Текст книги "Голоса эпохи. Избранная проза и поэзия современности. Том 2"

 
Мы слышим все эпохи нашей голос,
Когда мы очень этого хотим.
О чем она гласит, для нас не новость.
Повтор ошибок лишь не допустим!
 
 
Мы ценим в ней как доброе начало –
Эпохи голос – гимн из светлых нот.
Хотим мы все, чтоб радость в нем звучала.
Пусть каждый для себя ее найдет!
 
 
Вот лично мне должно быть в ней уютно,
Она должна тепло встречать меня,
Звуча как увертюра каждым утром
К кантате очень радостного дня.
 
 
Есть для меня моей эпохи знаки
И только ей присущая черта.
С теплом я слышу лай моей собаки,
Мурлыканье любимого кота.
 
 
Еще стихов божественные строчки,
Которых звук я на лету ловлю,
И первый плач новорожденной дочки,
И гимн признанья: «Я тебя люблю!»
 
 
Есть голоса с прекраснейшим звучаньем,
Как будто это песня или стих.
Они зовут на свадьбы и свиданья.
Так хочется, чтоб больше было их!
 
 
А не визгливых – приказных и гневных,
Наотмашь бьющих, чтоб застать врасплох.
Мы голоса такие неприемлем,
Что нам достались от дурных эпох.
 
 
Им всем опять унизить нас неймется,
Поработить и грубо взять в полон.
Но голос слышим: клич со злом бороться,
Чтоб мы ему поставили заслон.
 
 
И мы идем на голос громкий этот,
В груди печально сдерживая вздох.
Спешим мы защитить свою планету
В одну из самых непростых эпох.
 
 
Ведь мы о светлом будущем мечтали,
А вовсе не о том, чтоб убивать.
И нам в наследство предки наши дали
Завет беречь наш мир и защищать.
 
 
Эпохи голос – смех детей счастливых,
Зовущий нас взять важный новый старт.
В нас голоса эпохи нашей живы,
Дающие нам силы и азарт.
 
 
И в этом видим смысл мы самый главный:
«Раз здесь ты, то счастливым быть учись!»
Вот у меня уже родился правнук,
И я люблю свою эпоху – жизнь!
 

 
Вот карнавал прошёл, и скоморохи
Свои наряды спрятали в котомки.
И кто был вправду голосом эпохи –
Поймут с годами только лишь потомки:
 
 
Чей голос лгал и призывал к насилью,
А чьим – могли бы в будущем гордиться,
Но средь фальшивых голосов – бессильный,
Он так и не сумел наверх пробиться.
 
 
И за потерю этого богатства
Должна ль сама эпоха быть в ответе?
И предстоит потомкам разбираться
Через года, а может, и столетья,
 
 
Кому эпоха отдавала залы
Своих дворцов и лучших стадионов,
Чьим голосам она призы вручала,
А чьи она считала вне закона.
 
 
Эксперты обязательно найдутся,
Что через годы всё рассортируют…
Эпоха ведь должна еще проснуться,
Пока ее лишенья не минуют.
 
 
Но как же научить ее быть чуткой
И отличать, имея чувство меры,
Кто в ней поет, но под чужую дудку,
А кто в ней громко воет под… «фанеру».
 
 
Кто и за что ей отдавал свой голос,
Кому она как зритель потакала,
И на кого эпоха напоролась,
Когда она фашистам подпевала.
 
 
И у кого аншлаг был на концертах,
Но так и недопетых до финала…
И чем она оплачивала смерти
За выбор ею псевдоидеалов.
 
 
За выбор гадких голосов и ритмов,
Ее покрывших истинным позором,
Когда собакой жалкой и побитой
Эпоха подвывала под забором.
 
 
И впору было ей надеть намордник –
Эпохе, давшей голос страшным монстрам:
Для шабашей и для поганых оргий,
А не за мир, не против холокоста.
 
 
Потом она сама же голосила,
Когда язык ей вырывали с корнем,
Ей, ставшей жертвой страшного насилья,
Стоящей на пороге преисподней,
 
 
Вернее, окаянного Гулага,
Куда она попала по доносу,
Но тут, впервые проявив отвагу,
Она за правду отдала свой голос.
 
 
Когда же это время миновало,
То, раны зализав свои успешно,
Забыла быстро то, что испытала
Во мраке войн, в их жуткой тьме кромешной.
 
 
Окрепли в ней голосовые связки,
Дурные сны теперь ей снятся реже,
Но, плохо заучив уроки сказки,
Опять она встает на грабли те же.
 
 
Эпоха снова злому волку верит,
Не объяснив неопытным козлятам,
Кто голосом козы поет под дверью,
Что это волк – а значит, враг заклятый.
 
 
И что теперь еще гораздо пуще
Имеет популярность он в народе,
Когда как волк не воющий – поющий
Всех умиляет и до слез доводит.
 
 
Хотя он просто лязгает клыками,
Которым трудно уместиться в пасти,
Но зрители своими же руками
Ему опять бразды вручают власти,
 
 
Во фраке сером выводя на сцену
Под дружный рев и гром аплодисментов,
Прощая даже с зайцами измену
И источая пылко комплименты.
 
 
За то, что обладает мощным басом,
А в голосе есть все оттенки злости.
Теперь он жрет и человечье мясо,
Толпе с урчаньем оставляя кости.
 
 
Еще не вызвав в ней переполоха –
Толпа оглохла или же ослепла!
Но посыпает голову эпоха
В который раз – теперь своим же пеплом.
 
 
Кто слышал, как эпоха громко плачет,
Тот не забудет никогда об этом.
Но на эпохи звездную удачу
Не затихают голоса поэтов.
 
 
Но вовсе не в больших колонных залах,
Не во дворцах, а под открытым небом
Их голоса звучат с большим накалом,
Не так, как у певичек-однодневок.
 
 
Ведь ни рычанье мин, ни грохот пушек
Не могут у эпохи быть в оркестре.
А только Гоголь, Лермонтов и Пушкин
Должны быть там ко времени и месту.
 
 
Нет, не о прошлом охи или вздохи,
Не звуки флейт, кларнетов или лиры,
Наиглавнейшим голосом эпохи
Быть должен голос для защиты
Мира!
 

Айшат Мальсагова

Родилась в семье Чахкиевых 27 июля 1956 г. в г. Щучинске (курорт Боровое, Кокчетавская область, Казахская ССР), куда были сосланы не только её родители, но и весь ингушский, чеченский и многие другие народы.

Стихи Айшат Магометовны публиковались в сборниках «Поэт года», «Детская литература», «Георгиевская лента», «Есенинский сборник», «СовременникЪ», «Антология русской поэзии», «Наследие». Печаталась в журналах и газетах «Голос Назрани», «Ингушетия», «Сердало», в альманахе «Утро гор».

Айшат Мальсагова – автор статей по творчеству Орцхо Артагановича и Ахмета Орцхоевича Мальсаговых, статьи «Восточная лексика в повести Л. Н. Толстого “Хаджи-Мурат”». Готовится к изданию сборник «Достояние Ингушетии».

Награждена памятной статуэткой и сертификатом, а также дипломом лауреата в номинации «Выбор издательства». В 2015 г. принята в Союз писателей Республики Ингушетия, в 2018-м стала членом Интернационального Союза писателей, в 2020 г. принята в Российский союз писателей.

 
Сто лет мы дружно отмечаем,
Есть путинский указ для нас.
Стихи героям посвящаем,
Про мужество ведём рассказ.
 
 
Крутые склоны и пейзажи,
Манящие в Ингушский край!
Здесь башни меж собою схожи,
Какого тейпа[1]1
  Тейп – род.


[Закрыть], лишь гадай.
 
 
Имеет каждый род орнамент,
Ведь он отличный от других.
Кавказский движет темперамент,
Отмеченный в делах благих.
 
 
И подвиг каждый век творили,
Отстаивая дивный край.
Их эскадрильи победили
В дивизии той Дикой встарь.
 
 
За край отпор врагу давали,
Деникин храбрость отмечал.
Клочок земли свой защищая,
Земли и жизни цену знал.
 
 
Тринадцать лет, живя надеждой,
Люд на чужбине тосковал.
И безмятежно в снах, как вечность,
Глазами дом родной ласкал.
 
 
Язык и веру сохраняя,
Любовь, надежду всё ж питал,
Лишь этим души исцеляя,
Мечтая свой найти причал.
 
 
Храним мы память поколений,
Даём детишкам свой наказ:
– Нас не поставить на колени.
Всё от души, не напоказ.
 
 
Любите край без сожалений,
В чём есть так множество прикрас!
В Коране много объяснений,
Творца мы слышим свыше Глас!
 

 
Слышишь, люд, как стонет вся Земля
О сынах, отцах, мужьях погибших?!
Как накинута на них петля,
Пав от пули на Земле застывших.
 
 
Плачь, Земля, прими людскую боль,
Сокрушайся, кто же всем поможет.
Лишь Творец, дарующий любовь.
Многих безызвестность так и гложет.
 
 
Где они? Где слёзы льют, где смех?
Живы ли сыночки, вы, родные?
Где успех дарован без помех
И за что даны дни роковые?
 
 
Неужели мир для них померк?
Не свершат дела уже благие?
Поминальный день для всех четверг,
И не могут дать лишь позывные.
 
 
Почему достался знойный век?
На позиции явились огневые.
Может, есть для них всё ж огонёк?
Волосы на голове седые.
 
 
Кто-то умирает за идеи,
Кто за землю гибнет и за кров.
Многим предназначены идеи,
Зажигают множество костров.
 
 
Но от этого семье не легче,
Детям ведь нужны отец и мать!
У калитки мать сидит поныне,
Лишь Земля способна боль унять.
 

 
Всю жизнь «с дырявым сердцем»
Ахматова жила.
Спасало, что со стержнем
Поэзия слыла.
 
 
И в селенье Царском
Детство всё прошло.
На листке бумажном
Слово расцвело!
 
 
По «Азбуке» Толстого
Читала с детворой,
С Наташей той Ростовой
Знакомясь с молодой.
 
 
Французский поддавался
С такою быстротой,
В стихах ей пригождался
Манерно, со стрелой.
 
 
Стихи писала с детства,
Бежит о ней молва.
Оставила наследство,
Тем память обрела.
 
 
Великой поэтессой
Зовёт её народ.
Читают с интересом,
Чтут память каждый год!
 
 
Судьба её хранила,
Бросая в эшафот.
Бралась откуда сила?!
Хранил всегда Господь!
 

 
Хочу жить с мамой, не в детдоме,
С тобою вместе жить хочу!
Там призраки за мной в погоне,
В подушку ночью слёзы лью!
 
 
Меня ты даже не спросила,
Зачем ты бросила меня?
Слеза течёт (в ней боль и сила),
Укрыв от ливня и дождя.
 
 
Мамаши иногда приходят,
Подарки детям раздают,
А мысли вдаль меня уводят,
Чтобы забыть детдом, приют!
 
 
А счастье почему не светит?
Когда же мамочка придёт?
А кто за боль мою ответит?
Спокойствие душа найдёт?
 
 
Здесь жизнь не сахар, не конфетка,
Не угадаешь наперёд.
А я-то, мама, малолетка,
И жизнь моя вся здесь пройдёт?
 
 
Я лишь на Бога уповаю,
Он до меня ведь снизойдёт.
Твой путь при всём благословляю,
Пусть счастье в жизнь твою войдёт!
 

 
Не говори слова любви,
Они теперь излишни!
В глаза мои лишь посмотри.
Поможет нам Всевышний!
 
 
Как нам измерить всю любовь?!
Не нужно обещаний!
Тебя я вижу среди снов,
Хотя есть расстояния!
 
 
С тобой во снах я говорю,
Делюсь я и мечтами.
За всё Творца благодарю!
Путь связан лепестками!
 
 
Я эхом отзовусь тебе,
Лишь только позови!
Всевышним дан ты по судьбе.
И будем жить в любви!
 

 
Всевышнего мощь, сила велика,
Когда стремглав лавина с гор несётся!
Осознаётся коль, когда земля
Лишь по велению Творца трясётся!
 
 
Движения быстры, вниз уплывая,
Сметают, крушат на своём пути,
При этом в месиво людей сметая,
Где неизвестность ждёт их впереди.
 
 
А месиво божественных причуд
Есть доказательство и ада, рая!
И вспоминают лишь про Высший суд,
Последний миг свой проживая.
 
 
О Боге вспоминает человек
В минуты страшного волненья.
Как будто проживёт на свете век,
Величественны все желанья!
 
 
Соблазна не ищи, ищи прощенья,
По Божьему велению твори!
Проси у Господа благословенья!
За жизнь и за любовь благодари!
 
 
Как мало нужно, чтобы осознать,
Что Бог Един и только в Нём лишь сила!
И место в этой жизни занимать,
Чтоб мудростью тебя вознаградила!
 

 
В садике она призналась брату:
– Знаешь, расскажу тебе секрет.
Только, чур, ты никому и вправду
Не расскажешь. Ну, скажи, что нет?!
 
 
Очень уж люблю я шоколадки,
Ты свои мне тоже отдавай.
Фантики я спрятала в кроватке,
Под подушкой целый каравай!
 
 
Обещай, что никому не скажешь…
Только на твоей, не на своей…
Разве ты кому-нибудь докажешь?..
Когда ляжешь, выбрось их скорей!
 

 
Дорога к дому так знакома,
Но всё не так, как в прошлый раз.
Гудок послать бы с телефона,
Промолвить несколько бы фраз:
 
 
«Ну, здравствуй, милая, родная,
Родной я слышу голос твой!
Я стала уж совсем другая,
Вновь я приехала домой,
 
 
Где пахнет тишиной, покоем
И ощущается тепло,
Отцовским пахнет домостроем,
И в каждом слове лишь добро!»
 
 
Не встретит больше с лаской мама,
Её хлопот не наблюдать.
Да, в юности была упряма,
Но рядом с мамой – благодать!
 
 
Судьба хлестала без разбора,
Так тяжело припоминать.
В глазах тех не было укора,
Сначала всё нельзя начать!
 
 
Да, не вернуть времён тех давних,
Со мной лишь память прошлых лет.
Ты – первый лучший мой наставник,
А я – твой нынешний портрет!
 
 
Ругай меня, тебе всё можно,
Смогу я всё перенести!
Но отчего мне так тревожно?
Ведь дом пустой!.. Меня прости!
 

 
Женился сын, и вот теперь семья.
Казалось, счастливы они навеки!
Но радуется больше всех она,
Желает, чтоб им не было помехи.
 
 
Свекровь невестка невзлюбила,
А сыну говорить – пойдёт раздор.
Она не хочет в доме срыва,
Всегда уходит тихо в коридор.
 
 
Приехал сын домой навеселе,
Жене принёс букет цветов,
А мама, как всегда, здесь, во дворе,
Средь стада возится коров.
 
 
– Смотри, какие мне принёс цветы,
Подарок сделал муж мне дорогой!
Старушка не ответила, следы
Остались на её лице с тоской.
 
 
А утром она рано вышла в поле
И колокольчиков букетик нарвала.
Старушка собирала на просторе,
А слёзы падали из глаз её сполна!
 
 
Ведь ей сноха совсем не удружила
И для приличия букет не отдала.
Тяжёлый груз на плечи возложила,
Ведь для неё ж сыночка сберегла!
 
 
В ручонках стареньких букетик держит.
Сын понял, виноват он перед ней:
– Мамаша, на, возьми скорее деньги…
От этого становится больней!
 
 
– Сыночек, милый, ничего не надо!
Отец твой колокольчики дарил.
Однако мудрость не была преградой,
Букет он первый матери вручил!
 

 
Уносит вдаль меня экспресс
От всех иллюзий и желаний.
Прощальный наблюдаю всплеск
Изгнанницей в пути скитаний.
 
 
В терзаниях моя душа
От неожиданных фрустраций.
Сажусь я в поезд, чуть дыша,
Оставив кладезь иллюстраций.
 
 
Тебя по-прежнему люблю
И пред глазами образ вижу!
Тебе, поверь, не изменю,
Вернусь, лишь голос твой услышу!
 
 
Однако я в твоих тисках,
Хоть думалось, что на просторе!
Отчёт идёт уже в висках,
Заныло сердце вновь стальное.
 
 
От обещаний я вдали,
Вдали от бутафорий.
Вдали предвидятся огни
И множество историй!
 
 
Вся круговерть в ночной той мгле,
Она всему помехой.
Душа холодная во тьме,
Твой голос – словно эхо!
 
 
Тебя по-прежнему люблю
И пред глазами образ вижу!
Тебе, поверь, не изменю,
Вернусь, лишь голос твой услышу!
 

 
Припев:
Закон есть на Кавказе вековой,
Гостеприимством издавно зовётся!
Неважно, первый ты или второй,
Куначество в тебе всё ж остаётся!
 
 
А мудрость, вера и любовь в Творца
Нам раскрывают сущность человека
И главный кодекс чести до конца.
Становимся наставниками века!
 
 
Ответственность, что с совестью, и долг,
И преданность Отчизне и народу
Возвысят нас над миром, виден толк.
Приобретаем лишь тогда свободу!
 
 
Припев.
 
 
Традиции мы будем продолжать,
Обычаи и этикет свой помнить!
И Господа в молитвах вспоминать,
Дом благодатью и добром наполнить!
 
 
Высокий дух поможет до конца
Преодолеть все те противоречья.
Не будет наша жизнь теперь скучна.
Поверьте же, нет в этом красноречья.
 
 
Припев.
 
 
Учиться и трудиться, созидать,
И пронести нам данное судьбою!
Духовные богатства открывать,
С друзьями быть, коль те вразрез с душою!
 
 
В согласии и в мире жить хотим,
Чтоб духом молодёжь наша окрепла!
Ведь с добротою мы из низ, глубин
Восстанем, словно Феникс тот из пепла!
 
 
Припев.
 

 
Горы гнулись пред народным горем,
Грозный Терек с Ассой слёзы лил.
Все дома остались на затворе,
Сталин людям геноцид чинил.
 
 
Никого в пути смерть не жалела:
Все теряли старых и больных.
Как же это всё земля стерпела,
Ведь лишились близких и родных?
 
 
Звуки жалобные издавая,
Стук колёс вагонных предвещал,
Путь изменников им избирая,
А для многих здесь конец настал.
 
 
Звёзды в путь безвестный провожали,
Вслед луна бросала грустный взгляд,
А за ними следом уплывали,
Где людей сопровождал наряд.
 
 
С болью жизнь из сердца вынимая,
Втаптывая сапогом солдатским в грязь,
Тюрьмы ежедневно пополняя.
«Чечевица» – операция[2]2
  Операция «Чечевица», или депортация чеченов и ингушей – насильственное выселение граждан чеченской и ингушской национальностей с территории Чечено-Ингушской АССР и прилегающих к ней районов, осуществлённое Советским Союзом в период с 23 февраля по 9 марта 1944 года.


[Закрыть] – указ!
 
 
Приговоры в точность исполняли
И по тюрьмам гнали как зверьё.
Люди лишь на Бога уповали
И надеялись на лучшее житьё.
 
 
А солдаты ордена, медали
Получали, множество наград.
Чрез тринадцать лет им разрешили,
Но не все вернулись – результат.
 
 
Все тринадцать лет в смертельной схватке
Смерть ждала их, возраст не щадя.
Треть лишь выжила в той лихорадке,
Слёзно принимала всех земля.
 
 
В прежние места не все вернулись.
– Враг. Вам не положено! – твердят.
Слёзы на глаза вновь навернулись,
Всё же горы нас домой манят!
Горы помнят противостоянье,
А любовь к родной земле – в крови!
Статуей стоят, как изваянье,
Но с сердечной болью изнутри!
 

 
В тринадцать лет была я в Казахстане:
На свадьбу ехали к своей сестре.
В Целиноград поехали мы к тёте,
Невесела была в своей семье.
 
 
– Что с ней случилось? Почему такая? –
Спросила маму. – Тётя всё же мне!
В душе же раны все свои скрывая,
Всю ночь шептались с ней наедине.
 
 
Так сёстры до утра вели беседу,
Рассказ о том, что умер муж и сын.
Как поезд тот всем был им не по нраву
И с болью как дожили до седин.
 
 
В момент же высылки была в больнице:
Открытый перелом, гипс у неё.
Тупая боль давила в пояснице,
Хоть не любила больше всех нытьё.
 
 
Людей больных с больницы вывозили,
И оказались все в одном вагоне.
На несколько ночей о них забыли.
А мать сестру искала на перроне.
 
 
Мать о судьбе своей сестры не знала.
К военным: «С больницы не у вас везут?
С Назрани я, её в дороге потеряла,
Хочу найти затерянный маршрут».
 
 
И несколько так дней прошло,
Всё ж до военных достучалась.
Сестра в живых в вагоне оказалась,
Со всеми страшное произошло.
 
 
И всё ж наткнулась мама на удачу,
Все золотые вещи отдала.
Ковёр дала единственный в придачу,
Но главное – сестру спасла от зла.
 
 
Лишь только дверцу воины открыли,
Всех трупный запах, смрад душил.
У всех, кто видел, сердце так щемило…
За что так судьбами людей вершил?
 
 
А как увидела свою сестрёнку,
Так стала диким голосом вопить:
– И никогда мне не закрыть страницу,
Меня в вагоне дожидалась смерть.
 
 
Одна Маруся выжила в вагоне,
Оставив без еды больных, питья.
В предсмертных муках лишь к Творцу в поклоне
На помощь та сестру свою звала.
 
 
– Ты почему ко мне пришла так поздно? –
Всё обвиняла младшую сестру.
А взгляд её тускнел при дне морозном:
«Когда я дни те с памяти сотру?»
 
 
Осталась боль, осталась боль на сердце
И в памяти засела глубоко.
Грядёт народу нашему спасенье?
За что такое горе им дано?
 
 
Тринадцать лет прожили в ожиданье,
Хлебнули много скорби и тоски.
Свой лик теряя, люди на развилке
Вновь попадали в крепкие тиски.
 
 
Мутился разум, мысли раздвоились,
И тучно ночь всё давит на виски.
Союз Советский всей душой любили,
Народы к смерти многие близки.
 
 
Событья не впадут века в забвенье,
Не сможет память геноцид забыть.
Творили над народом преступленье,
Рыдали сёстры, вспомнив вновь, навзрыд.
 

 
– Сыночек мой, я жизнь свою прожил.
Скажу, прожил по совести, достойно!
А в доме зёрна дружбы заложил
И чувствую себя средь вас привольно!
 
 
Я радуюсь, что есть добрейший сын,
Который и за матерью присмотрит!
На старости – достойный исполин,
Сумеет благодатью дом наполнить!
 
 
Оберегай, старшой, сестёр и брата
И будь всегда заместо им отца!
А как грядёт рожденья мамы дата,
Не поскупись на нежные слова!
 
 
Напомни маме, как любил её,
Как нашей дорожил любовью!
И не душило никого враньё.
Как я прощаюсь с нею с болью!
 
 
Шестнадцать лет вот прожили вдвоём,
Детей растили, радовались счастью!
Мы эстафету вам передаём,
Являетесь отныне нашей частью!
 

Дарина Минева

Родилась в г. Габрово (Болгария). Доктор медицины.

Стихотворения печатались в сборниках: «Шаги-4», «Шаги-5», «Шаги-6», «Шаги-7», «Шаги-8», «Поэзия FRESH», «Шаги-9», «Шаги-10», «Антология литературной Евразии» (т. 7, 8), «Писатели русского мира, XXI век» (энциклопедия стихов и прозы, т. 2), «Самому себе не лгите» (т. 2), «Назад в СССР», «Поэзия – 2023. Новая болгарская литература»; в альманахе «Российский колокол» – «Осенняя сюита» (2020), в тематическом альманахе «Никто не забыт, ничто не забыто»; в газетах: Homo Science (издание Союза ученых Болгарии), Retro и других; а также в онлайн-книге «Я только малость объясню в стихе – 2023» (сборник стихов/прозы).

Участник проектов: «Неформат» (2020–2023), «Шанхай» (2022–2023), «Энциклопедия большой литературы» (https://greatlit.ru/mineva-darina).

Номинант литературной премии Мира – 2018 и литературной премии «Неформат». Член литературного клуба «Творчество и потенциал» (Санкт-Петербург).

Посвящается печальной судьбе Болгарии и эмиграции конца XX и начала XXI века

 
Тропа сельская вьется
под сводом ветвей-трав.
Девичий шаг, слегка касаясь,
к самой закрытой двери.
 
 
Забор вековой рукой обнимает
тело одинокого дома –
старуха – словно мать живая,
и ждет она своих детей.
 
 
Сирота ветер ищет крыши
судьбу сломанную принять.
На пороге в робких объятьях
воздушный вдох шепчет:
 
 
«Где ты оставила свою душу?»
Ответила ему хриплым голосом:
«Далеко невидимая рука
забрала наших детей…
 
 
…прохладные очаги хранят память:
история, семья, работа и мечты –
ний, старые дома – родовой корень.
Мы все сестры по судьбе».
 
 
У дороги, в мягкой траве,
одинокий силуэт дрожит.
Во тьме в нежных объятиях
по сей день старый дом ждет…
 
 
Когда чужой ранит меня,
я буду знать: та болгарская земля
ждет меня, материнская душа –
надежда, тлеющая в углях.
 

Дорога серой стрелой пронзила рыхлую, только что проросшую зеленую траву равнины. Ранним весенним утром вдалеке виднелась маленькая черная точка движущегося автомобиля. Профессор Ганс Шульце, хирург из Берлина, ехал на ежегодное собрание по случаю освобождения концентрационного лагеря Бухенвальд от нацистов. Прошло шестьдесят лет с памятного 11 апреля 1945 года. Затем, в последний год войны, Ганса молодым врачом отправили работать в лагерь, переоборудованный в госпиталь для лечения бывших (ныне свободных) узников, но больных тифом, туберкулезом и другими заболеваниями.

Сейчас профессор Шульце переживал свой золотой век. Годы не смогли сломить его широкие плечи. Лишь в его светлых волосах проглядывали серебряные нити, словно выжженная трава в конце лета давит на живые лепестки. Его волосы обрамляли лицо и образовывали бакенбарды. Его прищуренные серо-голубые глаза следили за движением машины. Они были похожи на неподвижную металлическую щель, открывающую мужскую душу. Под грубой и старой броней чувствовалась скрытая нежность и человечность, которая своей болезненной чувствительностью порой выкидывала его из матрицы современной жизни. Тогда Ганс чувствовал себя каким-то другим и несовместимым с ним. Он как будто был инвалидом, прикованным к кровати из собственной милости к людям и всему миру, как при вчерашней встрече с родственниками прооперированного больного. И всё же его мысли преследовал голос неизвестной женщины:

– Знаете ли вы, профессор, сколько самолетов я сменила, чтобы прилететь из Австралии сюда? – громче говорила она.

– Госпожа, операция прошла успешно, – сказал профессор Шульце. – Жизнь вашего отца спасена.

Стол в кабинете профессора был завален медицинскими документами пациентов, включая фотографии и диски с изображениями. Он взял снимок с контрастного сканирования, поднес его к взору дамы и указал на место сужения артерии.

– Вот, смотрите сюда! Окклюзия бедренной артерии имеет высокий процент и длинную историю. Поэтому ногу вашего отца спасти не удалось. Требовалась ампутация. В противном случае он бы погиб.

Дама села напротив профессора. Он посмотрел на картинку и подпер лоб ладонью. Волосы ее небрежно падали на золотое кольцо и браслет на руке. Женщина была зрелого возраста, преуспевающая и богатая.

– Я не могу о нем позаботиться.

– Мы можем поместить его в хоспис, – настаивал профессор Шульце. – Мы будем поддерживать с вами связь, если состояние ухудшится.

– Я не могу здесь оставаться… и не приходить. У меня деловые встречи, – женщина встала и направилась к двери. Она повернулась и добавила: – Делайте с ним что хотите: лечите его, похороните! Я вам деньги пришлю.

Дверь захлопнулась. Послышался удаляющийся стук каблуков женских туфель. Когда эхо затихло, вышел профессор. В конце длинного коридора он увидел неподвижную сгорбленную тень безногого мужчины в инвалидной коляске. В полутьме очертания фигуры напоминали птицу, брошенную своей стаей в конце лета. Одинокий и дряхлый, он сидел в родном гнезде, обхватив крыльями сломанную ногу, как руками. Неизвестная рука быстро потянула тележку, и тень исчезла…

Ганс вздрогнул: он думал, что это пустое пространство осталось живым?! И сказал себе: «Таких судеб много». Спасением одиноких или брошенных близкими пациентов стала защита социальных служб после выписки. Забота о человеке была скрыта в папках, между строк административных правил и постановлений – общественного договора, принимаемого за хороший уровень жизни.

«Уход за человеком превратился в утомительное хирургическое вмешательство, которое, проведенное по требованиям стандартных правил, прекрасно удалило больной орган, заменив пустоту бесчувственной нефункциональной тканью, – совсем как рубец в живой плоти. Это безумие», – подумал Ганс.

Дорога была не очень прямой. Плавное движение руля, преодолевающее едва уловимое давление, мне напомнило о сопротивлении собственной души уничтожению человечества. Но он не знал, что история, как маятник, может качнуть нас назад к событиям прошлого, чтобы дать нам ответ в настоящем.

Хотя Ганс был угнетен своими мыслями, он продолжал ехать увлеченный легким гулом двигателя. Впереди маячили размытые очертания зданий лагеря Бухенвальд… Прямоугольные буквы на металлических воротах становились все больше и больше, пока наконец их черные тела не прорезали пространство позади них. Их очертания, правильно обращенные внутрь лагеря, с посланием «неправильным» людям – JEDEM DAS SEINE[3]3
  Каждому по заслугам.


[Закрыть] – до сих пор разделяли жизнь, а рисунок все еще висел проклятием над пустым двором.

Официальные гости из разных уголков страны и Европы приехали на годовщину освобождения лагеря и почтить память жертв холокоста. Мягкая речь на разных языках пронизывала пространство.

– Профессор! – мужчина вежливо кивнул. – Мы не должны допустить повторения этого безумия с человечеством!

– Да-да, – тихо подтвердил Ганс и ушел.

Он знал этого человека, который был активистом политической партии и членом местного парламента. Очень большой, почти полный, высокий, этот мужчина перемещался среди гостей. Он прокомментировал это, делая лишние жесты, его выпученные голубые глаза за золотой оправой очков выдавали притворное беспокойство. Другие также поздравили его:

– Профессор, профессор… – вежливо кивнули знакомые лица. Голоса, голоса…

Взгляд Ганса скользил вокруг – движущаяся бесформенная волна людей, цветов, речей со знакомыми сухими, затертыми годами фразами. Сострадание, облаченное в темные костюмы людей, непреодолимо проявляющееся в фальшивом сочувствии к тяжелому положению жертв холокоста, – своего рода показуха и обязанность.

«Какая пышность!» – разозлился в душе Ганс.

Кое-где можно было увидеть выживших бывших отдыхающих. Скромные, с цветами на коленях, они смиренно сидели среди гостей. Лица их были одинаковы – раздавлены застывшей печатью былой радости и вечной печали.

– Он здесь? – спросил профессор. Его глаза беспокойно метались между ними.

– Вы искали кого-то?..

– Потом…

Мне показалось, что образы сдвинулись, исказились и словно растворились в волнах времени. Их смутные черты вновь сошлись и собрались в общий образ, словно живой и состаренный щит, за которым маячила память об «освобожденном» концлагере весной 1945 года, как его чувствовал Ганс.

…Тогда война еще не закончилась. Американские части прошли через Бухенвальд и двинулись на восток, где находился фронт. Свежее зеленое тело природы перетекало в другое – серое тело, словно «выкованное» из многочисленных «коробок» лачуг. Лагерь еще дышал своей гнилой серой грудью, как старик. Жизнь поднималась. Но все равно повсюду стояла вонь, грязь и пустота. Двери лачуг висели на петлях почти сорванные. В полутьме, раздираемой тенями от кроватей, среди тряпок в грязи лежали больные, изнемогающие тела теперь уже «свободных» узников. Ганс оказался перед бывшими казармами СС[4]4
  СС – эсэсовцы/нацисты.


[Закрыть], переоборудованными в госпиталь. Мужчины, одетые в белые халаты, несли больных и ухаживали за ними. Были и другие немецкие врачи, мобилизованные как он. Больных лечили от трех болезней: голода, туберкулеза и брюшного тифа.

Однажды Ганс увидел молодого человека в костюме врача, закрывающего глаза только что умершему пациенту. Он прочитал молитву и перекрестился. Он долго оставался рядом с ним… Необычно для персонала?!

– Вы доктор? – спросил у него Ганс.

– Нет, – ответил неизвестный молодой человек.

– Тогда что ты здесь делаешь?

– Я остался из-за больных заключенных. Помогать. Мне разрешили, – сказал незнакомец.

– Они больше не… – пытался поправить его Ганс.

– Да, – застенчиво улыбнулся незнакомец.

Ганс увидел светлое лицо молодого человека, излучавшее честность и неподдельную искренность. Это вызвало интерес.

– Кто ты? Откуда?

– Я Карл, болгарин. Я учусь в Дрездене. Я хочу стать инженером, – объяснил Карл и продолжил: – В Болгарии нет политехнического института, и по этой причине мы, желающие изучать технические науки, находимся здесь, в Германии, в местных политехнических институтах и университетах. В некоторых городах проживают сотни болгар. Только в Дрездене нас более двухсот человек.

– Как вы оказались в лагере после того, как приехали учиться? – спросил Ганс.

Карл ответил ему не сразу. Он помолчал с минуту, а затем рассказал:

– Мы были другими. В годы Второй мировой войны одни студенты были выходцами из богатых семей, другие – из мелкобуржуазных, третьи, как и мы, – из бедных рабочих семей. Для нас экзамены были удовольствием. Нашей заботой были еда и жилье, а также сопротивление изоляции, которой нас подвергали студенты крупной и средней буржуазии. Таким образом, сыновья и дочери богатых были членами своих профашистских организаций, а мы, бедные пролетарские студенты, – БОНСС[5]5
  БОНСС – Болгарский всеобщий народный союз студентов – организация болгарских студентов, связанная с БКП (Болгарской коммунистической партией). Основан 30 марта 1930 года в Софии.


[Закрыть]. Но произошел прорыв в организации. Многие из студентов, которым мы оказали вотум доверия, имели контакты с легионерами[6]6
  Легионеры – Союз болгарских национальных легионов (СБНЛ) – ультранационалистическая, профашистская и пронацистская организация в Болгарии, действовавшая в 1932–1944 годах и определяемая как самое мощное фашистское движение в болгарской истории.


[Закрыть]. Среди студентов, настроенных против гитлеровского режима, также существовали предубеждения.

Для политической работы мы использовали прогулки по улицам и в садах, встречи и собрания в общежитиях для объединения студентов-антифашистов. Мы даже организовали хор. В ноябре 1944 года нас арестовали по одному, всего около десяти человек. Некоторое время мы провели в полиции, откуда нас отправили в концлагерь Радеберг, а потом… вот, – он посмотрел на своего соотечественника и продолжил:

– Джордж один из нас. Однажды он исчез, – Карл схватил его мертвую руку. – Он рассказал, как его отвезли в 46-й блок, где сначала хорошо кормили, потом ставили над ним эксперименты, сутками пускали ему кровь, потом бросили в другой барак и забыли о нем. Вот посмотрите, одна его нога расплавилась – просто кожа «приклеилась» к кости…

– И вообще, почему ты остался здесь?.. В этом месте смерти? – осторожно спросил Ганс.

Тишина… День таял в апрельской ночи. В полумраке блестели карие глаза Карла – ясные, как кристалл, они с детской наивностью искали ответ.

– Почему ты не убежал, как остальные? Почему ты не пошел? Вас ждут университет, лекции, экзамены.

– Чтобы вернуться к жизни, – ответил Карл.

– Как?

– Помогая оставшимся больным заключенным, – сказал Карл и продолжил: – Время здесь остановилось. И все же свобода нам непонятна. С одной стороны – пережитая боль и смерть, а с другой – тень волка в душе человека и стремление властвовать и убивать. Где-то в этой бесчеловечной прессе есть простая истина, которая удерживает меня здесь.

– Что именно?

– Глаза людей… Я увидел их в первый месяц после нашего приезда из Радеберга. Заключенные несут камни из карьера. Автомобиль, на котором они ехали, перевернулся, камни разлетелись. Фашисты ревели как сумасшедшие. Бой – кулаками, ногами, в лицо, в грудь, где не кипит. Кнуты метались змеями в воздухе, шипя и шлепая по изможденным телам. Крики и ругательства гитлеровцев слились с грохотом пулеметов в общий жуткий хор – он вспыхнул огненным языком пламени, пронесся по пространству и исчез. Дым, покрывавший землю, поднимался и редел, и за ним виднелись трупы заключенных, скелеты, завернутые в тряпки. Это были чехи, румыны и другие… все – политические, антифашисты… В разорванном кружеве дыма я встретил взгляд незнакомца. Они смотрели на меня – боль, унижение и страх слились в их окаменевших предсмертных агониях. Что-то необъяснимое, из божественной нити пришло ко мне и изменило меня: милосердие к незнакомцу. Я был покорным… Тогда я понял, что останусь здесь до конца, – закончил свое признание Карл и добавил: – Чтобы полюбить кого-то, нужно найти в себе общую с ним черту.