Текст книги "Римская империя. Рассказы о повседневной жизни"

Взгляд назад

Утром германские воины устроились на судне, которое шло вниз по Атезису, и на третий день были в Вероне. Тут они узнали, что новый император, Антемий, только что прибыл из Константинополя в Равенну, и решили направиться туда. Они пешком прошли до Мантуи, там вновь сели на судно, которое по Минцию (Минчю) довезло их до Падуса (По). Продолжая плаванье по Падусу, они достигли Гостилии. Здесь их тяжелая, дешевая ладья была настигнута быстроходным пассажирским судном, которые назывались cursoriae и были по средствам лишь богатым людям.

Оба судна ночь простояли борт о борт в гавани. От гребцов германцы узнали, что на курсории находится знаменитый галльский поэт Сидоний Аполлинарий, который, как и они, спешит в Равенну с важной миссией[67]67
  Миссия – ответственное поручение.


[Закрыть] к императору от своего родного города, Лугдуна (Лион).

Одоакру захотелось познакомиться с посланцем арвернов, и он просил ему сказать, что группа германских воинов предлагает ему свою охрану на время путешествия. Сидоний согласился принять услуги германцев, ибо они могли очень ему пригодиться; он нанял несколько лишних гребцов для их судна, чтобы оно не отставало от курсории, и утром двинулись в дальнейший путь вместе. Одоакр перешел на курсорию, чтобы побеседовать с поэтом.

После обычных вопросов разговор самым естественным образом перешел на нового императора. Сидоний, который слышал о нем очень много, горячо хвалил его. Одоакра, однако, интересовало другое.

– Как ты думаешь, – спросил он, – сумеет Антемий установить порядок в империи, или ему суждена такая же неудача, как и его предшественникам?

Сидоний отвечал уклончиво, и Одоакр понял, что поэт не доверяет своему новому знакомому. Он прямо заявил ему это.

– Я тебя и не упрекаю, – сказал он. – Мы живем в тяжелое время, которое не очень располагает ко взаимному доверию. Я тебя знаю заочно и доверяю, а сам я для тебя – первый встречный. Но слушай, что я тебе расскажу из того, что я уже видел в империи. Когда я поделюсь с тобой своими впечатлениями, может быть, и ты станешь откровеннее.

И Одоакр начал рассказывать все, что ему пришлось наблюдать в пути: невыносимое положение крестьян и горожан, изнывающих под гнетом податей и ненавидящих империю, приковавшую всех к занятиям.

– Ты еще немного видел, – задумчиво сказал Сидоний. – Погоди, побываешь в Равенне и в Риме, впечатлений у тебя прибавится.

– Не знаю, какие у меня будут новые впечатления, – ответил Одоакр, – но сейчас у меня впечатление одно: ни крестьяне, ни горожане не ударят пальцем о палец, чтобы поддержать империю, если ей будет грозить крушение. Наоборот, все будут рады.

– Ты прав, – помолчав опять, словно не решаясь, сказал Сидоний. – Разве были бы возможны те события, которые мы видим вот уже целых семь лет, если бы население империи готово было защищать ее?

– Вероятно, ты говоришь про то, как усилились наши германцы?

– Отчасти. Кстати, ты знавал Рицимера?

– Знаю только, что он из испанских свевов, знатного рода и хороший военачальник.

– Я знаю его хорошо, потому что он возвысился при моем тесте, императоре Авите, в 460 году. До того времени он служил в войске и прошел хорошую школу под руководством покойного Аэция. Теперь он – все.

– Если бы он был все, ему незачем было брать императора…

Сидоний, удивленный, посмотрел на Одоакра.

– Нет, скир, это не так просто. Если бы Рицимер мог править один, он бы и не обращался в Константинополь за кандидатом. Не знаю, помнишь ли ты историю этих лет. Когда Рицимер заставил моего бедного тестя отказаться от престола и передать его своему боевому товарищу Майориану, он думал, что он будет править сам. Но Майориан был не из тех, кто позволяет командовать собою. Тогда – скажу тебе это, как тайну…

– Знаю, он подослал к императору убийц.

– Однако сведения у тебя хорошие. Да, это было шесть лет назад.

– А спустя три года он отравил его преемника Севера.

– Ты знаешь и это? Может быть, ты знаешь тогда, почему, правя без императора в течение почти двух лет после смерти Севера, Рицимер решил теперь поставить нового императора?

– Этого я не знаю и не понимаю, как я уже и сказал тебе.

– Ну, так я тебе объясню. Нельзя одним ударом сокрушить тысячелетнюю мощь Рима. На варвара, который дерзнул бы поднять против Рима оружие, устремятся все славные римские тени: Фабиев, Сципионов, Метеллов, Мария, Суллы, Цезаря, Траяна. Он оказался бы подавлен величием Рима. Его бы раздавила собственная дерзость. Рицимер это понимает.

– Тени – войско не очень опасное, как бы славны они ни были, а Рицимер, вероятно, не имел времени побродить по селам и городам империи и откровенно поговорить и с крестьянами, и с горожанами. У него тогда хватило бы решимости.

– Рим есть Рим, мой мудрый скир. Государство, которое создало Горация и Овидия, Вергилия и Лукиана, Катулла и Проперция, Цицерона, Ливия, Тацита, защищено против ваших секир незримым щитом.

– Незримые щиты не защищают от секир. Нужны видимые, из хорошего железа. А где они у империи? В границы стучатся сотни тысяч германцев, которых авары и сарматы теснят с севера, с востока – отовсюду. Рим их не пускает и заставляет биться с ними других германцев. Разве может это продолжаться без конца?

– А я думаю, что Рим вечен. Потому что погибнет Рим – исчезнут с лица земли образованность, поэзия, красноречие, история, юриспруденция. У германцев ведь нет ни Вергилия, ни Тацита, ни Квинтилиана, ни Папиниана[68]68
  Квинтилиан – знаменитый ритор, Папиниан – великий юрист.


[Закрыть].

– Не знаю, что будет. Жечь сочинения великих людей едва ли кому придет в голову, и я не об этом говорю. Я говорю, что у империи нет защитников, заинтересованных в том, чтобы она жила. А решает дело это и только это. Около Милана у Рицимера стоит огромное войско, сплошь из германцев. Стоит ему сказать слово, и это войско сделает его императором или, что еще лучше, по германскому обычаю, королем Италии.

– А что скажет Византия?

– Вот это дело другое: Константинополь – противник более серьезный, чем Фабии и Сципионы или даже чем Гораций и Цицерон. Но я думаю, что Константинополю впору только защищать свои собственные границы и отбиваться от Гензериха на море. Если сама Италия не поддержишь империю против варваров – а она ее не поддержит – Константинополю нельзя будет сунуться сюда.

– Однако какими вы все стали политиками. Обо всем вы думаете. Трудно становится с вами. Наступают последние времена.

– Ты шутишь, а это, между тем, так. Если мы стали больше думать, то вы почти совсем перестали этим заниматься. И меньше всех думает правительство империи. Оно только и заботится о выгодах фиска и забыло даже, что нужно позаботиться также и о народе.

– В этом и заключается наше горе. Но Антемий – человек умный и опытный в делах правления. При Константинопольском дворе он прошел хорошую школу. Он все это переделает.

– Будем надеяться…

Жар становился сильнее. Серые испарения неслись с болотистых берегов великой реки Итальянского Севера. Царила духота. Дышать было трудно. Поэт пошел прилечь под парусиновым навесом, а Одоакр вернулся на свою лодку.

Равенна

1

Когда Сидоний Аполлинарий и германские воины прибыли в Равенну, они узнали, что Антемий вместе с Рицимером уже уехали в Рим, где должна была состояться свадьба дочери нового императора с начальником германских войск.

Сидоний объявил, что он едет немедленно в Рим, а Одоакр с товарищами решили остаться, узнав, что в Равенне находится патриций Орест, влиятельный военачальник и старый знакомый некоторых из них.

Этот Орест, паннонец родом, служил у Аттилы секретарем, после того как попал к его двору вместе с римским посольством. После смерти гуннского короля он вновь вернулся на римскую службу и теперь получил от императора поручение вербовать ему телохранителей.

Расставшись с Сидонием и назначив ему свидание в Риме, германцы отправились отыскивать Ореста. Найти его не представляло труда. Воины сказали свои имена рабу, который записал их на вощаном листочке, и через некоторое время их позвали к патрицию.

Он сидел за столом, пересматривая какие-то списки. Около него вертелся мальчик лет шести или семи такой необыкновенной красоты, что суровые воины невольно залюбовались им.

– Который из вас Одоакр, сын Эдекона? – спросил Орест.

– Это я, – сказал Одоакр, выступая вперед.

– Я знал твоего отца. Мы вместе с ним участвовали в посольстве к Аттиле. И я рад сделать для сына его все, что могу. Какое у тебя желание?

– Мы слышали, что император вербует телохранителей, и хотели бы быть принятыми в их ряды.

– Все?

– Все. Нас двенадцать.

– Ну, я вас принимаю. Ты, Одоакр, будешь дорифором[69]69
  Дорифор – копьеносец, офицер в отряде телохранителей.


[Закрыть], а остальные – простыми телохранителями. Согласны?

Воины обменялись несколькими словами на своем языке и согласились. Орест стал вносить их имена в список.

К Одоакру подошел мальчик, бывший с Орестом, и стал трогать его тяжелый, широкий меч.

– Тебе кто его поднимает, когда ты им дерешься? – спросил он.

Одоакр улыбнулся и стал ласково гладить золотистые кудри мальчика.

– Сам поднимаю…

– А ведь тяжело.

– Нет, ничего.

– Значит, ты очень сильный.

– Сильный.

– А как зовут тебя?

– Одоакром, а тебя?

– Мое имя – Ромул Август, а только все зовут меня Августулом. Я ведь еще маленький. Но я скоро уже буду большой. Правда, отец?

Орест слушал этот разговор, нежно глядя на мальчика.

– Правда, мой милый. А теперь ты пойди к матери. Мне нужно поговорить с этими воинами; ты нам мешаешь.

Августулу не очень хотелось уходить, но он послушался и покинул комнату. Орест быстро рассказал воинам, что от них потребуется, и приказал быть в Риме через пятнадцать дней. У них оставалось еще несколько дней свободных, и они решили провести их частью в Равенне, частью в городах и селах по дороге в Рим.

2

Больше всего интересовало германских воинов море, которого они никогда прежде не видели, и они спешили посмотреть его. Гавань Равенны в то время не была еще занесена песком. В нее входили крупные галеры, в ней помещались большие флоты. Там кипела оживленная, шумная портовая жизнь.

Рано утром, на другой же день после посещения Ореста, Одоакр и товарищи его направились в гавань. Она была полна судами. Там стояло много греческих кораблей, которые привезли из Константинополя Антемия и теперь дожидались, пока сопровождавшие его послы восточного императора не вернутся из Рима, чтобы ехать домой. Там было много купеческих кораблей, которые пришли в Равенну частью с лесом, частью – с хлебом из-за моря, благополучно ускользнув от корсаров Гензериха, короля вандалов. Были и греческие торговые суда, которые воспользовались оказией и пристали к флоту, везшему нового императора, и теперь ждали возвращения.

Стройные мачты купеческих судов, высокие, гордо изогнутые носы военных галер с торчащими из боков тремя рядами весел – только это и было видно в обширной гавани Равенны.

– А мы хотели видеть море. Никакого моря нет: одна грязь, – недовольным тоном сказал один из спутников Одоакра.

Кругом слышался немолчный говор на всех языках Средиземного побережья и на всех германских наречиях. Кто-то услышал ворчливую фразу германца и спешил с советом.

– Хочешь видеть море, иди в Ариминум. Там море настоящее. Красота одна. Здесь что! Лужа! А если есть охота, садись ко мне на корабль, повезу в Мессану. Сицилию увидишь. Только не прогневайся. От места до места, без остановок. Такое правило.

Одоакр, сначала слушавший рассеянно, при последних словах говорившего насторожился.

– Какое правило?

– Самое обыкновенное. Закон. Я н а в и к у л я р и й; торгую заморским хлебом. Все мы составляем к о л л е г и ю. Дело не то что безвыгодное: прямо разорительное. Никто по доброй воле в коллегию не идет. Берут насильно всех, кто побогаче из купцов, и не выпускают, пока у него есть деньги. Кто старается уклониться, отыскивают и возвращают в коллегию. Если человек израсходовал все, что у него было, тогда уж не держат: иди на все четыре стороны. Правда, от других повинностей мы свободны, да что толку. Все равно состояние все уйдет.

– А почему нигде нельзя останавливаться по дороге?

– Не доверяют. Вдруг для себя начну торговать или контрабандой заниматься. Да это еще что! Стороннего груза на корабле держать не могу. В гаванях назначения не могу стоять дольше положенного срока. Все предусмотрено. Опекают так, что иной раз смотришь с палубы в море и думаешь: «А недурно сейчас прыгнуть туда, да и кончить все»…

– Почему все это так устроено?

– Иначе ведь фиску[70]70
  Фиск – императорская казна.


[Закрыть] самому пришлось бы организовать доставку хлеба и леса из-за моря. Это, видишь ли, ему не по средствам: дорого. Он и устраивается на наш счет. Что мы разоряемся – это ему нипочем. Теперь перестали понимать, что нельзя государству существовать без купцов, которые торгуют свободно и наживаются хорошо.

– Многое теперь перестали понимать, друг мой, – сказал Одоакр и подумал: – «Жаль, что нет тут Сидония Аполлинария. Я бы показал ему еще один экземпляр довольного римского гражданина».

– Так что же: едем в Мессану?

– Нет, благодарю тебя. Мы должны быть в Риме через несколько дней. Служба начинается наша.

– Ну, что делать! Ваша служба – не то что наша. Вас боятся… Прощайте.

И пошел к кораблям.

Разговор воинов с навикулярием слышал какой-то плебей, весь грязный, испачканный краской.

– Вы слушайте их побольше, купцов этих, – сказал он, подходя. – Нелегко им, правда. Но у них зато почет есть. Разорится, его всадником сделают. Они хоть тоже прикреплены к коллегии, как и мы, плебеи, а с ними не обращаются как с рабами. Вот наши коллегии, ремесленные – совсем вроде эргастулов[71]71
  Эргастул – дом, в котором запирались рабы для принудительных работ.


[Закрыть].

– А какое различие между ними и вами?

– Такое различие, что если мы убежим из коллегии, нас поймают и насильно назад. Иных еще и клеймят за побег: оружейников, например, fabricenses, которые вооружение для войска поставляют. Наше положение, линтеонов, иначе гинециариев, чуть полегче. Мы красим в разные краски материи, которые поступают в казну от налогов натурой. Нас запирают в гинекеи, где женщинам бы нужно сидеть, и мы там красим. Убежать удается только тайком. Вот как мне сейчас. Захотелось до смерти вина выпить в таверне. Вечером вернусь.

– И все ремесленники работают на фиск?

– На кого же еще? Вот будете в Риме, посмотрите, как мучаются бедные монетарии, которые чеканят деньги. Хуже нельзя быть. Кто фиску нужен, тому пощады нет. Закрепостят моментально. И держат в коллегиях, пока человек на что-нибудь годен. Потому если он обеднел и стал неспособен к труду, его отпускают.

– Но как же это можно? Ведь вы же свободные люди, не рабы.

– Не рабы, а хуже рабов. И закон-то забыл о том, что мы свободные. Когда я женился, моей невесте трижды напоминали, что, выходя замуж за гинециария, она «теряет присущее ей от рождения украшение свободы». И дети наши принадлежат коллегии. У металлариев, которые медь и серебро добывают в рудниках, если даже имеется один сын, отбирают в пользу фиска. Там народ нужен: мрут больно много под землей.

– А родители?

– В законе сказано, что раз у них был один ребенок, то родится, несомненно, и другой, который останется отцу с матерью.

– И такой закон есть?

– Как же! Это тоже зовется отеческой опекой.

– Значит, ремесленники не очень довольны своей судьбой?

– Как Прометей своим ястребом[72]72
  По преданию, титан Прометей был наказан богами за то, что принес людям огонь. Его приковали к вершине Кавказа, и ястреб терзал его внутренности.


[Закрыть]. Мы знаем одно. Хуже быть не может. Всякое изменение будет на пользу нам.

– Не первый раз слышу я такие речи. Говорите вы много, а терпите.

– А слышал ты, воин, про бунты в городах: в Италии и в провинциях? Кто подстрекатель? Ремесленник: то оружейник, то гинециарий. Нет, уже перешли от слов к чему-то другому. И чем дальше, тем будет больше.

– Увидим…

И Одоакр пошел искать товарищей, которые затерялись в толпе, пока он говорил с ремесленником.

По дороге в Рим

I

Германским воинам было суждено познакомиться с морем поближе. Бродя в гавани, они узнали, что на другой день из Равенны идет в Анкону небольшой каботажный[73]73
  Каботажный – берегового плавания.


[Закрыть] корабль, который еще вдобавок заедет и в Ариминум. Они решили ехать в Анкону, чтобы оттуда двинуться к Риму по Фламиниевой дороге. Они успели вдоволь налюбоваться морем до Ариминума, но потом попали в жесточайшую бурю и не рады были своей затее.

И вот спустя три дня, усталые, потрепанные морем, идут снова пешком германские воины уже по настоящей итальянской земле. Одоакру хотелось знать, что думает о положении вещей исконное итальянское крестьянство. В первый же ночлег он завязал беседу с крестьянином, который оказал ему гостеприимство под своей утлой кровлей.

– Давно у вас нет собственных участков? – спросил он.

– Здесь никто не помнит, когда у крестьян были собственные участки. Должно быть, еще при республике. Мы были арендаторы спокон веку. На границах другое дело. Там раздавали земли солдатам. Там собственники есть.

– Были, а теперь уже и они потеряли право собственности на землю. Они арендуют свои же бывшие участки, несут барщину и платят оброк.

– Вот как! Значит, как и мы тоже. Ведь работаем, сколько хватает сил, а живем впроголодь. Все отнимает помещик. Не оброком, так барщиной.

– А как рабы?

– Да рабам словно стало получше с тех пор, как их больше ниоткуда не подвозят. Теперь они кое-где уже не живут в казармах. Им дают участок и позволяют жениться, как людям.

– Значит, они довольны?

– Чем быть довольными? Что из скотины сделали «орудие, одаренное голосом (instrumentum)»? Жизнь-то все равно голодная. Раньше хоть помещик кормил их, а теперь они должны кормиться сами. А попробуй, прокормись, когда все отнимают.

– Какая же разница в положении у вас и у рабов?

– Кто ее знает! Мы зовемся холопами, они – рабами, а живется все равно: как хуже нельзя.

– Отчего же происходит это? Как у вас думают?

– Чего тут думать! Знаем доподлинно. Казна житья не дает никому. Налоги душат помещика, а он – нас всех, не разбирая.

– Слышали, что император новый в Риме? Говорят, при нем лучше станет.

– Мало ли что говорят! Прежде верили, теперь верить перестали. Не будет лучше, пока…

– Пока что?

– Э! Стоит ли разговаривать? Пойдем поесть. Старуха вон хлеб уже нарезала.

Одоакр улыбнулся. Он знал, что хотел сказать крестьянин. Пограничные были смелее и не скрывали своих надежд.

Следующие дни пути он все пополнял запас своих деревенских впечатлений и все больше убеждался, что дни империи сочтены.

2

Одоакр, разумеется, видел только внешние причины, которые делали существование империи непрочным. Для него было ясно только то, что напор варваров на границы усиливается все больше и что ни в одном классе империи, сколько-нибудь многочисленном, существующий порядок не встретит защиты. Но от германского воина, хотя и наблюдательного и вдумчивого, ускользала более глубокая причина упадка.

Государство может быть прочным только тогда, когда им управляют, понимая народные нужды и не требуя чрезмерного от народных сил. В империи V века не хотели понимать народных нужд и систематически требовали от народных сил невозможного. Хозяйство, особенно земельное хозяйство, не переставало падать уже в течение трех столетий, а правящие круги империи вели управление так, как будто оно находилось в самом блестящем состоянии. Ясно, что без конца такое состояние продолжаться не могло. Раз народное хозяйство не может питать хозяйства государственного, то рано или поздно должна будет наступить катастрофа. Ее нельзя предотвратить. Ее можно только отдалить путем грабежа казною частных лиц.

Каким же образом и почему в Римской империи сложилось такое противоречие между ростом хозяйственных сил и управлением?

С тех пор как границы империи были охвачены кольцом варварского натиска, с тех пор как варвары стали, то как друзья, то наполовину как враги, просачиваться в империю, произошло следующее: во-первых, прекратился приток рабов, и плантаторское[74]74
  Основанное на пользовании рабским трудом.


[Закрыть] хозяйство на латифундиях мало-помалу стало невозможным: рабы не размножались, ибо нигде и никогда не размножаются люди, находящиеся в неволе. Следовательно, помещичьему хозяйству грозило разорение. А так как подати от помещика требовались регулярно, с возраставшей строгостью, приходилось думать, каким образом извлекать доход с земли иначе. И первым долгом стали раба сажать на отдельный участок. Помещик сокращал все больше площадь собственного хозяйства, дробил латифундию и довольствовался оброком с раба, выделенного на отруб. Та часть земли, которая оставалась в собственном хозяйстве помещика, обрабатывалась барщинным трудом. Так как рабского труда не хватало вследствие малочисленности рабов, то к барщине привлекались и холопы, когда-то давно бывшие свободными крестьянами, а теперь успевшие попасть в хозяйственную зависимость от помещика. Поместье постепенно начинало организовываться на новый лад, натурально-хозяйственный. Это значит, что оно ничего не покупало из города, ничего не продавало на сторону, все почти производило дома и подати платило натурой.

В этом же направлении действовало и другое. Германцы всюду еще жили в условиях натурального хозяйства. Если бы германцы нуждались в торговле, если бы им было необходимо сбывать продукты, добываемые ими, и покупать то, чего им недостает, натуральное хозяйство не сделало бы таких быстрых успехов в империи. Но обмен с заграницей, за исключением некоторых восточных провинций, прекратился, и натурально-хозяйственные порядки захватывали все большие области.

Так, мало-помалу дело дошло до того, что податей, уплачиваемых деньгами, стало не хватать на нужды фиска. Ибо у фиска было две статьи расхода, которые никак нельзя было удовлетворить без денег: жалованье войскам и жалованье чиновникам. Казна старалась бороться с безденежьем двумя способами: усилением налогового гнета и порчей монет – переплавкой старой монеты, содержащей больше золота, в новую, содержащую меньше золота, при той же ценности. Но порча монеты приводила к тому, что старая, полноценная или более полноценная, переплавлялась в металл для продажи – новыми деньгами можно было получить гораздо больше за золото, содержащееся в старой монете, или уходила на Восток, а усиление налогового гнета вносило неудержимое раздражение во все классы общества и расшатывало самые основы существования империи.

Одоакр видел факт, который был следствием целого ряда глубочайших причин, и смысл его он понимал правильно и хорошо оценивал его роковое значение для империи. Чутьем прирожденного политика Одоакр улавливал самое главное: что катастрофа неотвратима. И делал свои заключения.