси у меня! – звучит неожиданно и резко чей-то голос из ниши.

Вольноотпущенник, пребывающий на мраморной полке, с любопытством смотрит на рослого и сильного человека, сказавшего эти слова.

– Божественный Александр Север торгуется с германцами! – грубо продолжает фракиец, стоящий в нише, в то время как его товарищ, сидящий на полке, недалеко от вольноотпущенника, насмешливо улыбается.

– Германцы требуют от него за мир много денег. Он собирается растрясти на них всю римскую казну. Но весь вопрос в матери императора, она – скупая, и она не хочет…

– Чтобы римляне вернулись домой без денег! – со смехом доканчивает сириец. – Ну, а вы, римляне, чего бы вам хотелось? Продолжения войны или мира?..

Растерянный вольноотпущенник, сбитый с толку, предпочитает хранить молчание.

– Впусти-ка свежего воздуха! – кричит он вдруг раздраженным голосом старику, не узнавшему для него политических новостей.

Тот послушно тянет шнур, и под самым куполом неслышно, на блоках, открывается клапан, и сверху струится в судаториум струя свежего воздуха.

Через среднюю залу и примыкающий к ней вестибюль Публий идет в кальдариум – горячую баню. Сюда направляются после потения в судаториуме, впрочем, иные, минуя судаториум, начинают прямо с горячей бани. В главной части своей она напоминает судаториум. Кальдариум – круглая большая зала из белого мрамора, с мозаичным полом, согреваемым нижней топкой. В глубине кальдариума стоит большая ванна, в которой сидя помещаются за раз десять человек. Кроме этого, в кальдариуме, окруженном комнатами с отдельными ваннами, есть еще и большой мраморный бассейн, наполненный теплой водой. Бассейн находится, как и все бассейны терм, в полу, и вода его не доходит до уровня пола; он выложен мрамором, и в него сходят по мраморным ступенькам.

В кальдариуме очень тесно, несмотря на то что он поместителен и что кроме большого кальдариума в термах есть еще и другие меньших размеров.

Римлянин медлит уйти отсюда, наслаждаясь баней; он то приказывает еще раз вытирать тело скребком, то обливается горячей водой, то недвижно пребывает, как бы в приятном забытье, в теплой ванне, то плескается и плавает в бассейне. Баня возбуждает аппетит и жажду.

Публий присел на борт широкой большой ванны, опустил ноги в воду и предоставил себя услугам своих рабов.

Целый ряд людей теснится вокруг широких ваз, из которых плещет горячая вода, которую черпают для них плоскими ковшами рабы, помогающие им мыться.

Почти все моются мылом, этим галльским изобретением, готовящимся из смеси жира и буковой золы и вошедшим в моду с I века. Но Публий все еще упрямо держится старины, напоминающей ему суровые величавые времена Рима; он не признает ни жидкого, ни твердого мыла и моется бобовой мукой, не желая походить на изнеженных людей своего века, вроде Фабия.

Фабий стоит недвижно подле бассейна, в то время как рабы натирают его тело какой-то особенной мазью, изготовленной по его специальному заказу, и смывают ее затем мягкими надушенными губками. Его пример заразителен, его товарищи ему подражают. Теперь он уходит – горячая атмосфера, как объясняет он, его утомляет, и потому ванну он будет принимать в более прохладной зале. А пока он совещается наскоро с друзьями, объясняя, что на сегодняшней вечерней пирушке будут какие-то особенные, им придуманные, яства и развлечения.

Отвернувшись от Фабия, Публий видит вольноотпущенника Аницета, явившегося из судаториума. Надменный выскочка, он обыкновенно хвастает виллой, которую устраивает для себя и украшает статуями, причем о статуях говорит, как о гурте скота. Но сегодня он необычайно не в духе, кричит на рабов, которые никак не могут ему угодить, и ругает христиан, которые, по его мнению, колдуют и тем обрушивают неприятности на Рим в виде тягостных, длительных войн.

«Кого только ни встретишь в термах, – думает тем временем Публий, – поэтов, писателей, философов, ученых и риторов, но как они бездарны, словно являют собой ослабление умственных сил Рима, утомленного неурядицами и войнами. Потомки знаменитых государственных мужей ничем серьезным не интересуются, вроде Фабия, а из низов выдвигаются им на смену с а м ы е х у д ш и е из низших, льстецы, выскочки, люди без чести и совести».

Отчаянный вопль, донесшийся со стороны раздевален, прерывает течение мыслей Публия:

– Вора!.. Вора поймали!..

И многие из кальдариума бегут по направлению криков, иные – еще в мыльной пене, другие – выскакивая из ванн. Хотя воровство платья в термах, несмотря на бдительный надзор банных рабов, обычное явление, но всегда вызывает страшный переполох: без одежды, хотя бы и самой дешевой, нельзя же вернуться домой.

– Ну вот, в ванне стало посвободнее! – сказал Публий, принимая более удобную позу и торопя рабов, хлопотавших вокруг него. Один усердно тер его тело бобовой мукой, а другой смывал ее, обдавая Публия чистой теплой водой, которую лил на него из кувшина. Мало-помалу Публием овладевало чувство приятного покоя и легкой дремы. Он полузакрыл глаза и уже словно сквозь сон слышал, как порывисто два важных должностных лица, мывшихся в бассейне, вдруг заторопились уйти, встревоженные каким-то известием, полученным ими через явившегося к ним раба. Смутно донеслись к Публию известия из судаториума о том, что мир с германцами будет куплен Александром Севером за большие деньги. Несколько провинциалов, сидевших в ванне рядом с Публием, обменялись по этому поводу незначительным замечанием, в котором можно было все-таки уловить недостаточное почтение к Риму… А Публий в это время думал: «Все равно Александру Северу вернуться с пустой казной! Если не германцам за мир, то римским солдатам придется раздать эти деньги за продолжение войны».

Заглушая разговоры, громко разносятся по всем залам возгласы торговцев. Одни предлагают парфюмерию, другие – вино, мясные блюда и сласти.

Фабий между тем выбрал самый уютный уголок терм, но не потому, что его пленила благородная красота этой небольшой залы с умеренной температурой. Ему кажется, что здесь он более на виду, а обращать на себя внимание своей красотой и причудами составляет его главное времяпрепровождение. Особенно хороша в этой зале большая мраморная группа, утвержденная на широком пьедестале. Она изображает дикого быка, к рогам которого привязывают два брата – сыновья Зевса, фиванскую царицу Дирку, осужденную ими на такую казнь за преследования, которым она подвергла их мать[49]49
  Так называемый Фарнезский бык.


[Закрыть]. Под этой группой из широко разинутых львиных пастей, укрепленных на ее пьедестале, беспрерывным током струится вода, стекая по мраморным ступенькам в небольшой белый мраморный бассейн. Белые мраморные ванны, предназначенные каждая для одного человека, стоят у пьедестала группы, а подле них поставлены удобные кресла, тоже из белого мрамора.

Но Фабий равнодушен ко всей этой красоте и весь поглощен новой прихотью. Он подозвал парфюмера и оживленно объясняет ему, что воду он бы хотел надушить дорогим нардом, но так, чтобы цвет воды стал светло-изумрудным.

Исполнив его прихоть, парфюмер идет дальше, предлагая купающимся свои косметики: духи-нард и шафран, батавскую щелочь для окраски волос, венетскую глину, чтобы сводить волосы.

А Публий тем временем из кальдариума, остывши немного в средней зале, идет в фригидариум – холодную баню. Она состоит из огромного мраморного бассейна, наполненного холодной водой и обведенного мраморным барьером. В средней своей части свод этой залы опирается на колонны из восточного алебастра, а по краям – на колонны из гранита.

Прислонившись к барьеру, Публий с интересом наблюдает купающихся. Одни с легким трепетом входят в холодную воду, другие сразу со ступенек бросаются в воду вплавь. Звучат всплески, бодрые возгласы удовольствия, доставляемого холодной водой, некоторые даже пробуют голос и затягивают песню.

«Нет, Рим еще бодр, – с гордостью думает Публий, – велик и прекрасен. Прекрасны эти белые термы с их величавой архитектурой, великолепны их статуи, и не знаешь, какая лучше, – группа ли быка, или Флора, или же два гладиатора».

– Итак, мы с тобой можем вернуться обратно, – слышит он, как говорит подле него вполголоса фракиец своему товарищу, – и сказать, что Рим покорно приемлет все, что мы пожелаем… Впрочем, тех, у кого мысли заносчивы, мы отшвырнем далеко…

Фарнезский бык

Наскоро окунувшись в бассейн, Публий идет через среднюю залу в элеотезиум, для вторичного умащения тела и массажа. Одни из купающихся уже отдыхают, возлежа на ложах, другие вкушают пищу.

Ставшие Публию теперь особенно неприятными оба приезжих, сократив массаж, идут одеваться, требуют, чтоб им принесли вино, и быстро пьянеют.

– Граждане Рима! – вдруг совсем неожиданно громко провозглашает фракиец, обращаясь ко всем находящимся в раздевальнях. – Мы явились сюда с берегов Рейна, где война, и уезжаем снова туда. Так что же передать от вас там и какие пожелания благополучия повергнуть к стопам божественного Юлия Вера Максимина, нашего нового императора?..

И это звучит как удар, неожиданный и оглушительный. Все замирает в тяжелом оцепенении. Нового императора!.. Для шутки это было бы слишком нагло, и даже пьяный, он вряд ли посмел бы так говорить. Так, значит, Александра Севера уже нет, нет его матери – так пожелали солдаты, и войну продолжает новый император, ими назначенный.

Публий сидит недвижно, с поникшей головой, в то время как рабы одевают его. Итак, сравнительно спокойное четырнадцатилетнее царствование Александра Севера сорвано бесчинствующими солдатами. Над Римом ими поставлен проходимец. Военачальник Максимин, родом фракиец, бывший пастух, силач, грубый и невежественный. И мучительно хочется Публию крикнуть этим двум, нагло улыбающимся людям, что не к славе ведут солдаты Рим, а к падению, к печальной, бесславной смерти…

Среди христиан ранних веков

В. Эрисман

В шумной толпе, наполняющей форум, с трудом пробирались двое: пожилой человек в темном плаще и юноша лет пятнадцати.

– Опусти глаза, сын мой, не смотри по сторонам, не смотри на бесовские капища; тут нет ничего хорошего, только соблазн для глаз и для сердца, – говорил отец. И сын послушно старался опускать глаза, старался и не мог: желание видеть все вокруг побеждало, и он опять начинал жадно оглядываться, как будто зачарованный стройностью мраморных колоннад, совершенством художественной работы статуй мастеров, имен которых он не знал. По временам он невольно останавливался. Тогда отец, вздыхая, начинал торопить его.

– Ты ведь знаешь, мальчик, мы можем опоздать; путь не близкий, а солнце и сейчас не так уж высоко, – говорил он и в то же время думал, что лучше было бы сделать далекий обход, чем вести сына через форум.

Чем старше становился мальчик, тем больше заботы и горя причинял он отцу, который чувствовал что-то языческое в своем ребенке. Мальчик рос кроткий и спокойный. Родители воспитали его в своей вере. И отцу непонятно было, как может его сын – христианин – с таким восторгом смотреть на языческих богов. Его не радовали даже редкие способности мальчика, которого он обучил понемногу своему ремеслу – гончарному мастерству.

Маленький Пруденций, еще ребенком, как бы играя, лепил из мягкой глины формы. Когда он стал постарше, он начал увлекаться тонкой отделкой, вылеплял причудливые рисунки, растения и животных, перевитых в завитках орнамента, и, наконец, человеческие лица и фигуры. Эти лица, эти фигуры были так похожи на языческих богов, что отцу становилось страшно. Иногда он смотрел на работу сына, видел, как под пальцами его, точно помимо его воли, начинали выступать эти образы ненавистных бесов, и его охватывал ужас: ему казалось, что какая-то злая сила вселилась в Пруденция и движет его пальцами.

Отец знал, что для Пруденция форум полон соблазнов, старался скорее пройти мимо и почувствовал настоящее облегчение, когда, поднявшись по священной дороге, они миновали амфитеатр Флавиев[50]50
  Колизей.


[Закрыть], обошли Палатин и вышли, наконец, за городские ворота на Аппиеву дорогу. Рим давно перерос свои стены, разросся вглубь Кампаньи вдоль широких, прямых дорог, лучами бегущих во все стороны от города.

Дорога Аппия тянулась перед путниками прямая, как стрела, до самого горизонта; такою же прямою тянется она на многие стадии, доходит до самого моря и только там поворачивает на юг. На далекое пространство за городскою стеною разбросаны виллы и загородные дома, окруженные тенистыми садами, а по краям дороги теснятся ряды надгробных памятников, белеющих мрамором и штукатуркою, иногда темных, величественных, как храмы, окруженных темною зеленью траурных кипарисов и лавров.

Дорога Аппия – излюбленное место загородных прогулок. В ясные весенние и осенние дни, когда воздух Кампаньи особенно прозрачен, а краски особенно ярки, да и в летнее время под вечер, как схлынет зной, здесь бывает оживленно, как на главных улицах города. Только в жаркие полуденные часы жизнь замирает. Редко проедет повозка, пройдет усталый путник, старающийся найти хоть какую-нибудь тень около стен, окружающих отдельные помещения и гробницы. И сейчас, хотя прошел уже двенадцатый час[51]51
  Около 6 часов пополудни по нашему времени.


[Закрыть], было еще пусто. Только впереди Пруденций заметил медленно идущего человека с амфорой на плече. Ноша была, видимо, тяжелая, потому что человек часто останавливался, ставил амфору на землю и отирал пот с лица. Он шел в одной тунике без рукавов, перекинув плащ через плечо. Скоро наши путники поравнялись с ним и узнали знакомого – Феликса, вольноотпущенного одного из богатых торговцев маслом.

– Что-то давно тебя не видно нигде, – сказал Лонгин. (Феликса знали почти все римские христиане: он был самым усердным посетителем их собраний.)

– Опять ездил в Остию по делам патрона, – коротко ответил Феликс. Он не любил говорить про свои занятия, считая торговлю делом греховным; но не имел мужества отказаться от этого занятия, воспротивиться воле господина, от которого зависел. Он надеялся замолить грех тем, что ходил, когда только мог, в молитвенные дома и на кладбища, куда от времени до времени приносил запас светильного масла для ламп.

– Вот иду на Ардейскую дорогу на кладбище, почтить память Руфина, а ты куда ведешь мальчика, Лонгин? – спросил он.

– И мы туда же! – ответил тот.

На все большие собрания христиан брал он с собою Пруденция с надеждой, что живой пример и слово наставников повернут его душу; у него была и другая надежда, что они укажут ему самому, как поступить в будущем с юношей, чем спасти от соблазна языческого искусства.

Ардейская дорога меньше застроена, больше зарощена садами, чем Аппиева, от которой отходит далеко за городом. Она проходит по холмистой местности: то спускается в лощину, то подымается на холм. С возвышенных мест открывается широкий вид на равнину Кампаньи, на холмы, увенчанные пиниями, на белые виллы, тонущие в зелени садов, на лиловатую цепь далеких гор. Путники свернули с дороги Аппия: они были теперь близко к цели.

Кладбище, на которое они шли, перешло к христианской общине от прежних владельцев, Флавиев – родственников императоров. Флавий Клемент, консул, и жена его Домицилла приняли христианство и свою семейную гробницу вместе с окружающей землею отдали в распоряжение своих братьев по вере. Ни один христианин не хотел быть погребенным рядом с язычниками. Флавии, уверовав во Христа, захотели и после смерти быть окруженными христианами. Таким образом из семейной гробницы, вырытой в холме, с широким выходом, открытым для всякого (как открыты были другие римские гробницы), выросло обширное подземное кладбище: христиане прокладывали под землею все новые галереи, в которых хоронили своих умерших[52]52
  С IV в. эти кладбища стали называться катакомбами.


[Закрыть]. Кладбище становилось все больше, по мере того как росло число христиан. Римский закон, признающий неприкосновенность всякой могилы, будь то хотя бы могила преступника, охранял и христианские кладбища. Для римских магистратов они были или частною собственностью отдельных семейств, или собственностью погребальных братств. В том и в другом случае христиане имели полную свободу действия. Им не приходилось бояться за свои кладбища или прятать их от язычников.

Вход на кладбище Флавиев закрывала изящная и строгая постройка, одной стеною примыкающая к холму. Это был прямоугольный вестибулум (преддверие) подземной усыпальницы. В него вел широкий вход, против которого в глубине постройки была другая узкая дверь, ведущая под землю. По бокам главного входа были две боковые двери в другие – надземные – постройки хозяйственного назначения: в помещение для общих трапез, которые никогда не устраивались под землею, как и поминальные собрания в память усопших.

Доска с надписью над узкой внутренней дверью подземелья гласила, что здесь место погребения членов семейства Флавиев.

Привратника у входа не оказалось.

Фоссор. Катакомбы Св. Петра и Марцеллиана

Братья привратники, они же фоссоры, т. е. землекопы, прокладывали под землею по мере надобности новые переходы, готовили могилы, заботились о порядке на кладбище, служили вместе с тем привратниками и проводниками для верующих. Сейчас все были заняты: одни ушли с факелами на могилу покойного Руфина, другие копали новые подземные ходы. Кладбище так быстро разрасталось, что в старых частях его давно уже чувствовалась теснота. Могилы делались в стенах рядами одна над другою. Тело умершего вдвигалось в приготовленное пространство, которое называли «местом», и отверстие в стене закладывалось кирпичами и каменными плитами. Хорошо зная расположение подземных коридоров, Феликс и Лонгин решили идти одни: «Еще зайдем за Гиацинтом (ты его, конечно, знаешь?). Он расписывает потолок неподалеку от усыпальницы Флавиев и ждет нас». Все трое подошли к углублению, сделанному в стене, около входа. В нем стояли ряды приготовленных глиняных ламп, наполненных маслом. Взявши по одной, они зажгли их у вделанной в стену горящей светильни и вошли под темные своды семейной усыпальницы Флавиев; после томительного зноя летнего дня тут было прохладно.

Отблески дневного света озаряли белые стены и высокий свод, украшенный легким, радующим глаз рисунком. Тонким узором переплетались ветви виноградной лозы с зелеными листьями и спелыми гроздями. Глядя на нее, набожный христианин вспоминал слова Христа: «Я – лоза, а вы – ветви». И тут же, рядом с евангельской лозою, летел по потолку легкокрылый языческий амур, образовывали причудливый рисунок нанесенные светлыми яркими красками линии, круги, легкие гирлянды цветов, едва очерченные фигуры растений и животных – картина, привычная и языческому глазу, рисунок, напоминающий разрисовку потолков богатых римских домов. Но живопись на стенах показалась бы чуждой язычнику; тут развертывались сплошною лентою библейския картины: Даниил во рву львином, Ной в ковчеге, три отрока в печи вавилонской – изображения простые и радостные для христианина.

Отблеск дневного света падал еще на стены, но отлого спускающийся пол не был виден, и Феликс, шедший впереди, внимательно осматривал его, освещая себе путь бледно-желтым огоньком лампы. В полумраке можно было рассмотреть четыре углубленные ниши, в которых стояли мраморные саркофаги Флавиев. Дальше шел более узкий, все глубже под землю уходящий коридор. Здесь царила полная тьма. Огоньки освещали только небольшое пространство, и еще чернее казалось все вокруг. Путники подвигались почти ощупью между двух стен, в которых рядами одна над другою лежали заделанные могилы; по временам выступали в слабом свете короткия надписи на греческом или латинском языке: «Покойся в мире, Элий», «Спи во Христе, дорогая Виктория». Надписи говорили только о мире и радости: для верующего смерть была только сном. Попадались вырезанные в камне простые изображения: голубь с веткою маслины в клюве, якорь – знак надежды на спасение.

Раннехристианские катакомбы

Концом своим крипта[53]53
  Крипта – подземный коридор.


[Закрыть] упиралась в стену пересекающей ее поперечной галереи. В этом месте стена была украшена изображением праведных за трапезой Господней. Путники повернули налево и потом опять направо. В этом коридоре было светлее: из соседнего большого кубикула[54]54
  Кубикулы – подземные комнаты, в которых помещались могилы отдельных семейств.


[Закрыть] шел свет, здесь работал художник, покрывая рисунками стены и потолок. Работа шла при ярком свете факелов. Сначала грунтовщик под присмотром художника накладывал на потолок или стену два слоя извести. К верхнему был примешан порошок мрамора, придававший этому слою особую прочность и белизну. Затем начиналась работа художника: строго разметив все поле, он разделял его полосами, нанесенными бледною краской, на равные части. Середину потолка занимал обычно круг; после этого художник тщательно чернил рисунок и только в конце приступал к работе красками. Цвета выбирались светлые и яркие, такие, которые яснее были видны в подземном мраке.

Гиацинта пришедшие застали за окончательной отделкой готовой работы. Среди легких гирлянд цветов и порхающих птиц Пастырь Добрый нес на плечах заблудшую овцу.

Гиацинт родился невольником, но получил свободу от господина в награду за мастерство. И, освобожденный, он продолжал работать для своего патрона. Но все свободное время отдавал на служение Господу кистью. С Лонгином он давно был дружен, знал его горе и утешал, насколько мог. Ведь и сам он был художник и не одного Доброго Пастыря рисовал в подземных кладбищах: нередко из-под кисти его выходили и языческие образы: Орфей с лирою, крылатые амуры. А между тем разве можно бы было назвать грехом его желание украсить жилище братьев, покоящихся во Христе, не хуже, чем украшены дома язычников? Лонгин слушал с сомнением и покачивал головою.

Добрый Пастырь. Катакомбы святого Калликста. Рим

Поздоровавшись с пришедшими, Гиацинт оставил работу, накинул поверх туники плащ и присоединился к друзьям, захватив на дорогу один из факелов. Теперь пришлось идти по совсем узким и низким переходам. Наконец, из длинного, узкого коридора они повернули в более широкую крипту, которая была вся освещена. Здесь собрались молящиеся, мужчины и женщины. Горели факелы и большие светильники, вставленные в стену, и маленькие лампочки в руках присутствующих. Пахло благовониями, которыми, согласно обычаю, окропляли могилы и которые жгли в больших курильницах, вделанных в стену.

Когда путники подошли ближе, они услышали, что пресвитер Септимий говорил простую, трогательную молитву, в которой просил Бога дать умершему радость и покой, а душу умершего просил молиться за живых.

После молитвы вдова Ульпия Конкордия, старая женщина, закутанная темным покрывалом, подошла к могиле и принялась покрывать ее цветами. Цветочные гирлянды скоро закрыли могильную плиту, и буквы греческой надписи почти исчезли под ними. Тогда вдова взяла из рук служанки корзину роз, посыпала ими пол перед могилой и коридор. Это был дар любви и воспоминания. Все присутствующие запели общую молитву с тихим и грустным припевом. Странно и глухо звучали голоса в низких подземных переходах. Конкордия молилась, стоя перед могилой мужа с распростертыми поднятыми вверх руками – обычное движение молящихся. Окончив молитву, она еще раз окропила могилу благовониями и последний раз склонилась перед умершим. Другие присутствующие один за другим с короткой молитвой подходили к могиле. Когда моление кончилось, фоссоры взяли в руки факелы и пошли вперед. За ними потянулись верующие.

Необходимою частью поминания умерших была трапеза, которую в память их устраивали родные и близкие. Все пришедшие приглашались к столу. С поминанием умерших связывалось дело милосердия: собирали и угощали бедных в этих случаях.

Согласно заведенному обыкновению, трапеза была приготовлена под открытым небом в обнесенной стеною пристройке рядом с входом на кладбище. Когда верующие вышли из-под земли на свет Божий, солнце уже зашло, наступили короткие сумерки южного дня. Да и принято было начинать еду при огне.

Служанки Конкордии зажгли все лампы на двух больших бронзовых подставках.

В середине трапезной стоял большой круглый стол для учителей и родственников умершего. Его огибало подковообразное широкое ложе с мягким валиком вдоль края; на нем возлежали во время еды, опираясь на валик левою рукою; ели правою. Остальные присутствующие разместились на каменных скамьях, идущих вокруг комнаты. Перед ними блюда ставили на маленьких передвижных столиках.

Угощение и вино принесли из дома Конкордии и приготовили заранее ее служанки.

Септимий благословил трапезу и преломил хлеб; он возлег на почетное правое место за большим столом. Рядом с ним поместились близкие усопшего и главный фоссор, как особо уважаемое лицо. Конкордия внимательно следила, чтобы все были довольны. Самым бедным и убогим она посылала куски побольше.

Пища подавалась самая простая, и все старались соблюдать умеренность[55]55
  В позднейшие века учители церкви часто упрекали верующих в излишествах, которым они предавались на совместных трапезах, но в первые 2 века христианства сохранялась еще простота обычаев. Позднее епископы вынуждены были совсем отменить эти трапезы.


[Закрыть]. Ждали с нетерпением, что скажет Септимий. Его строгие, часто беспощадные поучения любили, хотя и боялись их, хотели почерпнуть от них силы для борьбы с грехом, с искушениями, которыми так полна была их жизнь среди язычников. Люди слабые, не имевшие силы духа великих исповедников, жили в постоянной внутренней борьбе; они так часто вынуждены были входить в сделки с совестью, что теряли временами надежду на спасение. В словах учителей искали утешения, поддержки и ободрения.

Септимий был не из тех христианских проповедников, которые снисходительно относились к маленьким ежедневным грехам паствы или давали надежду легким покаянием заслужить прощение. Строгий к себе, он строг был и к другим. Но горячая речь его зажигала сердца. Слушая его, каждый чувствовал себя сильным, способным на подвиг.

Он заговорил сначала тихо и как будто спокойно, только в глазах светилось что-то, отчего жутко становилось слушателям. Он говорил о ненависти язычников, о бессмысленных рассказах, будто христиане – враги человеческого рода, которые убивают детей, чтобы пить их кровь.

– Сейчас нас не бьют, не казнят из-за глупых сказок, как казнили в годы Домициана[56]56
  Конец I в. после Р.Х.


[Закрыть]. Но не забывайте, братии, что меч занесен и каждую минуту может опуститься. Вспомните указ императора Траяна: христиан не велено разыскивать, но по доносу их предают суду. И Август Адриан[57]57
  Половина II в. после Р.Х.


[Закрыть] не отменил этого указа. А если занесенный меч опустится, готовы ли вы принять испытание? Не раз уже слышал я от вас жалобы: трудно вам жить среди язычников и не запятнать свою совесть, жалуетесь вы и просите о снисхождении…

Проповедник на минуту остановился, горящим взглядом обвел собрание и продолжал изменившимся голосом, звучным и грозящим:

– Что будет с вами в дни истинных испытаний, если теперь вы не можете малым пожертвовать для Господа и жизнью своею служите бесовским богам? Не можете отказаться от языческой прелести, от спокойствия, от богатства, от всех благ житейских. Многое сохраняете, а душу свою потеряете навеки.