Текст книги "В общем, все умерли. Рассказы"

Валентин

***

Валентин лежит на песке. Ветер шевелит его редкие волосы, поднимая хитроумный зачес и обнажая залысины. На правую ладонь садится бабочка. Она совсем не боится людей, наверное, только что родилась.

Бабочка передвигается вниз, к самым кончикам пальцев. Лапки у нее цепкие и как будто немного липкие. Ветер колышет и сложенные крылья бабочки. Видна только их коричневая изнанка, а на самом деле бабочка, должно быть, кирпично-красная с пятнышками.

Тихо умирают волны, мягко растворяясь в песке. Бабочка огибает полусогнутый указательный палец и садится на самый его кончик. Ногтя почти нет, он обкусан под корень.

Валентин всегда боялся колдовства и сглаза, поэтому остриженные ногти не выбрасывал. Сначала он их грыз и ел. Доведя себя таким рационом до аппендицита, грызть не перестал, но начал сплевывать кусочки ногтей в специальные пакеты, которые прятал за шкафом и под диваном. Остриженные и выпавшие волосы Валентин тоже тщательно собирал и складывал в пакеты. До недавнего времени его коллекция так и лежала по углам, но теперь всё собрано в один большой мешок и закопано возле обрыва.

Еще Валентин периодически боялся, что еда начнет в нем тухнуть, и бросал есть. Но этот страх был менее постоянным, чем боязнь оказаться уязвимым, предоставив кому-то доступ к собственным ногтям и волосам.

***

Над водой порхает белая стрекоза, напоминая о Марине. Когда-то давно, когда Валентину было лет одиннадцать, он влюбился в соседку по даче. Марина была намного старше и не обращала на него внимания, что было даже удобно. Валентин мог смотреть на нее часами, оставаясь незамеченным. Марина предпочитала белые платья и никогда ничего не делала, просто неуловимой нимфой носилась туда-сюда. Валентин прятался в малиннике и наблюдал, как она скользит по дощатому полу террасы. Красивая, так и хотелось проткнуть ее булавкой и законсервировать, а потом выставить напоказ под стеклом. И спрятать, чтобы никто не видел. И любоваться самому в любое время. Взаимность Валентина не интересовала, ему хотелось всецелого поглощения. А пока он пожирал Марину взглядом, одновременно обгладывая ногти до мяса.

Однажды после грозы Валентин смотрел на Марину, расхаживающую по мокрому полу. И на провода, тянувшиеся над крышами. Он представлял, как подберет провод, оборванный ураганом, и бросит к ее ногам. Эта картина наполнила Валентина прекрасным, упоительным ощущением власти. И он влюбился.

Марина упорхнула из жизни Валентина, а любовь к власти осталась.

***

Где-то вдалеке проплывает катер. Он шумный, но быстрый. Вскоре он скрывается за горизонтом, оставив после себя запоздалые волны. Вода касается босых ног Валентина, нежно облизывает тонкий шрам на лодыжке.

Этот шрам достался ему в результате маленького недоразумения. Вообще Валентин был аккуратным и упивался своей страстью по чуть-чуть. Он мечтал заполучить себе полностью покорную партнершу (а в идеале – Марину под стеклом), но был реалистом, поэтому удовлетворял свои потребности вполне законными и невинными способами. Во-первых, выучился на массажиста. Это позволяло ему полностью контролировать свою жертву и причинять безопасную, но весьма существенную боль. Приятным бонусом было то, что за издевательства ему благодарно платили. Во-вторых, встречался с мамашами-неудачницами, развлекаясь разрушением их отношений с детьми.

К детям Валентин испытывал легкое отвращение, смешанное с азартом. Его очень привлекала их незащищенность. Можно было делать что угодно, оставаясь безнаказанным. Да Валентину и надо было всего ничего: показать, что мать больше дорожит кавалером, чем собственными детьми, немного напугать… Пугал он своей молчаливостью и минимальными действиями, так что и зацепиться было бы не за что, если бы детям вздумалось на него донести. Но они никогда никому не рассказывали. Валентин умел превращаться в иррациональный кошмар, которого вроде бы и не было. Молча зажимал в угол и сверлил взглядом (не трогая руками), молча клал жертве на лицо подушку (не прижимая), молча проводил рукой по лицу, закрывая глаза, как покойнику (едва касаясь). Каждая такая внезапная пятиминутка ужаса была порывом его вдохновения, который держался на сиюсекундной атмосфере и быстро испарялся. Вроде бы и было, вроде бы и нет. И заканчивались все его романы как-то никак, незаметно сходя на нет. Потому что вроде бы всё было хорошо, а вроде бы и нет.

Только один раз всё вышло из-под контроля, потому что сын очередной пассии не испугался, а возмутился. Валентин запаниковал и прижал его уже по-настоящему. Некрасивая сцена завершилась совсем по-дурацки. Мальчик улетел с третьего этажа недостроенного дома и приземлился на арматуру. Валентин подозревал, что гаденыш специально прыгнул, дабы его подставить. Потом мать мальчика, неотесанная бабища, с которой Валентин сожительствовал, закатила скандал. Несчастного Валентина выставили за дверь.

Валентин, стремившийся всего лишь поселить комплексы в неокрепшей психике и никого не собиравшийся физически калечить, очень переживал и чувствовал себя несправедливо обвиненным. Он попробовал было попроситься обратно, но ненормальная баба швырнула в него тумбочку. Оскорбленный Валентин отступил, унося с собой свежие шрамы: один на лодыжке, второй – в душе. Он ощущал себя скульптором, чья недолепленная статуя вдруг развернулась и ушла.

Валентин переживал неудачу, сгрызая под корень ногти и вызывая в памяти образ Марины на мокром полу. Он упивался мыслью о том, что запросто мог убить ее тогда, если бы захотел. Но он решил даровать ей жизнь, потому что он добрый. Да, добрый и великодушный. А не такой, каким его попытались выставить… Валентин с горечью сплевывал очередной кусок ногтя в пакет и тяжело вздыхал.

***

Ласточка проносится над самой землей, обнадеживая мыслью о приближающемся дожде.

Валентин всегда радовался дождю, потому что с первыми же каплями в его голову приходила Марина. Плескалась там своим белым платьем, трепетала, заполняя собой всё пространство, и увлекала в прекрасную альтернативную реальность, где Валентин полностью контролировал любое ее движение, любое действие. Мысли Марины в список контролируемого не входили, потому что Марина из фантазий не думала. (Возможно, что и реальная Марина тоже. Валентин не интересовался ее умственными способностями.)

***

На грудь Валентина падает желтый листок. Увядание…

Однажды Валентин разыскал Марину. И не узнал ее. Отяжелевшая, скучная тетка, поглощенная бытом. Она больше не порхала и не носила белых платьев. Темные волосы теперь не струились по плечам, а топорщились дурацким ежиком. Ах, лучше бы Валентин ее законсервировал тогда… Операцию эту он представлял себе смутно, но не сомневался, что так было бы лучше. Но замораживать понравившуюся картинку взглядом он не умел, да и нечего уже было замораживать.

Валентин по-прежнему носил в сердце образ юной Марины, но к жажде обладания теперь примешивалась горькая ненависть с оттенком брезгливости. Как она могла состариться без разрешения?

***

По щеке Валентина ползет муха. В любое другое время Валентин смахнул бы ее нетерпеливым движением. Вроде бы и вреда никакого, а раздражает.

В последние годы Валентин стал позволять себе мелкие пакости. Например, ковырялся в носу и вытирал руки о сиденье автобуса. Мыл черешню в унитазе, а потом угощал ею своих клиенток. Подмешивал соль в сахарницы в кафе. Наверное, это настиг его кризис среднего возраста.

Женщин у Валентина давно уже не было, и он подозревал, что кто-то всё же завладел его ногтем или волосом и наслал порчу. Может, сумасшедшая фельдшерица, швырнувшая в него тумбочку? Нашла тайник в квартире Валентина, стащила парочку ногтей и унесла к колдунье. Наверняка так всё и было… Надо было каждый раз взвешивать содержимое пакетов, чтобы заметить недостачу. Да и пускать ее к себе домой не следовало. Глупо, очень глупо так доверять посторонним.

Валентин собрал все свои пакеты в мешок и закопал, злорадно улыбаясь. Всё, больше никто его не сглазит…

***

По берегу идет девушка в белом. Забавно, но ее тоже зовут Мариной. Увы, Валентин об этом никогда не узнает.

Девушка замедляет шаг, всматривается в Валентина. Впервые на него смотрит с таким интересом хорошенькая молодая девушка, а не отчаявшаяся разведенка. Девушка поражена. Несомненно, рассмотрела прекрасную душу Валентина и решила отдаться ему навеки, добровольно лечь под стекло и стать драгоценным экспонатом… Девушка остановилась и смотрит.

Девушка вынимает из сумки телефон, набирает номер и дрожащим голосом говорит:

– Помогите, пожалуйста… Тут мужчина на берегу… Он, кажется, умер.

***

Валентин лежит на берегу и ни о чем не думает. Его судьба печальна. Он так мерзок, что даже автор, его породивший, воспользовался своим всемогуществом и убил его. Вот.

В темноте

***

– Я даже сразу не поняла, что это такие дома, – слышится голос владелицы игрушечных гробов.

Арсений протягивает руку. Открывает один из гробов, чтоб обнаружить там миниатюрный буфет с золотыми ножами, приклеенными к ящикам. «Украсть,» – вспыхивает в голове преступная мысль. Но тут же спохватывается: «Нельзя, камеры».

Вместо этого он видит.

Вампир рассеивается туманом, чтобы пройти сквозь занавеску и взять свой плащ, хотя мог бы просто откинуть ее. Мерцает, почти исчезает, плавно перемещается к зеркалу. Смотрит на свое отражение, даром что вампир. Корчит зловещие рожи, пафосно укладывает крашеную черно-седую шевелюру, заглядывает в свои бездонные черные глаза. Наконец завязывает тонкие красные ленты плаща бантом. Движения вампира слишком резки, как будто он зол. А может, всё еще красуется перед зеркалом.

Дом вампира сумрачен, весь красиво задрапирован тяжелыми темными шторами и занавесками потоньше, колышущимися на ветру. Окно открыто. Вампир садится верхом на очень длинный меч рукояткой вперед и вылетает в ночь. Кажется, будто меч должен разрезать его пополам. Вот-вот половинки вампира медленно сползут вниз и шмякнутся на землю мясом и кровью. Но этого не происходит.

Вампир рулит рукоятью меча и пролетает над лесами. Навстречу ему вылетают еще двое. Один, кажется, стрижен «под горшок», наряжен в шаровары и вышитую сорочку и сидит верхом на метле, а товарища его рассмотреть не удается.

Вампир демонстрирует другие возможности своего скакуна: сжимает эфес, и тот стреляет, изрыгая из себя подобие бенгальских огней. От ответного огня из вражеской метлы вампир легко уклоняется. Стреляет еще раз, сбив обоих противников, и улетает прочь.

Сбитые падают в воду. Казак плывет, гребя ногами и удерживая в руках свою метлу. В треугольник, созданный его широко расставленными руками и черенком метлы, заплывает маленькая рыбка. Она кружит, будто бы ища выход, но не ныряет.

– Кто это был? – спрашивает товарищ казака, распластавшийся на дрейфующем неподалеку плоту.

– Резной Вампир. Он проклят и никогда не найдет пути во мглу, – отвечает казак. – Кто-то сделал ему Резного Сокола, поэтому он так опасен.

– Что будем делать?

– Надо спросить Оглушенную Рыбу.

– Оглушенную Рыбу?

– Да. Она может казаться странной, но когда речь заходит о близких для нее вещах, Огла – натура очень тонко чувствующая, – отвечает казак, не сводя глаз с маленькой рыбки.

Видение исчезает.

Не видение, а сон, просто сон.

Правда?

***

– Угу, я плохой муж, – бубнит Сенька.

И Женя, только что выстроившая в голове цепочку аргументов, умолкает. Раньше она пробовала оправдываться, что нет, она не то имела в виду, но каждый раз выходило ужасно неловко, будто она врет. Можно иметь свое мнение, но держать его нужно при себе. Народная мудрость плохого не посоветует.

***

Присутствие чего-то – или кого-то? – не дает покоя.

Глупо думать, будто Резной Вампир из недавнего сна существует. Он и не думает. Конечно, не думает. Честное слово.

Вампир уже начал забываться, а то, что терзает сознание, является скорее просто фактом размытости границ между реальностью и тем, другим.

***

Женя стоит на коленях, ощущая, как весенняя ледяная влага впитывается в брюки и сковывает движения. Секатор в руках яростно щелкает, с хрустом отрезая всё старое и ненужное. Воздух тяжелеет от ее злости и рвет легкие. «Ты сам растоптал свое счастье, – думает Женя, щелкая секатором снова и снова. – Так тебе и надо. Уйду. Ты во всем виноват».

Когда от кустарника остаются лишь куцые обрубки, злость Жени полностью испаряется. Вместе с решимостью.

Она встает и отряхивает мокрые брюки. Переодеваться лень. Высохнут…

***

Из темноты что-то шепчет, зовет. Нет, это всё воображение. На самом деле темнота молчит. Зловеще молчит. Тот, кто в ней затаился, чего-то ждет. Ох, если бы хоть чуточку света…

***

– Я ведь сразу тебе сказал, что не хочу больше детей, – говорит Сенька. – Мне тебя очень жаль, правда. Я всё понимаю.

Жене хочется кричать. Он не говорил! Она не знала, что его дети будут всё время жить с ними! Это всё – совсем не то, чего ей хотелось…

Сенька легко читает эмоции на ее лице и принимает несчастный вид. Женя не может ругаться, когда он такой. Она подходит, и он обнимает ее.

***

Становится ясно, что что-то не то, когда сестра зовет Арсения и показывает на дверь подвала. Сквозь доски пробиваются ростки гиацинтов. Кто-то забыл вынуть горшки, а цветы проснулись и стали расти, ничего странного. Вот только горшков в подвале уже несколько лет не было, с тех пор, как не стало мамы.

Они вытаскивают гиацинты на крыльцо, рассматривают крепкие зеленые ростки. Подходит большой рыжий кот, трется о ноги. Ему ужасно рады, ведь кот давно пропал… Очень давно.

А потом сестра берет в руки мамин телефон и обнаруживает там новые сообщения от чужих людей.

– Она их знала? – спрашивает Арсений.

Сестра качает головой, хмурится и вдруг говорит:

– Да. Но в то время не было мобильных…

И они читают послания давних друзей молодой маме, а телефон время от времени тренькает, оповещая о всё новых сообщениях.

Время сжимается.

А за ним и пространство.

Вот уже до Японии два шага. Что дальше?

Кот, рыжий кот, что ж ты так рад…

***

– Совсем-совсем никогда? – спрашивает Женя.

– Ну, если с моими детьми что-то случится, то можно, а так – нет, – отвечает Сенька. – Я не готов начинать всё заново.

Жене так и хочется спросить: «А если я не захочу рожать тебе запасных детей?»

Но Сенька настолько безмятежен и доволен собой, что она молчит. И начинает лелеять мечту о том, как дети внезапно умерли, Сенька бежит строгать новых, а она, Женя, ему сообщает, что не хочет в этом участвовать.

– Я же старый, Жень, – примирительно шепчет Сенька.

И Женя тает от этого грустного признания, читает в нем осознание вины и всё-всё понимает и прощает. Бедный Сенька, как же он страдает…

***

В темноте кажется абсолютно логичным, что люди постепенно приобретают прозрачность двух видов: бесцветную и зеленую. Бесцветные участки – призрачные, а зеленые? Зомби, что ли?

Так или иначе, а у многих кисть руки, скажем, как будто из сияющего изумрудом бутылочного стекла, а чуть выше фрагмент как будто отсутствует напрочь, но на самом деле просто стал совсем прозрачным. Интересно, это часть одного процесса или борьба разных?

***

Женя спускается по лестнице, прислушиваясь к себе. Она абсолютно уверена, что не одна. Но как она скажет Сеньке?

Жене очень хочется позволить себе безрассудную роскошь из фильмов: уйти, не сказав о беременности, а потом растить где-нибудь в глубинке маленькую Сенькину копию, чтобы он потом случайно встретил их на улице, всё понял и раскаялся.

Но Женя понимает, что никогда не решится. Ей некуда идти. Она скажет, а потом позволит уговорить себя, вот как всё будет.

Может, и не говорить вовсе? Пусть заметит, когда на аборт идти уже поздно.

Женя несет пакет с мусором к контейнеру, потом как можно медленнее бредет назад, ощущая, как неумолимо тикают часы, приближая возвращение Сеньки и чужих детей. Надо прибрать и приготовить ужин, а Сенька на нее злится и уже второй день молчит, слова не говорит. Как же ему сообщить?

Женя кладет руку на живот, успокаивая того, кто внутри. Когда Сеньки нет рядом, легко сделать выбор в пользу этого нового, случайно зародившегося…

Двумя часами позже Женя со смесью огорчения и облегчения понимает, что не беременна.

***

Что-то проносится мимо, задевая связку гаек, висящую на гвозде. Арсений гадает, что бы это могло быть. Резной Вампир верхом на своем мече? Ставшие полностью прозрачными люди? Проникший сквозь размытые грани призрак прошлого?

Глаза привыкли к темноте, но это не помогло: тени пляшут и меняют очертания.

***

– И не вздумай его выпускать, – велит Сенька.

Женя послушно кивает. Она вспоминает, как в первый год замужества выпустила добермана погулять, а потом пряталась в ванной, пока сосед водворял собаку в прихожую. Ей было так стыдно, что она не решилась даже показаться, а сосед подумал, будто дома никого нет, и кинул в почтовый ящик записку: «Ваша собака бегала у меня во дворе, я ее поймал и отвел назад. Дома никого не было, а дверь оказалась отперта, поэтому я просто закрыл собаку в прихожей». Как же Сенька ругался…

Эта оплошность стала первым шагом на пути к полному подчинению. Сейчас этот путь уже почти завершен. Разумеется, она не станет перечить Сеньке.

***

Арсений понимает, что здесь всё и закончится. Некому его спасать.

Почему-то на ум приходит Оглушенная Рыба. Вот бы спросить у нее, что делать…

Давно пропавший рыжий кот успокаивающе мурлычет, как будто знает что-то хорошее. Арсений хочет почесать его за ухом, но не может.

***

Женя снова ползает по грядке, но в этот раз не мечтает об эффектной ссоре. Вместо этого она борется с подступающим страхом. Она представляет себе, как Сенька хладнокровно и целеустремленно делает ей запасного ребенка.

«Какие глупости, – обрывает она сама себя. – Какого еще запасного ребенка? С этими-то пока ничего не случилось…»

Но что-то липкое, зловещее шепчет ей, что скоро в доме освободится место.

«Ты же этого хотела,» – вкрадчиво шепчет нечто.

Солнце медленно ползет к горизонту.

***

Арсений кожей ощущает приближение чего-то страшного. Он не боится темноты, что бы все ни думали. Он боится того, что в этой темноте скрывается.

Темнота сгущается, тяжелеет, начинает давить физически. Арсений уже не ныряет в свои видения, теперь видения идут к нему.

Очень хочется нащупать толстую деревянную балку, которая совершенно точно находится тут, совсем рядом. Но на ней наверняка сидят жирные волосатые пауки, которых Арсений сто раз видел наяву. А может, и не только они. Может, к ней прижимается, маскируясь и ожидая подходящего момента, тот же Резной Вампир.

А может, балки вообще нет. И ничего вокруг нет. Если Арсений вздумает сдвинуться с места, небытие проглотит его…

***

Женя представляет себе, что будет, когда Сенька узнает. Пытается представить.

Нет, он ничего не узнает, потому что ничего не будет.

Она продолжает копаться на грядке, но вдруг понимает, что уже почти темно. Лес дышит в спину причудливыми тенями и вспыхивает невидимыми огоньками хищных глаз.

Женя вспоминает, что лампа в подвале перегорела еще неделю назад.

***

Темнота шелестяще шепчет и зовет. Арсению хочется кричать.

Из шелеста все еще проступает мурлыканье кота, удерживающее рассудок на месте.

Арсений больше всего боится сейчас, что оно исчезнет. Почему-то он уверен, что совсем скоро, когда темнота заберет его, он окажется вовсе не в раю.

***

«Пусть посидит и подумает над своим поведением,» – сказал Сенька.

Женя впервые жалеет, что вездесущей настырной Тоньки нет дома. Она бы давно открыла дверь.

***

Сестра бы открыла дверь. Но она далеко. А мама умерла. Даже рыжий кот, подбадривающий его из небытия, ничем не может помочь.

Нечто тянется к Арсению из темноты и замирает в миллиметре от его кожи, вдыхает его страх, наслаждается предвкушением.

***

Женя зажигает все фонари во дворе. Может, полоска света пробьется под дверь? Может, этого утешения хватит?

И вдруг Женя понимает, что снова сделала выбор не в пользу Семена.

Всё уже решено, надо идти до конца.

***

Лязгает замок. Темнота касается лица Арсения перепончатым крылом и отступает.

В прямоугольнике желтоватого света дрожит нерешительная фигурка мачехи.

***

Арсений медленно поднимается и идет к двери.

Он оборачивается, пытаясь разглядеть в глубинах подвала большого рыжего кота. Но там все еще царит темнота. Впрочем, темнота не зловещая, а умиротворенная.

– Пойдем домой, – говорит Женя.

Донор

– Мы сделали всё возможное, – любит говорить мама, – но Богдан же не виноват…

После этой фразы она шумно, с присвистом всхлипывает и вытирает платочком сухие глаза. Глаза у мамы давно сухие, сколько Богдан ее помнит. Наверное, запасы слёз иссякли, оставив после себя вечную красноту.

Мама от Богдана ничего не скрывает.

– Ты должен знать правду, – говорит она.

И рассказывает, рассказывает… Изо дня в день, чтобы Богдан не забыл.

Раньше у мамы с папой был сын Тарасик. Тарасик заболел и нуждался в трансплантации костного мозга. Подходящего донора не было, время стремительно утекало, Тарасику становилось всё хуже. И мама с папой решились.

Когда родился Богдан, оказалось, что он донором быть не может: анализы показали несовместимость. Мама с папой решили попробовать еще раз, но Тарасик не дождался. Третью беременность за ненадобностью прервали.

– Может, так даже лучше, – вздыхает мама. – Тот хоть родиться не успел…

Она уверена, что и вторая попытка не увенчалась бы успехом. Богдан понимает: мама убедила себя, что Тарасику не суждено было выжить. Она считает, что в чем-то провинилась и справедливо наказана. Это помогает ей смириться с реальностью.

А папа на Богдана никогда не смотрит. И Богдан понимает, что виноват именно он. Он облажался, он не смог спасти брата.

Однажды в школе рассказывают об избиении младенцев Иродом. День памяти приходится почему-то на день рождения Богдана, и он вынужден слушать рассуждения учительницы о невинности детей. Она уверяет, что люди рождаются безгрешными, но это неправда. Богдан, например, сразу был братоубийцей.

А дома мама рассказывает, привычно мусоля уголки глаз платком:

– Мы же тебя не просто так Богданом назвали, мы думали, нам Бог тебя дал, чтобы спасти Тарасика… Но ты не виноват. Ты ни в чем не виноват.

Богдан молчит, а мама продолжает:

– А как мы радовались, когда ты родился… Мы думали, кончились наши мучения, выздоровеет Тарасик. Да…

Она судорожно всхлипывает и умолкает.

Папа домой приходит поздно и сразу же запирается в спальне.

Богдан тоже при первой же возможности сбегает к себе. Его комната – бывшая кладовка. Там есть место только для узкой кровати и откидного столика, за которым Богдан делает уроки. Всё его немногочисленное имущество разложено по полкам, занимающим одну из стен. В комнате невозможно ходить по полу, его попросту нет. Открываешь дверь – и сразу же влезаешь на кровать. Поэтому к Богдану в комнату никто не заходит.

Мама предпочитает целыми днями сидеть на кухне и мусолить в руках кофейную чашку. Ближе к вечеру она перемещается в большую комнату, смотрит телевизор и перебрасывается парой слов с Богданом. Когда Богдан от нее сбегает, она ненадолго заходит к папе, если дверь не заперта. А ночи проводит в спальне Тарасика. Богдан иногда заглядывает туда и видит спящую маму, свернувшуюся калачиком на детской кровати. Мама обнимает какую-нибудь из огромных Тарасиковых игрушек, а в окно на нее сочувственно смотрит луна. В комнате Тарасика есть окно.

Иногда Богдан болеет и не ходит в школу. Мама не любит сидеть дома в его обществе и обязательно сбегает куда-нибудь, а Богдан тайком прокрадывается в комнату Тарасика и садится на широкий подоконник. Окно выходит на ту же сторону, что и подъезд, поэтому он видит, когда мама возвращается, и успевает уйти.

Во дворе раньше был магазин – такая уродливая низкорослая постройка с плоской бетонной крышей и унылым кафелем на стенах. Магазин переквалифицировался в парикмахерскую, нотариальную контору и пункт приема стеклотары. По вечерам под крышей собирались наркоманы, а по утрам толстая дворничиха выметала за ними использованные шприцы. Наркоманы сменились алкоголиками, а шприцы – бутылками. Потом и они сменились – подростками, окурками и презервативами. В последнее время всё смешалось. По ночам под бетонной крышей тусили все подряд, а днем здание пустовало. И дворничиха перестала убирать бутылки, шприцы, окурки и прочий мусор.

Богдан все равно часами смотрит в окно.

Однажды он замечает, что дверь уже не заперта на засов, хотя по-прежнему закрыта. А во дворе возле заброшенного магазина появились разнокалиберные ящики, явно изображающие стол и стулья. Больше ничего не происходит.

То есть происходит, наверное, но позже, когда Богдану приходится возвращаться к себе. И он горько сожалеет, что в кладовке нет окна. Впрочем, если бы оно было, то выходило бы на мусоропровод.

А потом Богдан выздоравливает и каждый день исправно ходит в школу. Заболеть снова не получается.

По выходным папа всегда дома, поэтому Богдан не решается заходить к Тарасику. А окна большой комнаты выходят на другую сторону, там только шоссе и бесконечный поток машин. Иногда Богдану хочется открыть окно и нырнуть прямо туда, в это бурлящее море, но подоконник заставлен цветами, которые мама не разрешает трогать. Богдан и так виноват в смерти Тарасика, он не хочет огорчать маму еще и разоренным цветником.

Мама всё чаще срывается и орет на Богдана противным надтреснутым голосом. Она могла бы и не орать, он и так знает, что всё делает неправильно.

Но мама никогда не говорит вслух, что Богдан виноват в смерти Тарасика. Она просто обвиняет его во всем остальном. Неужели трудно было догадаться вынести мусор? Каким тупицей нужно быть, чтобы надеть черные джинсы вместо синих? Какого черта налоговая не отвечает на звонки, это же срочно?

Потом мама затихает, смотрит вдаль и заводит привычную пластинку, вытирая невидимые слёзы:

– Прости. Ты не виноват. Тебе просто не понять, что это такое – материнское горе… Но это я во всем виновата.

Однажды Богдан слышал, как папа сказал ей почти то же самое:

– Это всё ты. Не могла нормального родить?

Богдан знает, что речь о нем. Это он неправильный, его костный мозг не подошел Тарасику.

Богдана всё больше тянет в комнату Тарасика. Он сочиняет, будто школу закрыли на карантин из-за ветрянки, и остается дома. Мама ни на секунду не сомневается в его словах, у нее нет сил и желания сомневаться. Она просто обреченно вздыхает, споласкивает свою несчастную кофейную чашку и начинает собираться.

– Я бы с тобой посидела, но мне надо на почту, за хлебом и к нотариусу, – говорит она.

– Ничего, я как-нибудь сам, – говорит он.

Оба облегченно выдыхают. Мама, прихватив книгу, отправляется в ближайшее кафе, а Богдан – в комнату Тарасика.

Возле заброшенного магазина всё так же стоят ящики. На большом, изображающем стол, разложены карты, а на маленьких сидят бомжи. Богдан их с жадностью рассматривает, ощущая себя хозяином этого зрелища. Вот он, его личный мир, о котором никто не знает. Его окно.

Со стены на него смотрит портрет Тарасика, но портрет никому не расскажет, он мертвый. У Тарасика на фото как раз такой взгляд, о котором любят писать газетчики: «Он предчувствовал свою смерть…» Раньше Богдан боялся этой фотографии. Ему казалось, что однажды грустный Тарасик явится к нему ночью и…

Но месть загубленного брата оказалась страшнее. Он позволил убийце жить.

Богдан не сомневается, что проживет очень долгую несчастливую жизнь, но и этим не искупит своей вины.

А между тем к бомжам приближается какая-то хромая фигурка. Это беспризорник, Богдан таких видел на рынке. Говорят, они воруют и нюхают клей.

Беспризорник останавливается возле импровизированного стола и протягивает бомжам пакет, полный бутылок. Богдану даже слышен звон. Бомжи машут в сторону магазина. Беспризорник пытается зайти, но дверь вырывается у него из рук и сильно хлопает, чуть не придавив собой щуплое тело. Беспризорник неожиданно для Богдана разражается заливистым хохотом, а один из бомжей поднимается, открывает дверь и придерживает ее одной рукой, а второй ободряюще хлопает беспризорника по плечу. Пока тот исчезает в недрах магазина со своим звенящим пакетом, Богдан успевает проникнуться чувством симпатии, зависти и жалости. Беспризорника он мысленно нарекает Витей в честь хромого мальчика из сказки. И тут же начинает мечтать о том, как спасет его. Насобирает денег на лечение, устроит в школу… А может, Вите нужен костный мозг?

Вечером звонят из школы и спрашивают, что с Богданом.

Мама орет. Потом леденеет и равнодушно говорит, что даже не удивлена. Всё это – одна большая ошибка. Нужно было сразу смириться с болезнью Тарасика, а они попытались обмануть Господа – и вот результат.

Наконец она стучится в бывшую супружескую спальню. Стучится долго, угрожает выломать дверь.

– Исполни наконец свой долг, – требует она.

Наконец папа понимает, что она не отстанет. Он открывает дверь, равнодушно снимает ремень и исполняет долг.

Спрашивает:

– Довольна?

И снова уходит.

Богдану почти не больно. Когда мама кидается чем попало, бывает намного хуже.

После этого вечера мама почти не разговаривает с Богданом. Даже не трет глаза платочком, просто молчит и думает.

А однажды вечером Богдан слышит приглушенные голоса в спальне. Начало разговора слишком тихое, ни слова не разобрать. Но потом в воздух взвивается визгливая мамина реплика:

– Уж ты-то его должен любить больше!

Папа отзывается равнодушным вопросом – просто потому, что в ответ на мамины обвинения лучше не молчать. И мама наконец торжествующе пронзает его своим единственным и долго оберегаемым козырем:

– Потому что Тарасик был не от тебя.

Мама тут же жалеет о сказанном, пытается взять свои слова обратно, но беда в том, что она не соврала. И папа, разумеется, не может развидеть правду, которой почему-то раньше не замечал.

Богдан тихонько открывает дверь своей кладовки, бесшумно скользит в большую комнату и начинает аккуратно переставлять цветы с подоконника на стол. Поток машин поредел, красиво нырнуть в него не получится. Но это не имеет значения.

В спальне визжит, хрипит и затихает мама. Богдан не хочет думать о том, что там происходит. По коридору проходит молчаливая тень. По тому, как равнодушно и спокойно закрывается дверь, Богдан понимает, что это ушел папа. Он понимает также, что и ему всё равно.

Но что-то другое не дает ему покоя, звенит напряженно в голове и наконец прорывается в сознание. Витя.

Может, мама родила Богдана для того, чтобы кто-то спас Витю? Может, ему всё же суждено однажды стать донором? Для чего-то же он родился…

Богдан понимает весь абсурд своих размышлений, но ставит цветы обратно. Он чувствует, как в нем рождается человек со смыслом жизни, с планами на будущее. Только одно остается между новой и старой жизнью.