Текст книги "Римская Республика. Рассказы о повседневной жизни"

Речь произвела впечатление. В толпе, окружавшей судилище, раздавались возгласы: «Аквиллий прав! Пусть Генуций платит!» Стал потом говорить Генуций. Видно было, что он волнуется: он сбивался, путался и возвращался все к одной и той же мысли. «Раз, – говорил он, – в договоре, который заключен был при свидетелях, стоящих здесь, Аквиллием взято было обязательство продать товар, то никакие другие услуги не могут заменить продажи и ответчик должен быть признан не выполнившим условия».

Судья стал задавать отдельные вопросы и тяжущимся и свидетелям, присутствовавшим при заключении договора, обращался за нужными справками к знатокам законов, приглашенным на этот суд. Долго тянулось разбирательство. Все были утомлены. Наступал вечер, а с заходом солнца полагалось прекратить суд и перенести его на другой срок. Но судья, наконец, нашел тот вопрос, который должен был решить дело. Он спросил у судившихся, было ли при заключении договора определено, по какой цене продавать шерсть. Генуций сказал, что это было так, и сослался на свидетелей, тоже подтвердивших это. «А какую цену предлагал ты, Аквиллий, купцам, которые отказались купить шерсть?» – обратился судья к ответчику. Аквиллий должен был сознаться, что хотел взять за шерсть значительно больше: он не мог скрыть этого, потому что налицо были здесь два перевозчика, присутствовавшее при неудавшейся сделке. Становилось ясно, что он хотел нажиться на порученной ему продаже, хотя он и пытался утверждать, что, набавляя цену, он заботился о выгоде заимодавца. Доказать это было невозможно. Судья признал иск ответчика недобросовестным и объявил, что он обязан в течение ближайших 30 дней уплатить истцу принадлежащее ему 2500 ассов и внести в казну 500 ассов штрафа, так как он проиграл дело.

В Сенате (280 г. до Р.Х.)

А. Васютинский

Не раз приходилось уже Марку Эмилию присутствовать на заседании сената. Но теперь он с особенным интересом торопился провожать туда своего отца, почтенного Квинта Эмилия Паппа. Сенаторские сыновья обычно следили за ходом прений в зале заседаний, столпившись у открытых дверей. С юности приучались сыновья знатных семей к сложному делу управления государством, слушая прения в самом, быть может, влиятельном учреждении Рима. По мере того как слабела власть консулов, росло значение сената. Вскоре он совсем себе присвоил власть в делах финансовых, в сношениях с иностранными державами, в религиозных вопросах. Консулы в своем управлении должны были непременно сообразоваться с решениями сената, сенат же подготовлял и доклады народному собранию; так выросла постепенно власть сената, его «авторитет», и он стал главным направителем политики римского народа; недаром говорилось во всех постановлениях «сенат и римский народ» – сенат стоял на первом месте.

Молодым юношам, которые собирались в маленькой комнатке у входа в зал заседаний, в будущем предстояло выступать с речами в самом зале – вот почему они с интересом следили за ходом прений, знакомясь с деловым красноречием и со многими обычаями сенатской практики: никогда не записывались эти обычаи, не было так называемого писаного устава: все передавалось изустно от далеких предков к потомкам. Сегодня же предстояло, думалось Марку Эмилию, сенату крупное дело, был, что называется, боевой день: сенат должен был выслушать мирные предложения посла, прибывшего от сильного и до сих пор победоносного врага, царя эпирского Пирра. Только вчера лишь вернулся Марк из поместья, куда ездил по поручению отца. За городом собрал он много страшных слухов об удивительном воителе, который неожиданно явился с Востока в Италию. Говорили о богатырской силе, с какой он сам рубился в первых рядах, но всего больше толковали о слонах, чудищах, которые как живые машины служили у него в войске. Громадного роста, с маленькими глазками и гибким крючком меж глаз, они страшно ревели, сильнее, чем несколько десятков труб; из маленьких башенок, стоявших у них на спинах, сыпались стрелы и копья. И не столько самое войско царя, добавляли рассказчики, сколько эти самые чудища были причиной того, что консул Публий Валерий Левин был разбит с большими потерями при Гераклее.

Вернувшись домой и поделившись с родными и знакомыми слышанными вестями, Марк Эмилий узнал о прибытии посла; мало того, узнал, что посол Кинеас побывал у них в доме, имел свидание с отцом, почтенным Квинтом Эмилием, и долго вел беседу, склоняя несловоохотливого сенатора постоять за мир и союз с царем Пирром. Предлагал и самому отцу Марка и его матери в знак будто бы приязни изящные вещицы из-за моря: золотой кубок с причудливой резьбой и хорошенькое металлическое зеркальце. Но ни отец, ни мать не взяли предложенных чужестранцем даров, а с достоинством сказали ему, что, когда правительство заключить мир, тогда и сами они станут относиться к царю с чувствами дружбы и уважения. Все это проносилось быстро в голове юноши, покамест он одевался, чтобы примкнуть к толпе клиентов, уже готовых сопровождать своего патрона. Медленно, не торопясь выступал Квинт Эмилий в своей тоге с широкой пурпуровой каймой, в особых сенаторских башмаках с особенной пряжкой в виде полумесяца. Еще вчера консул Тиберий Корунканий особым распоряжением объявил о заседании сената для обсуждения предложений царя Пирра. Случись что-либо весьма неожиданное и опасное для республики, консул мог бы послать прямо своих рассыльных по домам сенаторов с извещением о чрезвычайном заседании. Отовсюду шли по площади, видел Марк, кучки людей: сенаторы со своей свитой собирались согласно объявлению консула. Неисправным грозил штраф за неявку, но война с Пирром таким тяжелым бременем лежала на молодом Римском государстве, которое недавно лишь после кровавой и долгой борьбы справилось с воинственным соседом, самнитами, что никто из сенаторов не замедлил явиться на заседание.

Важно приветствуя друг друга, направлялись они в большой прямоугольный зал Гостилиевой курии, где с незапамятных времеп обыкновенно происходили заседания. Расторопные прислужники уже успели расставить скамейки и принести кресло из слоновой кости для председателя-консула. Между тем вошел в курию и сам консул в сопровождении целой толпы своих рассыльных, писцов и приставов. Он только что приносил жертву богам и получил хорошие предзнаменования. Спокойно вошел он в зал и занял приготовленное кресло. Сенаторов собралось уже около 300. Хотя никто из них не определил себе заранее, где будет сидеть, но теперь без толкотни, с спокойной уверенностью людей, привыкших рассуждать сообща и решать дела первой важности, они занимали скамейки, тянувшиеся параллельно двумя рядами вдоль всего зала и оставлявшие широкий проход посредине. Прямо против входа стояло на небольшом возвышении кресло консула из слоновой кости. Сенаторы продолжали чинно рассаживаться на скамьях: на первых местах сидели бывшие консулы, далее – бывшие преторы и так далее по порядку занимаемых ранее должностей. Собрались почти все, кто был занесен цензором в список. Цензор позаботился уже о том, чтобы не вписать тех, кто нарушил добрую славу и обычаи предков. Когда все утихло, консул в обычных выражениях, пожелав наперед счастья и благополучия римскому народу, доложил о приходе от царя Пирра посла с предложением мира и союза. Он затем вкратце сообщил, что посол просил разрешения сам говорить пред сенатом. Вслед за тем ввели посла с переводчиком: они стали в промежутке между первыми скамьями и креслом консула. Юноши, оставшиеся за дверями залы, столпились у входа и с любопытством заглядывали вовнутрь. Наш Марк успел протискаться в первый ряд. Напряженно дыша, чувствуя на себе тяжесть теснивших его приятелей, он весь превратился в слух и зрение. Вот посол повернулся к ним лицом и заговорил несколько дрожащим, но приятным старческим баритоном, делая по временам плавные красивые жесты рукой в такт словам. С виду это – высокий, благообразный старик с небольшой белой как снег бородой. Речь его льется плавно и быстро. Глаза сверкают. Но переводчик монотонным деревянным тенором переводит греческую речь на латинский язык. Посол советует не продолжать губительной войны, предлагает от имени царя Пирра отпустить без выкупа всех пленников, обещает вооруженную помощь против соседей, враждебных римскому народу, и требует лишь освобождения греческих городов и независимости сабельских союзников царя. Он долго и много говорил о силе и опытности царских воинов, о многочисленных подкреплениях, которые идут на помощь к Пирру, убеждал не искушать напрасно изменчивого военного счастья, описывал выгоды и счастье прочного мира, а также оборонительного и наступательного союза, предлагаемого царем Пирром. В заключение посол напал неожиданно для слушателей на самих тарентинцев, выразил свое сочувствие римлянам, которые от них потерпели, но тут же указал, что тарентинцев и так уже покарала грозная Немезида – они и сами достаточно потерпели от войны: много их погибло в бою, потому что царь Пирр не позволил им бражничать, а зачислил в войско всех способных носить оружие и заставил сражаться с римлянами. И так римское оскорбление смыто уже кровью врагов, согласно обещанию римских послов, оскорбленных буйными гражданами Тарента. Стоит ли после этого, хотя римляне и потерпели поражение, продолжать войну? Спокойно, видел Марк, как и всегда, сидели сенаторы, слушая речь изворотливого грека. Но вот посол кончил и выведен был из зала вместе с переводчиком. Тиберий Корунканий недаром славился как искусный законовед и знаток старых обычаев. Согласно принятому обычаю он стал собирать мнения сенаторов. Первым был спрошен по заведенному порядку тот, кто стоял первым в цензорском списке и носил название первого сенатора. Он высказался за мир. Легкое движение произошло в толпе юношей: кто-то из молодых Клавдиев, стремительно расталкивая толпу, выбрался наружу и скоро исчез из виду. После этого Тиберий Корунканий стал по порядку опрашивать и прочих сенаторов. Каждый вставал и кратко или пространно высказывал свое мнение; иногда оратор далеко уклонялся в сторону от обсуждаемого вопроса. Но так же невозмутимо сидел на своем месте консул, не перебивая и не останавливая оратора, и спокойно слушали сенаторы. Были и такие, которые, не высказываясь, вставали со своих мест и молча переходили к оратору и садились с ним рядом, показывая таким образом, что разделяют его мнение. Время шло, уже длинные тени стали падать на площадь, солнце стало склоняться к закату, когда Марк Эмилий с удивлением увидел, что, по-видимому, за мир стоит большинство. Видно, устали римские землевладельцы от кровавых войн и хотели передохнуть. Невольно тут закралось в душу Марка Эмилия подозрение: вспомнилось ему, что хитрый грек назойливо предлагал богатые подарки его отцу и матери. Немного голосов требовали решительного продолжения войны, и в их числе был отец Марка Эмилия, Квинт Эмилий, знаменитый ветеран Маний Курий Дентат, но голоса их звучали одиноко, и лишь небольшая кучка друзей окружала их. Но вдруг Марк, ожидавший, что консул скоро закроет заседание, почувствовал сильное движение за своей спиной; он едва успел посторониться: рабы на носилках несли старика Аппия Клавдия, знаменитого своими победами, триумфами, но в особенности своими постройками и сооружениями. Современники никак не могли разобрать при его стремительных проектах, за кого он стоит – за старую ли власть патрициев или за городскую бедноту. Знал Марк Эмилий, что многие считали его политику неразумной, отказывались понимать ее и в насмешку называли Аппия Клавдия «слепым». Под старость он, разбитый параличом, в самом деле ослеп и редко являлся в сенат. Но теперь, очевидно, внук его не выдержал, догадался Марк Эмилий, и сообщил старику, что происходит в сенате. Навстречу носилкам двинулись сыновья и зятья, подхватили больного старика под руки и почти на руках внесли в зал заседания. Воцарилась глубокая тишина. И когда Тиберий Корунканий произнес свое обычное обращение: «Говори, Аппий Клавдий», старик хриплым и резким голосом начал упрекать сенаторов за то, что они, всегда ранее привыкшие ходить по прямой дороге, ныне избрали кривой путь. Вконец они уничтожают и губят славу сената и римского народа. Жалеет он, Аппий Клавдий, что не оглох в придачу к своей слепоте: не пришлось бы ему тогда слышать постыдные слова и решения. Кого боятся они? Если раньше кичливо говорили, что не струсят и самого Александра, когда он явится в Италию, то теперь не пристало страшиться жалкого врага, Пирра. И войско его – сброд из тех народов, которые всегда подчинялись Македонии, и сам он – лишь всегдашний слуга одного из телохранителей Александра Македонского. Ползал он раньше у ног своего господина, а теперь бродит по Италии, не столько ради помощи Таренту, сколько ради своего спасения: много у него злых врагов на родине, в Греции. И этот несчастный предводитель разбойничьей шайки имеет дерзость обещать римскому сенату и народу владычество над всей Италией с тем войском, которое не могло помочь ему удержать за собой одну Македонию! Мир с таким человеком не только не выгоден, а крайне опасен. Союзники его набросятся тотчас на Рим, как только увидят, что Пирру удалось без труда запугать римский сенат и народ. Они смеяться будут над римлянами…

Словно огнем, жгло каждое слово слепого старика молодого Марка Эмилия. Он с жадностью вслушивался в его слова, мысленно повторял их и мог потом наизусть произнести врезавшуюся глубоко в память простую, но складную речь. Не раз потом пересказывал он ее детям, а в старости и внукам, чтобы показать, как гордились их предки своей родиной и стояли за нее. Кончил Аппий Клавдий. Тотчас Тиберий Корунканий изложил высказанные мнения – они сводились к двум: или продолжать войну, или заключить мир. Но едва произнес он обычное «кто стоит за первое, переходите сюда, кто за второе – туда», как громадное большинство сенаторов, громко стуча башмаками, дружно перешли в ту сторону, где полулежал Аппий Клавдий, поддерживаемый своими сыновьями и зятьями. «Эта сторона кажется большей», – произнес невозмутимо консул, и тем самым был решен вопрос о войне. «Нисколько не задерживаем мы вас, отцы сенаторы», – услышал Марк Эмилий обычные слова, означавшие, что заседание закрывается. В сильном возбуждении возвращался он домой, и ему казалось, что победа неминуемо будет теперь на стороне родного города. А в сенате консул с двумя сенаторами составлял сенатский приговор по обычной форме: «В консульство Тиберия Корункания и Публия Валерия Левина консул Тиберий Корунканий совещался с сенатом такого-то дня и месяца на комиции. При записи присутствовали сенаторы такие-то. А что консул доложил, о том постановили, что, когда царь Пирр очистит пределы Италии, может он тогда, если пожелает, договориться об оборонительном и наступательном союзе; но пока будет стоять с оружием в руках, сенат и римский народ намерены воевать с ним до последних сил…» Внизу находилась буква С (censuere, «постановили») в знак того, что не было возражений со стороны народных трибунов, которые присутствовали тоже на заседании. Вскоре состоялось после этого народное собрание, которое утвердило сенатское решение.

А Кинеас уже вечером того дня, когда состоялось заседание сената, получил приказание выехать из Рима и, уложив подарки, которые так и не пришлось раздарить римским сенаторам, спешил вернуться к своему господину. С нетерпением дожидался его возвращения Пирр и сам вышел навстречу к своему лучшему советнику из богато убранной палатки. Одного взгляда на грустное лицо Кинеаса достаточно было царю, чтобы догадаться о неудаче посольства. «Что же, опять вмешались в дело крикуны-демагоги?» – с гневом крикнул он Кинеасу. – «Нет, царь, – возразил хмуро грек, – этот сенат скорее я мог бы назвать собранием царей». И тут он поведал подробно изумленному царю, какого заседания был он участником, как спокойно и с достоинством слушали его сенаторы, рассказал о том, что узнал о конце заседания от других, о слепом больном старике, горячая речь которого смешала все его хитроумные расчеты. Раздраженно ходил Пирр взад и вперед, придумывая новый план, чтобы сокрушить спокойного, стойкого врага. Кинеас же продолжал докладывать о том, что видел в Риме и сумел разведать во время переговоров. Призадумался Пирр, когда услышал, что римляне собрали уже новую армию, что число римлян, способных носить оружие, превышает действующие армии в несколько раз. «Боюсь, – закончил Кинеас свой рассказ, – как бы нам не пришлось сражаться с новой Лернейской гидрой»… Ничего не сказал на это Пирр: грозно нахмурившись, стоял он, смотря в темную даль, словно стараясь проникнуть взором в неизвестное будущее.

В купеческой республике Карфагене

К. Успенский

1

Из многочисленных финикийских колоний, которыми усеяны были берега и острова Средиземного моря, ни одна не достигла такого могущества и процветания, как Карфаген (так римляне переиначили семитическое слово «Карфшадасшаф» – «новый город», Новгород). В течение ряда веков, до рокового столкновения с римлянами в III ст. до Р.Х., Карфаген стоял на своем северном выступе Африки властелином всей западной половины Средиземноморья.

Расположенный около устья реки Баграда, протекающей по плодороднейшей долине Северной Африки, на полуостровке, замыкающем тихий и глубокий Тунисский залив с его прекрасными гаванями, финикийский «Новгород» достиг необычайного богатства. Еще в IV–V вв. доходы его сравнивались с доходами великого Персидского царства. Они извлекались главным образом из крупной морской торговли, которую карфагенские купцы и предприниматели вели не только на западе, но и на востоке: их большие корабли можно было встретить на всех концах тогдашнего «света» со всевозможными товарами – от испанского серебра, северноморского янтаря, итальянского вина до черных африканских рабов, аравийских пряностей и карфагенских бумагопрядильных изделий.

Но и эта «всесветная» торговля и другие невероятно выгодные предприятия с давних пор были в руках нескольких богатых домов, объединявшихся иногда в компании. С такими крупными «фирмами» не могли тягаться люди даже и с средним достатком. И в Карфагене, подобно тому как и в других больших торговых городах, очень рано образовалась резкая противоположность между тесной группой несметных богачей и неимущим большинством граждан. Естественно, что и всеми делами в Карфагене заправляли эти богатые купцы и хозяева больших предприятий. Они жили и держались как своего рода владетельные князья, от которых так или иначе зависели простые люди. Особенно сильны стали они с тех пор, как в V в. до Р.Х. завоевана была вся плодородная область реки Баграда, и туземное население ливийцев сделалось подданным Карфагена. Земли эти разошлись по рукам все тех же крупных богачей, которые устроили на них свои огромные имения, необыкновенно доходные и славившиеся образцовыми порядками. Работали на них прежние хозяева, ливийцы, ставшие крепостными новых владельцев.

Все более грандиозные богатства скоплялись в обладании отдельных, особенно удачливых купеческих домов, все исключительнее становилось их положение в Карфагене. Но вместе с тем между ними усиливалось и соперничество, росло недоверие их друг к другу. И большие купцы и предприниматели зорко следили друг за другом. Поэтому и все управление городом и государством, бывшее в их руках, они устроили так, что и советы и отдельные начальники поставлены были как бы наблюдать друг за другом и сдерживать друг друга.

Каждый год переизбирали двоих главных начальников – «судий» (шофтим) и совет старост. Считалось, что в выборах участвует весь народ, все граждане, но на самом деле простонародье только приветствовало тех лиц, которые назначены были заранее богатыми заправилами. Последние соблюдали очереди между собой в занятии высших должностей. Но «судии», хотя и были председателями совета старост, в то же время сами были подчинены надзору совета, а этот совет в своих распоряжениях и решениях был связан волей другого особого совета – «ста и четырех», которые могли привлечь к ответственности и судий, и старост. «Сто и четыре» – исключительно представители самых крупных и влиятельных фамилий. Они тайно наблюдали за всеми должностными лицами, чтобы никто не действовал против их выгод и интересов, а в то же время зорко следили и друг за другом, чтобы никто из их круга не мог выдвинуться, стать выше остальных и захватить верховную власть в свои руки. Боялись и пускаться в новые, смелые предприятия, которые могли нарушить старую налаженную жизнь и грозить не только разорением, но и уменьшением доходов. Карфагеняне никогда не любили воевать: у них не было даже и войска из граждан. И в тех случаях, когда, несмотря на все усилия уладить дело путем переговоров, война оказывалась все-таки неизбежной, Карфаген поднимал и вооружал подданных ливийцев, стягивал отряды полудиких мавров, нумидийцев и других племен, кочевавших по северному берегу Африки вплоть до Гибралтара и принужденных признавать себя подчиненными «союзниками» богатого города. Но главные военные силы составлялись из наемников с разных концов тогдашнего света: греков, египтян, негров, италийцев – не исключая и римлян, выходцев из Малой Азии, с островов Средиземного моря, даже галлов. Все эти чужестранцы нанимались воевать целыми готовыми отрядами со своими начальниками, и только главные командиры да несколько офицеров назначались из карфагенян. Но купцы-правители Карфагена и здесь оставались осторожными: они даже и неизбежный поход снаряжали не сами, а предпочитали все хлопоты, расходы по найму войск и ведение войны поручить кому-нибудь одному из своей среды, на его полный риск. Однако и за таким отважным генералом карфагенские правители не переставали следить во все время похода через своих уполномоченных. И в случае неудачи командира привлекали к суду и обыкновенно сурово расправлялись с ним.

До III в. карфагенское правительство больших коммерсантов сравнительно легко и спокойно поддерживало свое господствующее положение в западной части Средиземного моря. Давнишние соперники Карфагена в этих странах, греки, постепенно становились все слабее. И долго не удававшиеся усилия карфагенян стать твердой ногой на острове Сицилии в III ст. до Р.Х. наконец увенчались успехом. Обладание этим островом было заветной мечтой карфагенских купцов, потому что с него можно было держать в подчинении и всю Италию, а в то же время вход в Западное море оказывался исключительно в их руках. Благодаря поддержке, оказанной давнишним союзником, Римом, Карфагену удалось вытеснить греков из всех важнейших городов Сицилии и сделаться полным ее господином. Но торжество Карфагена совпало по времени с быстрым ростом и усилением Рима. Как раз в эти годы римляне довершали подчинение Италии и с завоеванием греческих городов на южном ее конце вплотную придвигались к Сицилии. И если карфагеняне пытались с этого острова овладеть важнейшим из южноитальянских городов – Тарентом, то и римляне должны были стремиться утвердить свою власть на Сицилии. Недавние союзники превращались в соперников. Начались уже военные столкновения между ними. Открыто войны долгое время не решалась объявить ни та, ни другая сторона. В Карфагене большинство правивших купеческих домов, как всегда, упорно не хотело брать на себя новой борьбы с усилившимся Римом, боясь убытков и издержек и полагая, что отношения с ним возможно еще уладить мирным путем.

2

Опускалась ночь над Карфагеном. Стихал дневной шум большого торгового города. Пустели обе бойкие гавани, закрывались навесы лавок и меняльных контор, складывались разноцветные паруса торговых судов. Замолкнул скрип огромных колес, доставлявших воду в верхние этажи больших домов. Вышли на перекрестки улиц ночные сторожа и встали на своих постах, похожие на бронзовые изваяния. В носилках с пурпурными занавесками, на плечах негров, разъехались по своим дворцам именитые купцы-заправилы из своего клуба, называвшегося сисситами, старинного здания из пальмовых стволов, где весь день они обсуждали свои личные и государственные дела. В надвигавшемся душном сумраке, напоенном испарениями моря и раскалившихся за день камней, тускло замигали зажигавшиеся в домах огни. Поднималась луна над неподвижным туманным заливом – и при ее бледном свете словно преображался город. Все принимало новые очертания: словно еще выше поднялись к небу грозные городские стены и их четырехугольные башни. Как крылья огромных летучих мышей, серели длинные рыболовные сети и паруса, растянутые на ночь для просушки в Малькве, квартале моряков и красилыциков. В самом городе, словно вымытые, белели под луной высокие кубы домов с плоскими крышами на черном фоне деревьев, а над ними вздымались высоты кремля – Бирсы – с его семиугольными медноглавыми храмами. и, как застывшие темные великаны, сторожили их пирамидальные кипарисы.

Из «нового квартала», Магара, утопавшего в рощах и садах, где расположены были дворцы и владения крупнейших богачей, тихо, словно крадучись, поползли одинокие фигуры. То члены совета старост направлялись на свое ночное заседание в храм Молоха. Туда же должны были прийти и оба судии. Это значило, что случилось нечто чрезвычайное, пришло важное и тревожное известие. Для обсуждения его совет обыкновенно собирался ночью и тайно, чтобы ничто не могло ему помешать.

Уже перед вечером карфагенские заправилы узнали о новой значительной неудаче, постигшей их флот и войско на Сицилии.

На этот 264 год туда был отправлен военным командиром Ганнон, которому правительство поручило охранять интересы Карфагена, но не давать римлянам повода к открытию настоящих военных действий. И вот стало известно, что римский командир Аппий Клавдий, подойдя к Мессане, выманил коварно Ганнона с его войском и принудил его, растерявшегося, сдать этот важный город без боя. Такая весть ошеломила карфагенских заправил. Совету старост было поручено обсудить дело немедленно – в ближайшую ночь.

Хмурые, растерянные пробирались важные сановники в уединенный храм Молоха, проходили по выложенному каменными плитами двору, где дремали ручные львы, и скрывались внутри восьмиугольного здания. Там их встречали чинные рабы с длинными факелами в руках. В колебавшемся свете видны были нарочно сделанные в одеждах советников прорехи – в знак печали; у некоторых на длинные бороды надеты были траурные лиловые чехлы, подвязанные шнурками к ушам.

Входили в сводчатую залу, в глубине которой на высоком каменном помосте помещался большой жертвенник с медными рогами по углам, а дальше – огромная железная статуя Молоха, с распростертыми крыльями, закрывавшими стену, с длинными, опущенными до земли, руками и с головой быка. Вдоль остальных стен тянулись скамьи из черного дерева и ряды бронзовых светильников. Посреди зала составлены были крест-накрест четыре кресла из слоновой кости для четырех главных жрецов, садившихся спиной к спине. Накидывая на головы концы плащей, размещались советники по черным скамьям. Судия подошел к главному светильнику, мерцавшему перед жертвенником, бросил в пламя ладану и вскрикнул отрывисто. И по этому сигналу все присутствующее, и старосты и жрецы, запели хором славословие богам. Закончив, сидели недвижно и молча, выдерживая положенное время.

Потом заговорил судия, как председатель собрания. И сейчас же все стали двигаться; загорелись глаза, зазмеились улыбки, зашелестел шепот. Судия изложил дело, как донесли прибывшие из Сицилии уполномоченные; но в выражениях он не стеснялся, он сгущал краски, не скрывая того, что беда, постигшая Карфаген, ему кажется очень тяжкой. Он горячился все более, уже не говорил, а кричал, бросал страшные проклятия и угрозы, и многие выражали ему сочувствие, раскачиваясь на своих сиденьях и ударяя рукой в правое бедро в знак скорби и гнева. В исступлении судия закончил свою речь призывом «по божьим заповедям и отцовским уставам» предать изменника Ганнона самой жестокой казни – распять его, а Риму, нарушившему договоры и клятвы, действующему обманом, объявить войну.

Против первого предложения не возражал никто: сурово и беспощадно расправлялись с неудачливыми командирами и деды и прадеды; так же обязаны теперь поступить и они с Ганноном, безразлично, виноват ли он, что был подкуплен врагами, или пал просто жертвой своей оплошности.

– Смерть изменнику! Пусть народ бросит его на растерзание голодным собакам! Содрать с него кожу! Зарыть его живым в землю, как падаль! – слышались яростные голоса.

– Мужи и старейшины Карфагенские! – закричал снова судия, махая красным плащом, чтоб заставить себя слушать. И когда крики стихли, он сказал: – Ганнон обманул нас: он продался Риму, забыл богов и клятвы – ему смерть и проклятье. Но обманул нас и Рим: он кощунственно растоптал нашу дружбу, нарушил договоры. Неужели мы будем спокойно сидеть в своих домах, за каменными стенами; неужели Карфаген проглотит оскорбление и не накажет этих северных варваров? Или, может быть, он будет трусливо ждать, чтобы они пришли сюда и, заковав нас всех, отвезли бы ворочать жернова в Субурре и давить виноград на Латинских холмах? Если так, то погиб Карфаген! Шакалы будут укрываться в его храмах и орлы кричать над его развалинами!

Отдельные голоса одобряли слова судии, но нерешительно. Взоры обращались к группе сидевших перед высокой дверью с фиолетовой занавесью. Это были самые крупные богачи и воротилы. Обвешанные ожерельями и бусами, в браслетах и золотых поясах, накрашенные и обсыпанные золотою пудрой, они были похожи на идолов, стоявших на площадях города. Им не по душе было то, что говорил судья. Предпринимать войну против такого сильного врага, как Рим, значило бы жертвовать и своими богатствами и спокойствием. Один из этих именитых купцов, бывший правитель области, коротенький толстяк с выпученными желтыми глазами, поднялся и, стараясь сдерживать волнение, принялся путано доказывать, что за обман Риму следует платить обманом, а не расходовать попусту средства карфагенского народа, добытые тяжелым и честным трудом.

– И без того, – говорил он, – Карфаген беднеет: добыча пурпура иссякает, жемчуг попадается только мелкий, ароматов еле хватает для храмов. А исправление храмов, починки городских мостовых, новые машины для рудников, коралловые ловы – все это еще предстоит оплатить. Где же достать денег на снаряжение новых кораблей, на наем большого войска?

– Не хотим войны! Не допустим разорения Карфагена! – поддакивали его сторонники.

– Ну, так пусть приходят италийские шакалы! – закричал судия. – Пусть берут все ваши корабли, ваши поместья, ваши мягкие постели, ваших рабов. И будете вы валяться в пыли и рвать на себе одежды!