Текст книги "Победа – одна на всех"

А мысль по этому поводу такая. Да, это верно, конечно, что Сталин настолько верил в свою проницательность, что, решившись его обмануть, это было не так трудно сделать, особенно при внутреннем цинизме, той внутренней подлости, которой было достаточно у такого человека, как Берия, скажем. Но, вообще говоря, это ощущение, что ты стоишь перед ним, как стеклянный, что он смотрит и видит тебя насквозь, – это ощущение, пожалуй, возникало не от каких-то качеств его натуры или гипнотической силы его взгляда. Это не он смотрел на нас. Это мы видели себя насквозь его глазами – вот в чем ирония судьбы. Вот в чем, пожалуй, суть всего этого и опасность всего этого. Поэтому человек честный, преданный делу, а через это дело преданный и Сталину, считал, что Сталин видит его насквозь, и говорил ему правду. А человек, переступивший порог, грань цинизма и не веривший ни в дело, ни в Сталина, ни в бога, ни в черта, преспокойно врал ему, – и это ему сходило самым наилучшим образом, как сходило столько раз Берии, несмотря на всю проницательность, которая приписывалась Сталину.

Еще одна мысль в связи с разговорами с Коневым.

Я много думал над тем, в чем секрет того драматического звонка Сталина Коневу под Вязьму, когда Сталин говорил о себе в третьем лице: «Товарищ Сталин не предатель, товарищ Сталин не изменник, товарищ Сталин честный человек, вся его ошибка в том, что он слишком доверился кавалеристам, товарищ Сталин сделает все, что в его силах, чтобы исправить создавшееся положение». В чем дело? Почему он так говорил в тот момент? И вдруг я вспомнил Павлова, Климовских, весь этот июльский расстрел сорок первого года, когда был расстрелян командующий, начальник штаба Западного фронта, еще несколько генералов за мнимую их измену, когда они были объявлены изменниками и предателями, хотя они просто-напросто были, очевидно, людьми, слабо справившимися со своими обязанностями, с масштабом этих обязанностей, растерявшимися, но субъективно абсолютно далекими от какого бы то ни было намека на предательство. Значит, когда произошли вот эти тяжкие неудачи начала войны, Сталин думал о предательстве. Он объяснял это предательством. В какой мере искренне и в какой мере неискренне – это другой вопрос. Я думаю, имело место и то, и другое. В какой-то мере он искренне считал сложившуюся ситуацию неожиданной и невероятной, потому что сам до этого отметал от себя всякие тревожные доклады и заставлял докладывать себе в определенном духе. Таким образом, несмотря на весь поворот после финской войны, он все-таки до конца не знал положения, потому что не хотел его знать, считал его лучшим, искренне считал его лучшим, чем оно было, поэтому тяжесть поражений первых недель войны произвела на него особенно потрясающий эффект. Но в то же время – одно вполне могло сочетаться с другим – он считал это простейшим выходом из положения, самым понятным объяснением, отводившим упреки от него, переносившим удар на других. Это было важно для него, потому что период его растерянности первых дней, о котором много говорится, – это период, видимо, психологически сложный. Не просто он растерялся, струсил, – он почувствовал ответственность. Он понимал, что ответственность на нем. Он понимал, что неверно оценил политическое положение, не прислушался к сигналам. Все он это понимал. И это тоже является причиной его растерянности первых дней.

И вот тут-то, когда наступил следующий приступ растерянности и отчаяния в критические октябрьские дни, – в этот момент он подумал о себе, как о Павлове и иже с ним, что его теперь могут счесть предателем, его могут счесть изменником после всех неудач, его могут обвинить как предателя родины, на него могут поднять руку. И психологическое потрясение, сознание, что то обвинение, которое он обращал против других, может быть вдруг в этот критический момент повернуто против него, и вызвали этот крик души.

Представим себе, что самолет наших военно-воздушных сил, посадив на борт все то высшее начальство армии, которое погибло в результате процесса тридцать седьмого года, начиная с Тухачевского, Уборевича и Якира, просто гробанулся, и все эти десять – пятнадцать – двадцать человек, наиболее видных военачальников нашей армии, погибли. И все. И на этом была бы поставлена точка. Сыграло бы это отрицательную роль в войне, которая началась через четыре года после этою? Разумеется, какую-то отрицательную роль сыграло. Но в нормальной обстановке на месте погибших выросли бы новые кадры, они бы заменили их, концепции – и стратегические, и оперативные – не были бы подвергнуты сомнению, процесс арестов и избиений в армии не развернулся бы, и все это было бы не столь чувствительно. Поэтому абстрактно говорить, что вот были бы эти пятнадцать человек во главе армии, и тогда в сорок первом году было бы все в порядке, – неправильно. Дело не в этих пятнадцати человеках, хотя потеря их очень чувствительна для армии, тем более такая чудовищная потеря и такая трагическая, бессмысленная, нелепая. Дело в том, что вслед за ними были выбиты тысячи людей, была обезглавлена армия, обезглавлена в самом широком масштабе, когда, если взять тот пример, что приводил Москаленко, на Хасане бригаду вел заместитель командира одного из батальонов или командир роты, потому что командир бригады был посажен и все командиры батальонов тоже. И начальник штаба просил, умолял не сажать его прежде, чем он не сводит бригаду в бой, если не убьют – потом посадят. Но его, конечно, посадили, и не повел он бригаду в бой, а бригаду повел какой-то комроты и засадил ее в болото. Так вот, если бы всего этого не было, то не произвела бы такого оглушительного впечатления гибель даже пятнадцати лучших военачальников. И не вызвала бы она таких сокрушительных последствий.

А главное, помимо всех потерь в людях, не было бы той тяжелой атмосферы, разлагавшей армию и государство, и народ, и партию, которая была создана в результате репрессий тридцать седьмого года, не было бы атмосферы этого всеобщего страха.

И думая над темой «Сталин и война», очень важно установить для себя этапы психологии Сталина, этапы его отношения к людям, к командующим фронтами в том числе. Это очень важно, потому что этапы это были разные, и личность Сталина как главнокомандующего формировалась во время войны. Сначала, в тридцать седьмом году, Сталин считал, что любые кадры «под моим руководством сделают все». Потом, в войну, стало очевидным, что – нет, не любые. Отсюда – перемена отношения к кадрам во время войны.

Размышляя над отношением Сталина к командующим фронтами и другим лицам высшего военного командования, следует напомнить одно немаловажное обстоятельство.

При том, что Сталин соединял в одних руках и власть руководителя партии, и ее Генерального секретаря – среди всех его должностей, которые соединялись все вместе в эту власть, единую власть, – была одна временная, особая, определяющая собой и его временное особое отношение к определенной категории людей. Это – должность Верховного Главнокомандующего.

По отношению к командующим фронтами Сталин был не только руководитель государства, партии, то есть человек, в этой ипостаси своей находившийся на много ступеней от них, отделенный от них целой иерархией – партийной, государственной. В должности Главнокомандующего Сталин был их непосредственный начальник. Это были его прямые подчиненные. И это отражалось на его отношении к ним. Это было временно, на время войны, его собственное ведомство. Его люди, его подчиненные, его самые близкие непосредственные подчиненные.

В каком-то смысле между ним и этими подчиненными были посредники в качестве представителя Ставки, или заместителя Главнокомандующего, или начальника Генерального штаба, но это в одних случаях было, а в других не было. Во многих случаях никакого средостения не было. Был командующий фронтом и над ним – Сталин. Сталин – и под ним командующий фронтом.

Главнокомандование во время войны для него было новым видом деятельности, и успехи в этом новом виде деятельности, так же, как и неудачи, были для него особенно чувствительны. И он гордился своими успехами в этом новом для него виде деятельности и гордился успехами своих подчиненных. Прямых подчиненных, людей, с которыми он повседневно имел дело.

Вот, между прочим, секрет того положения, которое по отношению к командующим занимали члены Военных советов. Сталин в конфликтах, возникавших в этих случаях, чаще становился на сторону командующих. Эти четырнадцать или пятнадцать человек были его непосредственные подчиненные как Верховного Главнокомандующего.

Это было нечто новое в сфере его деятельности и самое важное на этот период. А членами Военных советов могли быть те или другие люди, они могли быть взяты из других сфер деятельности и присланы сюда, могли быть забраны отсюда в другие сферы деятельности. Это для Сталина было дело второе. Члены Военного совета были люди, работавшие в одной из сфер политической деятельности. Важной, но все-таки лишь одной из сфер политической деятельности, и он с ними считался, конечно, гораздо меньше, чем с командующими фронтами, которые работали в этот период в главной сфере деятельности и казались ему в гораздо большей мере незаменимыми, чем состоявшие при них политические работники.

Конечно, когда членами Военных советов были члены Политбюро, такие деятели, как Хрущев, Каганович, Жданов, это давало им дополнительный авторитет на фронте в силу их политического положения, но в то же время Сталин с большой простотой и без колебаний заменял их тогда, когда это казалось ему необходимым, другими членами Военных советов, просто корпусными комиссарами, старыми армейскими политработниками, которые, по его мнению, могли бы не хуже их исполнять ту конкретную военно-политическую работу, которая связана с положением члена Военного совета.

Тут были оттенки, но не было кардинальной разницы, и когда надо было переменить положение в Ленинграде и постараться его спасти, то Сталин заменил не Жданова на другого члена Военного совета, а командующего фронтом Ворошилова на другого командующего фронтом – Жукова.

То же самое в большинстве случаев происходило и в другие критические минуты. Меняли командующих фронтами, потому что считалось, что дело в первую очередь зависит от них. А члены Военного совета сплошь и рядом оставались.

А вот в тех случаях, когда возникал конфликт между командующим фронтом и членом Военного совета, то, как правило, с фронта вынужден был уезжать член Военного совета, оставался командующий. Обычно Сталин принимал именно такое решение, за редким исключением.

Военные – это было его ведомство, его личное ведомство, и он во время войны не давал их в обиду, умел заставить их уважать, склонен был принимать меры для того, чтобы поднять их значение, роль, авторитет и все, что с этим было связано.

Про донесения и сообщения о некоторых завивах в мозгах у того или иного командующего фронтом или командарма, про то, что мало считается со своим членом Военного совета, – знал, но относился спокойно. «Пока пусть. Придет время, в два счета укоротим».

В противоположность некоторым командующим фронтами он вовсе не думал, что они и после войны останутся или должны остаться в сознании общества фигурами того ранга, которыми их сделала война. Он достаточно сознавал полноту и силу своей власти для того, чтобы, когда понадобится, поставить их на место не только в смысле практическом, но и в смысле даже изменения их места в сознании общества. Он считал, что и это вполне в его власти и возможностях.

Когда была переведена отчаянная радиограмма из Праги во время восстания, в которой открытым текстом передавался призыв ко всем, всем, всем прийти на помощь, и когда состоялся разговор со Сталиным по этому поводу, Сталин сказал по ВЧ недовольным тоном: «Какое там восстание! Какое восстание! Какие-то два дурачка перепугались, заключили соглашение, дали себя обмануть буржуазии». Этот разговор происходил в первые же часы после получения первых радиограмм из Праги. Как впоследствии выяснилось, он был хорошо информирован из каких-то других источников и имел в виду то, что двое коммунистов, вошедших в руководящий комитет Пражского восстания, присоединились к тому решению, согласно которому предполагалось в целях спасения Праги беспрепятственно пропустить через нее войска, Шернера.

Кто-то, не помню уже сейчас кто, рассказывал мне о Потсдамской конференции и о том случае, который имел там якобы место. К этому времени труп Гитлера был найден, опознан и где-то хранился в том первозданном виде, в каком его нашли. Кто-то, видимо, Берия или, может быть, Серов, доложив об этом Сталину, предложили не то привезти показать труп, не то поехать посмотреть. Сталин сказал: «Хорошо, завтра утром поеду, посмотрю». Потом, когда утром к нему пришли с тем, что нужно ехать, он махнул рукой и сказал: «Не поеду. Пусть Молотов и Берия едут, смотрят. Я не поеду».

В одном из наших разговоров я как-то обронил Коневу, что, очевидно, поворот танковых армий на Берлин являлся как бы высшей точкой его военной судьбы. Он довольно резко запротестовал: «Нет, какая же это высшая точка? Это не высшая точка. Ничего общего не имеет с высшей точкой». Потом объяснил свою мысль: «Высшая точка моей военной судьбы – это Москва, Московское сражение, когда терпели поражения от немцев, потом погнали их от Москвы. Вот это высшая точка моей военной судьбы, как я ее воспринимаю. Потому что, хотя поворот танковых армий на Берлин был важным делом, я горжусь им с точки зрения оперативного искусства и так далее, с точки зрения каких-то собственных оценок своих действий, но это не был поворотный пункт в войне. Это ничего в большом плане не решало…».

Поездка в Брест. Сентябрь 1965 года

Перед тем, как Жукова первый раз снимали, было заседание Главного военного совета с участием всех маршалов. На нем выступал Сталин. Сталин очень резко говорил о Жукове. Говорил, что он неправильно ведет себя, что у него есть высказывания против правительства, что он преувеличивает свою роль в войне, делает вид, что все победы связаны с ним, дает интервью в иностранную печать.

– Вы читали, что там пишут? – спрашивал Сталин.

Мы, конечно, не читали. В общем, обвинения были самые грозные. И самое грозное сводилось к тому, что Жукову было брошено обвинение, что он плохо отзывается о правительстве. Смысл этого обвинения состоял в том, что он выступает, можно сказать, против правительства.

В речи Сталина приводились, в частности, показания в это время арестованного и сидевшего Новикова. После Сталина выступали Берия, Каганович. Они подбавляли жару, говорили то же самое, развивали его мысли.

Жуков сидел потрясенный всем этим, бледный. Потом Сталин обратился к нам:

– Ну, а вы что скажете?

Я попросил слова. Обстановка для выступления после того, что говорил Сталин, была тяжелой. Но я все же сказал, что, конечно, у Жукова есть ошибки и были ошибки, что с ним трудно работать, что он бывает резок, нетерпим, самолюбив. Но что я считаю – я глубоко в этом убежден, – что Жуков честный человек, то, что там написано про то, что он якобы говорил про правительство, это неправда. Он предан правительству, предан стране. Человек, который не был бы предан стране, не стал бы ползать под огнем на войне, рискуя жизнью, выполняя ваши указания, – это я обратился к Сталину. И еще повторил, что глубоко верю в честность Жукова.

После меня выступал Павел Семенович Рыбалко. Он вообще человек решительный, твердый, и он сказал о Жукове, тоже критикуя его за недостатки, в целом положительно, подчеркнув его честность и преданность Родине. Затем выступил Соколовский. Соколовский говорил несколько более уклончиво, но в общем, надо отдать ему должное, тоже в целом сказал в защиту Жукова.

Потом выступал Рокоссовский. Говорил витиевато. Мне почувствовалась в его словах обида за то, что в свое время Жуков сдвинул, заменил его на Первом Белорусском фронте, и ему пришлось перейти на второстепенный – Второй Белорусский фронт. Хотя, конечно, с точки зрения масштабов командующих фронтами, это, на мой взгляд, величины несоизмеримые, и сделано это было правильно.

Выступали и другие. Потом снова взял слово Сталин.

Да, когда я выступил, он бросил реплику:

– Вот вы говорите тут. А вы знаете, что Жуков пытался присваивать себе вашу победу под Корсунь-Шевченковским? Говорил, что это – результат его деятельности.

Я на это ответил, что я этого не знаю, не слышал и что вопрос этот для меня несомненный. И кто бы что ни говорил на эту тему, – тут история разберется. На этом сел.

После всех выступлений выступал Сталин. Он опять говорил резко, но уже несколько по-другому. Видимо, поначалу у него был план ареста Жукова после этого Военного совета. Но почувствовав наше внутреннее, да и не только внутреннее, сопротивление, почувствовав известную солидарность военных по отношению к Жукову и оценке его деятельности, он, видимо, сориентировался и отступил от первоначального намерения. Так мне показалось.

В итоге Жуков был снят с поста и назначен командующим Одесским военным округом.

Так проходил этот Военный совет. Он должен много дать для понимания всей последующей обстановки в армии, многих личных отношений, сложившихся впоследствии. Историкам, которые этим будут заниматься, надо найти и прочесть протокол этого Военного совета.

Публикация Л. Лазарева

«ЗС» 11/1988

Николай Павленко
Уроки памяти
Заметки историка о беседе полководца с писателем

Предложение редакции высказать свои соображения в связи с публикацией в журнале бесед маршала И. С. Конева и Константина Симонова («Знание-сила», № 11, 1988 год) вызвало у меня особый интерес. На протяжении почти четверти века мне посчастливилось встречаться с Иваном Степановичем Коневым. Впервые я имел возможность беседовать с ним летом 1944 года, когда войска Первого Украинского фронта под командованием Конева проводили Львовско-Сандомирскую операцию. В беседе он раскрыл передо мной свои замыслы по подготовке и проведению этой замечательной операции. Особенно участились наши встречи с полководцем в конце пятидесятых и в шестидесятые годы. Конев публиковал свои статьи в «Военно-историческом журнале», который я тогда возглавлял. Встречи продолжались во время съемок документального фильма по сценарию К. Симонова и Е. Воробьева «Если дорог тебе твой дом», на лекциях и докладах полководца в Академии Генерального штаба и так далее. Во второй половине шестидесятых годов Конев стал все больше доверять мне как военному историку. Прямым следствием наших встреч и бесед было, конечно, и то, что он согласился быть официальным оппонентом у меня на защите докторской диссертации. Словом, наше длительное общение позволяет мне судить о взглядах Конева не только по тексту его беседы с Симоновым. И еще одно замечание. В шестидесятые годы мне доводилось обстоятельно беседовать с маршалом Г. К. Жуковым, и рассказы Георгия Константиновича дают мне возможность раздвинуть рамки разговора, начатого Коневым и Симоновым. Наиболее слабым местом в высказываниях маршала мне представляются оценки военачальников, погубленных в годы сталинских репрессий.

По его мнению, например, в действиях Тухачевского в период польской кампании 1920 года проявлялся «известный налет авантюризма». У него были якобы замашки «бонапартистского оттенка». С подобной точкой зрения нельзя согласиться: она бездоказательна и к тому же совершенно не согласуется с реальными фактами. Ведь нельзя же считать за доказательство утверждение Конева, что войска Западного фронта под командованием М. Н. Тухачевского вели наступление с «оголенными флангами, с растянувшимися коммуникациями». Конечно, у Тухачевского были недостатки и ошибки при ведении операции на варшавском направлении (запаздывание с перегруппировкой войск, случаи потери управления войсками, большое удаление штаба фронта от войск и так далее), но все же не они сыграли решающую роль в поражении наших войск на Висле.

Основную роль в катастрофе на Висле сыграло плохое взаимодействие двух фронтов, наступавших по расходящимся направлениям: Западного – на Варшаву, Юго-Западного – на Львов. Но главное – саботаж командованием Юго-Западного фронта (комвойск А. И. Егоров, член РВС И. В. Сталин) директив Главного командования. Командование Юго-Западного фронта полагало – и совершенно безосновательно притом! – что польская армия близка к окончательному поражению, что наступает время делить славу и почести и что поэтому следует искать успеха на своем участке фронта – под Львовом.

Не считаясь с Главкомом, игнорируя специальное постановление ЦК, принятое по предложению Ленина, Сталин – а под его влиянием и Егоров – саботировали указания о передаче войск правого крыла Юго-Западного фронта в распоряжение Тухачевского. Именно из-за этого саботажа противник получил возможность силами Люблинской группировки нанести породивший катастрофу удар по левому флангу Западного фронта. Можно лишь сожалеть, что столь многоопытный военачальник, как Конев, оценивая полководческую деятельность М. Н. Тухачевского, повторил ошибочную концепцию, распространявшуюся в период культа личности Сталина. Точнее сказать, легенду, призванную обелить Сталина.

Нельзя согласиться и с оценкой В. К. Блюхера. Мне представляется, что Симонов справедливо комментирует высказывания Конева. Ведь Блюхер в период хасанских событий (лето 1938 года) действительно походил на человека «с головой, положенной под топор».

Соглашаясь с Симоновым, мне хотелось бы сделать два добавления. Во-первых, в отличие от прошлых исторических эпох, где полководцы успешно руководили войсками в разных войнах, следовавших одна за другой, в XX столетии положение в корне изменилось. В нынешнем веке каждая крупная война, отделенная от предыдущей временем в полтора-два десятилетия, выдвигала своих полководцев. Поэтому не случайно попытки в новых исторических условиях использовать полководцев, прославившихся в прошлых войнах, заканчивались обычно неудачей. Исходя из этой посылки, нам представляется, что рассуждения маршала о том, как бы эти военачальники командовали фронтами в Великую Отечественную войну, неправомерны.

Во-вторых, Конев указывает, что последнее время В. К. Блюхер «сильно пил, опустился». Здесь не указывается, что подразумевается под «последним временем». Между тем, по свидетельству других военачальников, которые хорошо знали Блюхера, известно, что исходным пунктом морального потрясения героя было судилище, организованное Сталиным над Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими высшими командирами. Именно участие В. К. Блюхера в судилище потрясло этого маршала до основания, психика его не выдержала нагрузок. Поэтому мы полностью согласны с Симоновым в том, что нравственное падение Блюхера было результатом трагической обстановки, которая господствовала в стране, и в частности, на Дальнем Востоке, вокруг самого Блюхера.

Беседы К. Симонова с полководцем проходили в середине шестидесятых годов, когда развертывалась кампания «по выкорчевыванию так называемых перекосов в борьбе с культом личности». Часто молча, а иногда и под различными благовидными предлогами возрождались концепции культа личности Сталина, многие трагические события перекрашивались в розовый цвет, а невиданные в истории преступления против человечности выдавались за простые ошибки. Конечно, и Конев, и Симонов не были столь наивными, чтобы попасть под влияние этой иезуитской кампании. Но, все же, если говорить откровенно, она какой-то стороной коснулась и их.

В период культа личности в наших общественных науках прочно утвердилась концепция о безальтернативности исторического процесса. Считалось, что в истории не может быть условного наклонения, а поэтому употребление слов «что было бы, если бы?..» неправомерно. Под влиянием этих взглядов возникновение и развитие многих исторических событий преподносилось без альтернатив, а это открывало в общественных науках простор для фатализма. Такие взгляды настолько укоренились в сознании обществоведов, что и в наши дни многие из них настораживаются и готовятся «начать борьбу», если услышат, не дай бог, слова «что было бы, если бы?..».

К счастью, фаталистические концепции и взгляды оставались объектом споров в теории и почти не сказывались на практических оценках.

Разгул репрессий в среде командных кадров армии накануне войны значительно ослабил все войсковые организации и дезорганизовал управление ими на многие годы. В опубликованной беседе высказали свое мнение и маршал Конев, и Константин Симонов: если бы не было в 1937–1938 годах массового террора, не было бы запуганности, недоверия и шпиономании. «Если бы всего этого не было, – считает Симонов, – очевидно, страна ни в коем случае не оказалась бы такой неготовой к войне, какой она оказалась. Это исключено. Только обстановкой чудовищного террора и его отрыжкой, растянувшейся на ряд лет, можно объяснить нелепые предвоенные распоряжения».

Что же это за «нелепые распоряжения»? На наш взгляд, здесь имеются в виду категорические запреты Сталина осуществлять мобилизационные мероприятия в войсках приграничных округов, а также приводить их в боевую готовность. Но, в отличие от Симонова, я не могу считать эти запреты нелепыми. Они преступны. В результате этих запретов противнику была предоставлена возможность беспрепятственно расправляться с не приведенными в боевую готовность войсками, которые из-за произвола Сталина остались без квалифицированных командиров, необходимого вооружения, боеприпасов, горючего и других материальных средств.

В катастрофическом положении перед войной оказались войска приграничных округов не на отдельных участках, а на огромном фронте, простиравшемся от Балтики до Черного моря. Иначе говоря, «нелепые распоряжения» Сталина стали главной причиной неотмобилизованности наших войск и внезапности удара противника. Мировая история еще не знала подобных масштабов внезапности. Потом, кстати, «великий» именно эти факторы будет выдвигать в качестве главных преимуществ врага, вынуждавших войска отступать в глубь страны.

Еще более выразительно и точно звучит «что было бы, если бы?..» в беседе А. М. Василевского с К. Симоновым. «Без тридцать седьмого года, – говорил маршал, – возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году…» Далее он продолжал: «Когда в тридцать девятом году мне пришлось быть в комиссии во время передачи Ленинградского округа от Хозина Мерецкову, был ряд дивизий, которыми командовали капитаны, потому что все, кто был выше, были поголовно арестованы».

Рассматривая влияние репрессий командных кадров в 1937–1938 годах на события в начале войны, Симонов справедливо считает, что на этом нельзя ставить точку. Выборочные репрессии руководящих кадров продолжались и в последние недели перед войной, и даже в течение войны. В то время, когда шли беседы, многое еще было неясным. «Хорошо бы выяснить, – считал К. Симонов, – что означали эти аресты, как все это произошло…» В наши дни благодаря некоторым публикациям дело несколько прояснилось.

Перед самой войной Сталину и некоторым его приближенным померещилось, что страхи, напущенные на страну судебными расправами и многочисленными репрессиями во второй половине тридцатых годов, ослабли, что их надо снова раздуть. С этой целью было решено повторить новое судилище над группой военных деятелей и руководящих работников оборонной промышленности.

И вот по воле Сталина в «заговорщиков» превращаются нарком вооружения Б. Л. Ванников, заместитель наркома обороны и командующий ВВС РККА генерал-лейтенант П. В. Рычагов, начальник противовоздушной обороны страны генерал-полковник Г. М. Штерн, командующий войсками Прибалтийского особого округа генерал-полковник А. Д. Локтионов, заместитель начальника Главного артиллерийского управления НКО СССР генерал Г. К. Савченко и другие генералы и офицеры, конструкторы военной техники и военные специалисты. В начале войны к этой группе жертв был присоединен и бывший начальник Генерального штаба генерал армии К. А. Мерецков.

Как теперь стало известно, вопрос об аресте Мерецкова был предрешен еще до начала войны. Еще до ареста генерала у его следователей имелись «показания» сорока «свидетелей». Среди них были и такие, которые утверждали, что Мерецков якобы еще пять-шесть лет назад сговаривался с Корком и Уборевичем «дать бой Сталину».

Арестованные подвергались ужасным пыткам. По словам Аркадия Ваксберга, ознакомившегося со следственными делами, «зверски избитые жертвы» (кроме Локтионова, героически выдержавшего все пытки) «признали» в конце концов то, чего от них добивались. Страшно читать позднейшие показания истязателей о том, как кричал, хватаясь за сердце, Ванников, как в кровь был избит Мерецков, как катался по полу и стонал Смушкевич, как лишился сознания истерзанный Штерн… «Кирилл Афанасьевич, ну ведь не было этого, не было, не было! – умоляюще протягивал руки к Мерецкову на очной ставке корчившийхся от боли Локтионов и замолкал, встретившись с его измученным и потухшим взглядом».

О пытках свидетельствовал и главный палач – Берия. На следствии в 1953 году он заявил: «Для меня несомненно, что в отношении Мерецкова, Ванникова и других применялись беспощадные избиения, это была настоящая мясорубка. Таким путем вымогались клеветнические показания».

Пока еще неведомо почему вдруг летом 1941 года Сталин отменил новое судилище над военачальниками. По его приказанию два главных подследственных (К. А. Мерецков и Б. Л. Ванников) были освобождены, а остальные жертвы оставлены на растерзание палачам. Вместе с ними в подвалах на Лубянке и в других местах ждали своей смерти сотни военных специалистов высокого класса, а на фронте полками в это время командовали лейтенанты.

В середине октября 1941 года, во время наступления немецких войск, обстановка под Москвой обострилась, началась эвакуация многих учреждений на восток. В ночь с 15 на 16 октября центральный аппарат НКВД эвакуировался в Куйбышев. Туда же перевезли и важнейших подследственных – главный объект работы этого аппарата. Но все же, как рассказывал мне Г. К. Жуков, в подвалах на Лубянке осталось еще около трехсот высших военачальников. Поскольку в то время не было средств для перевозки заключенных в тыл, их расстреляли. Не оставили, конечно, в живых и тех, кого увезли в Куйбышев.

Преступные расправы над командными кадрами Красной Армии, осуществленные Сталиным и его кликой в предвоенные годы, сыграли роковую роль в дезорганизации управления войсками в начавшейся войне. От советского командования требовались огромные усилия, чтобы наладить управление войсками и усилить сопротивление врагу. И здесь, обеляя себя, Сталин не упустил случая учинить кровавую расправу над представителями высшего командования. По его приказанию было срочно организовано судилище, которое приговорило к смертной казни большую группу генералов. Среди них – командующего войсками Западного фронта генерала армии Д. Г. Павлова, начальника штаба фронта генерала В. С. Климовских, командующего войсками четвертой армии генерала А. А. Коробкова и других.