Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Как-то Фридриха Бернгардовича направили во Львов с инспекцией. В тамошней инвалидной системе работало 1300 человек, был художественный цех, шили меховую, кожаную одежду, обувь на разный вкус, начиная с резиновых калош и вплоть до модельной, отличающей львовских мастеров довоенного времени. Гольдфрухт попал на роль ревизора вместе с неким Толкачевым – главным деятелем местной промышленности. Толкачев приехал в Киев для организации этой командировки. Предполагалось, что инспекция будет неожиданной. Но на вокзале во Львове их уже ждала машина. Товарища проверяющего (впрочем, несколько раз хозяева обмолвились, назвав Гольдфрухта паном) отвезли в лучшую гостиницу в номер люкс. В ресторане его ждал роскошный обед, хозяева не скупились. Позже Гольдфрухт через своего человека узнал, что, когда от Толкачева пришло известие о приезде ревизора, из цеха всю ночь вывозили неучтенные меха. Кое-что даже сожгли.

Гольдфрухт был настороже. Особо он должен был проверить и доложить правильность расхода материалов. Здесь они с Толкачевым крупно поспорили. Различия в оценке эффективности использования средств достигали огромного размаха, очевидно, что впечатляющие излишки шли на изготовление левой продукции. Гольдфрухт остался при своем мнении. Материалы проверки подходили под статью о хищении (этим все и закончилось спустя несколько лет). Очевидно, разоблачение воровства было Фридриху Бернгардовичу ни к чему и сгубило бы его самого. Приходилось маневрировать. Но факт, из всех многочисленных ревизий и проверок он выходил незапятнанным. Взяток он не брал категорически.

Был трагический случай. Там же, во Львове на фабрике резиновой обуви погиб глухонемой инвалид. Инвалида затянуло в машину. Нарушение правил техники безопасности было вопиющим. Местное начальство решило использовать Гольдфрухта, чтобы замять скандал. Предложили (конечно, за вознаграждение) подписать акт, киевский представитель – это много значило. Фридрих Бернгардович отказался. Его хотели купить – не вышло, шантажировали – не уступил. Глухонемой по характеру своей инвалидности не мог работать в этом процессе. В целом сложилось представление о львовской инвалидной артели как о предельно вороватой организации. В Киеве главный инженер Гальперин спросил: – Что вы мне привезли?

Он имел ввиду результаты инспекции. – Привез то, – отвечал Фридрих Бернгардович, – что мы все сядем в тюрьму за их махинации, и на очень долгий срок.

В целом, конфликтных ситуаций Гольдфрухт избегал. В денежных расчетах был точен. Вообще, к деньгам он относился равнодушно, тратил их легко, возможность неправедного обогащения его не прельщала.

В артели много пили. Люди не могли забыть войну, она осталась с ними на всю жизнь. Фридрих Бернгардович близко подружился с неким Александром Ивановичем – бывшим летчиком. Это был красавец-мужчина, огромного роста и могучей комплекции. Александр Иванович крепко выпивал, не менее литра водки в день. Он начинал пить понемногу с утра, а обедал с водкой, как закон. Рядом с артелью на улице Жилянской размещалась воинская часть – Почтовый ящик 25 со своей столовой. Инвалидов пускали по удостоверениям. Норма летчика составляла поллитровку, бутылку приносили с собой. Гольдфрухт, как правило, держался, присоединялся лишь изредка. Александр Иванович был человеком обеспеченным, полковник и инвалид он получал большую военную пенсию. Его жена – парторг поликлиники для ученых тоже была фронтовиком и человеком по тем временам не бедным. Два сына – молодые офицеры жили самостоятельно. Деньги водились, но откладывать их было не принято. Александр Иванович носил единственный цивильный костюм. Была еще военная форма (без погон, но с орденами), ее Александр Иванович надевал в торжественных случаях. Жена, в конце концов, не устояла перед соблазнами мирной жизни, в семью приобрели спальню из карельской березы. Остальное уходило на выпивку и угощение. Это были достойные люди, и они с Гольдфрухтом сдружились. Во время квартирных злоключений, идти ему было некуда, ночевал он на работе, что называется, томился, и часто сопровождал Александра Ивановича в дороге домой. Жили они в районе Покровского монастыря, путь неблизкий. Улица Жилянской до площади Толстого была утыкана забегаловками. Александра Ивановича всюду, конечно, знали. Везде в конце рабочего дня толпились небольшие очереди, но Александр Иванович, пользуясь гвардейским ростом, поднимал руку и посылал через головы условный знак – водку или коньяк и сколько. По Владимирской к университету поднимались уже сильно навеселе, но Александр Иванович держался крепко. Он не выглядел пьяным, только сильно краснел и немного раскачивался, как если бы был не летчиком, а моряком и ступил на твердую землю после долгого плавания. В районе университета была последняя распивочная перед пустынно безалкогольной улицей Короленко. Здесь заправлялись основательно, чтобы хватило до Правительственной площади. Иногда сворачивали и шли на Крещатик. Здесь у Александра Ивановича была любовница – директор швейной фабрики – красивая еще молодая женщина. Засиживались у нее. Александр Иванович сговаривался на вечер, и шли дальше. До Правительственной площади добирались часов в девять. Местный пивной ларек был уже закрыт. Но это не имело значения. Александр Иванович стучал в заднюю дверь.

– Миша, это я. Сколько? Четвертушку.

Появлялась бутылка. Александр Иванович поглощал напиток из горлышка. Здесь расставались, или, не расставаясь, шли к Александру Ивановичу ночевать. Жена визиты Гольдфрухта приветствовала. Она свято (и справедливо) верила в его благоразумие. Мысль, что муж пьет не один, очень сильно ее успокаивала. На следующее утро обычно жарили яичницу с колбасой и распивали на троих четвертушку. Это выпивкой не считалось. Тем более, что все трое шли работать: жена – в поликлинику, вдохновлять кадры, а мужчины – в родную артель.

Как-то наутро Александр Иванович глянул на Гольдфрухта пристально, будто увидел его впервые, и определил почти трезво. – Слушай, ты – русский человек.

– Я – советский человек. – Фридрих Бернгардович привыкал к гражданству

– А русский?

– Нет, я советский.

– А я и советский, и русский. – Мудро подитожил Александр Иванович, помолчал и добавил разочарованно. – А ты – только советский.

Мысль, зародившись, не давала летчику покоя. – Слушай, раз ты советский. Ответь на вопрос. Почему днем я могу Фридрих Бернгардович выговорить, а вечером уже не могу?

Фридрих Бернгардович промолчал. – А можно, – спросил деликатный Александр Иванович, – я тебя буду Федором Борисовичем звать?

Фридриху Бернгардовичу это было не в новинку. Рабочие в Черновцах, которых он учил ремонтировать трофейные иномарки, уже ытались переделать его имя на славянский лад.

– Так тебе легче?

– Легче, – Александр Иванович сосредоточился и выговорил четко и даже торжественно. – Федор Борисович.

– Тогда можно. – разрешил Фридрих Бернгардович, и сам же, расщедрившись, предложил: – А хочешь, давай, просто Борисы-чем.

– Нет, – отвечал Александр Иванович, – я тебя уважаю. И хочу по всей форме. Федор Борисович. Раз ты наш советский человек.

Как Фридрих Бернгардович разбогател. У Гольдфрухта во Львове (еще польском, до тридцать девятого года) был дядя по отцу – Иозеф Соломонович Гольдфрухт или просто дядя Юзек. Это был богатый предприимчивый человек. Владел заводом металлоизделий, производящим железнодорожный инвентарь, и ликерной фабрикой. Львовские Гольдфрухты (у Иосифа была еще сестра, она успела уехать в Италию, там и умерла) даже построили небольшую синагогу. Дядя Юзек хотел жениться на польке, но отец категорически запретил. –Пока я жив, ты не женишься – это его слова. Влюбленные терпеливо ждали своего часа, но как раз в год смерти отца (тридцать девятом) началась война, Свадьба так и не состоялась. Спасаясь от немцев, дядя Юзек попал в Среднюю Азию. В городе Джамбуле было польское консульство. Шла запись добровольцев в польские армии: Армию Крайову (армию Андерса, ориентирующуюся на англичан) и просоветскую Армию Людову. Дядя Юзек колебался. Не хотелось далеко ехать, добровольцев Андерса отправляли через Иран на Ближний Восток, где шли тяжелые бои с Роммелем. Но буржуазное происхождение взяло верх, и дядя Юзек отправился записываться. И, буквально по дороге, был арестован. В тюрьме его сильно били, требовали подписать признание, что он польский шпион. В обвинении был пункт о подготовке террористического акта. Дяде Юзеку, почти не знавшему русского языка, пришлось туго. Пока он ждал приговора, что-то изменилось в политике. Дядю Юзека вытребовали из тюрьмы на новое следствие, сказали, чтобы он написал заявление о недозволенных методах допроса и самооговоре под давлением. Он подписал в надежде на скорое освобождение. Теперь дядя Юзек был готов присоединиться к любой армии. Но судьба распорядилась иначе. Его осудили на восемь лет и отправили в лагерь.

Дядя Юзек отличался немыслимым жизнелюбием и изворотливостью. Он был бизнесмен, профессии, пригодной для лагеря, у него не нашлось. Ее предстояло придумать. И он придумал. Обзавелся где-то учебником по изготовлению лекарств и объявил себя аптекарем. Поскольку профессия аптекаря в народном разумении считается еврейской, заявление дяди Юзека было принято как должное, а польское местожительство и плохое знание русского языка лишь добавило ему авторитет. Так дядя Юзек стал аптекарем в лагерной медчасти. Нужно отдать должное, дядя Юзек постоянно занимался самообразованием и быстро освоил скудные возможности лагерной фармакопеи. Он смело готовил те немногие лекарства, которые были доступны в местных условиях. Но главное, через аптеку проходил спирт. Дядя Юзек со временем стал для начальства незаменимым человеком. Все его силы были направлены на собственное выживание, и ему это удалось.

Жить в больших городах после освобождения из лагеря ему было запрещено. Он написал в Черновцы и выяснил, кто уцелел из тамошней родни. Так он нашел Фридриха Бернгардовича. Тот уже работал в Киеве и располагал нужными связями. Внезапно Фридрих Бернгардович получил письмо, дядя Юзек просил разрешения заехать в гости. На третий день визита явился участковый милиционер, соседи донесли. Но дядя Юзек приехал больной туберкулезом (ему на допросах отбили легкие, а тюремно-лагерный режим сделал остальное) и Гольдфрухту удалось в кратчайший срок устроить дядю в противотуберкулезный санаторий в Пущу-Водицу. Приезжали за ним и туда, но дядя Юзек был болен серьезно, и главврач убедил милицию временно оставить больного в покое. Еще в лагере дядя Юзек стал из Соломоновича Бернгардовичем (как Фридрих), взяв, для нового отчества имя своего брата. В противотуберкулезном санатории он лечился и укрывался от гонений почти год. Подошло время выписки, ехать ему – больному было некуда. Фридрих Бернгардович пошел на прием к Заместителю министра здравоохранения. Его былая работа в Совете Министров давала основания надеяться. Заместитель министра повертел в руках документы (дядя Юзек к тому времени обзавелся нужными бумагами о фармацевтическом образовании) и направил аптекаря в распоряжение Львовского облздравотдела с приказанием – трудоустроить. Нужно полагать, Совет Министров тоже дал распоряжение.

Львовские чиновники пришли в волнение, редкие люди приезжали из Киева со столь важными бумагами. Куда хотите? Выписали двухмесячную путевку в противотуберкулезный санаторий. И дали немыслимую должность – заведующего центральной аптекой в курортном городке Ворохте. Не только район, но несколько местных санаториев находились под началом дяди Юзека. Это был триумф. Дядя Юзек развернулся. А тут еще пригласили в Киев, в Управление госбезопасности. Дядя Юзек ехал со смешанным чувством, мало ли что, могли всплыть грешки с документами об образовании, и все такое прочее.... Но закончилось наилучшим образом. Дядю Юзека поздравили с реабилитацией и просили ни о чем не беспокоиться.

– Как я могу не беспокоиться, – пересказывал племяннику содержание разговора дядя Юзек, – как я могу не волноваться, когда тот лейтенант, который меня избивал, теперь уже полковник?

Вопрос риторический. С тех пор дядя Юзек жил, как бог. У него был свой дом, женщина. Спирт шел канистрами. Дядя Юзек к бизнесу охладел, но начальство требовало. Потом у него началось кровохарканье. Его стали лечить, но дядя Юзек местным врачам не доверял, вызвал из Киева Фридриха Бернгардовича. Тот приехать не смог, поехала Тамара Бенедиктовна. В Киев они вернулись вместе через Черновцы. Там дядя Юзек долго молился в синагоге. В Киеве жили у Гольдфрухтов, дядя Юзек пошел по врачам, но состояние резко ухудшилось. Фридрих Бернгардович на правах старого знакомого обратился к главврачу Тубинститута, дяде Юзеку выделили отдельную палату. Как итог туберкулеза почек началась уремия. Большую часть времени дядя Юзек находился без сознания. За несколько дней до смерти он пришел в себя и попросил Тамару Бенедиктовну (она регулярно его навещала) принести бутылку лучшего коньяка, разные деликатесы и красивую столовую посуду. – Хочу перед смертью пожить по-человечески, – так он объяснил. Бутылку он успел выпить до половины, прежде чем умер в пятьдесят восемь лет. Тарелка, на которой дядя Юзек пировал перед смертью, долгие годы хранилась в семье Гольдфрухтов.

Чтобы полнее осветить личность дяди Юзека (с несколько неожиданной стороны), следует добавить, что он самоучкой сочинял музыку. Видно, при более счастливой судьбе, из него мог выйти композитор. У Гольдфрухтов хранились письмо (письма?) композитора Дунаевского к дяде Юзеку с призывом не прекращать творческих исканий. Фридрих Бернгардович обещал письма найти и предоставить для этого жизнеописания, но не успел.

После смерти дяди Юзека Фридриха Бернгардовича ждал сюрприз. В сберкассе, куда он сдавал на хранение зарплату, его известили о крупных денежных переводах – из Ворохты, Яремчи. Переводы поступали один за другим, похожие на золотой дождь. Ясно, мудрый дядя Юзек не хранил сбережения на одной сберкнижке. Все деньги он завещал племяннику. На них Фридрих Бернгардович купил машину и несколько раз отдыхал с женой на море. Потом всплыла еще одна тайна. У дяди Юзека еще с довоенного времени остался скромный счет в западном банке. Эти сведения дядя Юзек по понятным причинам не оглашал, но пришло время и завещанием стало можно воспользоваться. Из тысячи отложенных фунтов Фридриху Бернгардовичу достались четыреста, остальное ушло в доход государства. Но и четыреста пригодились.

Похоронили дядю Юзека – Иозефа Бернгардовича Гольдфрухта на Байковом кладбище (Фридрих Бернгардович имел необходимые знакомства). Спустя годы рядом под той же мраморной плитой похоронили Тамару Бенедиктовну.

Торжество справедливости. Несмотря на несчастья века, буквально, перетряхнувшие Европу, у Гольдфрухта осталось немало родственников и друзей за границей. И, чем более оттаивал советский ледник, тем чаще они давали о себе знать. В послевоенной Германии обосновалось землячество черновицких немцев. Еще были живы старики, которые помнили его отца, и поэтому готовы были помогать сыну. В Италии жил его племянник с семьей. Немало родственников оказалось в Израиле. В Париже был друг. Об этом человеке следует сказать несколько слов.

Зигфрид Бахтер был на несколько лет старше Фридриха. Ко времени возвращения Фридриха из Кембриджа он уже был адвокатом. У них составилась компания для бриджа. Играли в адвокатской конторе Бахтера. Как и семья Гольдфрухта, Бахтеры остались в Черновцах, не видя никакой вины перед Советами. Отец Бахтера ходил с бородой, занимал видную должность на бирже, считался богатым человеком. Его тут же арестовали и вместе с женой отправили в ссылку. А Зигфрид сумел спрятаться, и дождался, когда с началом войны вернулись румыны. Как он жил потом, неизвестно, важно, что, несмотря на еврейскую национальность, уцелел. Жена была родом из Праги. В конце войны они смогли переехать в Чехословакию по программе воссоединения семей. Там он записался добровольцем в формирующуюся чехословацкую армию, а в сорок восьмом году, как раз накануне окончательного присоединения Чехословакии к советскому блоку, оказался в Париже. Связь с родителями он потерял, считал их умершими. Отец, действительно, умер в ссылке, а мать после войны (уже после бегства сына на Запад) вернулась в Черновцы. Родственников не осталось, сын пропал. Она оказалась одна, совершенно потерянной, без всяких средств, голодала и, наверно, быстро бы погибла, если бы не встретила Фридриха Бернгардовича, Случайно, на улице. Он ей очень помог. Продуктами, деньгами. Когда переехал в Киев, помогал уже отсюда. А тут сын отыскался. Как французский гражданин, он добился для матери разрешения выехать во Францию. Это уже в пятидесятые годы. Мать прожила в Париже три дня и умерла. Бахтер был благодарен Фрицу и слал ему постоянные приглашения, приехать в Париж.

К тому времени Бахтер разбогател на международной торговле мясом. Закупал в Аргентине. Имел дело с разными странами, в том числе с Советским Союзом. Об организации советского бизнеса был очень низкого мнения. Советские могли отправить скоропортящийся продукт в обычном вагоне или в неисправном холодильнике. Бахтер таких партнеров не уважал, он был ответственный коммерсант. Среди черновицких деловых людей отдельным качеством, характеризующим таланты предпринимателя, было умение уходить от налогов. Здесь Бахтер был большой умелец, первое, что он сделал, когда появился капитал, открыл в Швейцарии собственный банк. Гольдфрухт гордился другом, хоть сам искусством ловчить не обладал.

Каждый год Фридрих Бернгардович направлял просьбу о гостевой визе – в Италию, Францию, Германию. Из всех этих стран ему постоянно приходили приглашения. Он оплачивал соответствующие расходы (подача заявления с просьбой о визе стоила денег). И каждый год получал непременный отказ без всяких объяснений. Объясняться было не принято. Он привык. Так тянулось до начала перестройки. Неожиданно его вызвали на улицу Короленко 33, где помещалось Управление внутренних дел. В то время Фридрих Бернгардович запросов о визе не посылал и был занят самыми будничными делами. Потому встретил повестку с недоумением. Он вполне свыкся с ролью невыездного советского гражданина.

В окошке, куда он обратился, глянули равнодушно, отослали к секретарю. Секретарь просмотрел повестку, что-то такое сообразил и позвонил. Вышел человек в штатском, провел Фридриха Бернгардовича в комнату, усадил, отрекомендовался подполковником и сообщил: – Мы рассмотрели ваше дело, вам надо реабилитироваться.

Фридрих Бернгардович встретил эти слова буднично и даже как-то легкомысленно. – А зачем?

Подполковник доброжелательно разъяснил. – Вы более десяти лет регулярно подаёте заявление, чтобы выехать за границу. Они (то есть ОВИР – отдел виз и регистраций) пересылают эти заявления нам, а мы не можем разрешить выезд без реабилитации. Вот, когда реабилитируетесь, другое дело. Тогда разрешим. Не ОВИР, а мы, понимаете?

Так Фридрих Бернгардович проник (ясно, что лишь слегка) в таинственную механику, управляющую судьбами советского человека.

– Что мне нужно?

– Составить заявление, подписать. И можете идти.

– А дальше?

– Сидите дома и ждите.

Спустя две недели Фридрих Бернгардович получил бумагу из черновицкого КГБ. Бумага начиналась с обращения – Уважаемый Фридрих Бернгардович. Ваше заявление получено, о решении вы будете извещены… Спустя некоторое время следующее: – Уважаемый Фридрих Бернгардович. Ваше заявление направлено в Прокуратуру города Черновцы… Потом от самого прокурора города Черновцы: – Уважаемый Фридрих Бернгардович, ваше ходатайство о реабилитации направлено в Областной суд города Черновцы для окончательного решения… Вслед за этим последовало официальное решение о реабилитации.

Комментарий. Я своими глазами видел бумагу из Англии. Фридрих Бернгардович хотел восстановить давние водительские права. Ответ был составлен так, что его трудно было счесть отказом, хоть по сути он именно таковым и являлся. В деликатней-шей форме подвергалось сомнению пригодность заявителя для автовождения. Ведь со времени выдачи первого документа прошло более пятидесяти лет и здоровье могло пошатнуться. Заочно восстановить права в таких условиях непросто, легче получить новые. Потому есть смысл. приехать, подтвердить дееспособность и заново решить вопрос.

Фридрих Бернгардович предлагал мне ознакомиться и с бумагами из органов. Но он постоянно лежал в постели и, чтобы найти переписку, требовались специальные усилия. Зачем? Зато я видел его фотографии под Эйфелевой башней, рядом с флорентийским Давидом, вместе с итальянским племянником, похожим на актера Фернанделя крупными чертами лица и выдающейся вперед челюстью. Фридрих Бернгардович держал снимки под рукой и, видно, пересматривал в одиночестве.

Время двойников. Богатая событиями жизнь Фридриха Бернгардовича к тому времени замедлилась до привычного (как у большинства людей) неспешного хода. Вместо порожистой реки – спокойствие и водная гладь, ласкающая глаз и нервы. И, хотя в тихом омуте водится своя живность, но тут она была домашняя и почти ручная.

Со времени получения квартиры и заключения второго (счастливого) брака можно начать отсчет жизни Фридриха Бернгардовича как полноценного советского человека. Ему, изучившему весь бытийный прейскурант по обе стороны железного занавеса, было что сравнивать. И то, что он свил гнездо у нас, можно считать фактом не только похвальным, но и поучительным. Трудно предположить, что в той жизни, к которой его готовили родители, с ним случилось бы нечто подобное. Бравый офицер, дорожащий понятием чести и дружбы, он мог погибнуть на войне, или, перебродив, жениться, завести собственное дело, приумножить капитал (автомобилестроение шло в гору) и вспоминать былые подвиги (любовные и военные) в кругу таких же старых господ (или, как они величали друг друга в молодости, альтер херров). Он остался бы визионером и сибаритом. Был бы неизмеримо богаче. Но был бы счастливее? Трудно сказать. Если счастье нужно выстрадать, или, как еще говорили, заслужить, то Фридриху Бернгардовичу в нашей стране было самое место.

Он оставался немного фанфароном и нарциссом. В меру, конечно, исключительно по своей природе. Носил дома шейный платок. Это был его личный знак, визитная карточка. Некоторая эстетская обособленность отличала его от тех, по чьим меркам принято судить эпоху – настоящих интеллигентов. Его советское мещанство было золотой серединой между незнанием и всеведением, плодом уникального опыта, который делал его нынешнюю жизнь одухотворенной самим фактом пребывания в телесной оболочке. Не меньше, но и не больше.

И доказательством того, что все происходило именно так, следует считать появление его двойника – дяди Феди, Федора Борисовича, проникшего в его жизнь незаметно и решительно и потеснившего там Фрица и Фридриха Бернгардовича. Теперь, уже и в разговоре (например, среди соседей по дому на улице Строителей, где они с женой получили квартиру) трудно было понять, о ком речь, и только на фотографии человек узнавался безошибочно. Кстати, давно он не выглядел так хорошо, как в те годы. И чтобы быть предельно точным и не разрушить документальную ткань рассказа, здесь в советское время товарища Гольдфрухта справедливее именовать инициалами – Ф. Б. Возможно, пострадает сущность, но не правда – главный слоган эпохи.

Ф. Б. отдался страстям автомобилиста и фотографа. Осталась груда альбомов, хранящих запечатленные итоги его поездок по стране. Чаще всего это фото церквей и соборов, ленинградских и московских площадей и ансамблей. Снимать их – дело неблагодарное, на фото достопримечательности выглядят гораздо скучнее, чем в жизни. Казалось, от Ф. Б. можно было ожидать большего, но он снимал и заклеивал одну альбомную страницу за другой. Собственно, это были не альбомы, а большие бухгалтерские книги в картонных переплетах, они толстели и пухли от этих снимков, утративших удивление и восторг взгляда. Они были похожи на камни. Так настоящее день за днем вытесняло и избавлялось от прошлого. Так подводят новый фундамент под старый дом.

Помимо архитектурных красот, были фото семейных пикников, пиршеств, выездов на природу, на шашлыки, с увядающими дамами в купальных костюмах, с их бравыми спутниками возле распахнутых дверей авто. Фридрих Бернгардович нашел спокойную гавань и бросил в ней якорь.

Последний раз он засветился по нелепому стечению обстоятельств. В свободном мире (примем для удобства это определение) человека настигает фатум, у нас (при отлаженности социальных отношений) – досадная случайность. Сестра Фридриха Бернгардовича, умирая, оставила ему материнские серьги – подарок отца в лучезарные годы семейного благоденствия. Серьги с хорошими бриллиантами. Фридрих Бернгардович вручил серьги жене с единственной просьбой (гомо сапиенс!), не появляться в этих серьгах на улице и на работе. Поскольку больше появляться было негде, жена снесла серьги часовщику и, по совместительству, подпольному ювелиру. Там ее и настиг рок. Тамара Бенедиктовна рассчитывала серьги продать и с шиком истратить вырученную сумму (они любили ездить к морю). Но часовщика арестовали за операции с золотом и ценностями. В пятидесятые годы сведения о таких делах часто мелькали, казалось, люди соскучились по процессам. Хотелось, чтобы враг был обнаружен и наказан, тем более, фамилии говорили о многом. Часовщик назвал Тамару Бенедиктовну. Ее вызывали, криминала не нашли, но сережки все равно конфисковали. Знакомая история, как началось с довоенных времен, так и закончилось спустя годы – быть имуществу семейства Гольдфрухтов конфискованным. Сережки ушли последними. О Гольдфрухтах написали в Вечернем Киеве. В этой газете (рупоре трудящихся) любили криминальные новости с паспортными данными и непременным указанием имен-отчеств, настораживающих бдительное ухо. Откуда у простой работницы диспансера такие ценности? Действительно, откуда?

А жизнь себе текла. Ф. Б. окончательно сдружился с веселым человеком Ферганюком – тем самым чекистом-оперативником, кто опекал его во время болезни. Тогда они много бродили вместе по Байковому кладбищу (туберкулезная больница рядом, делать было нечего). Ф. Б. выздоравливал и веселел, а Ферганюк вживался в образ больного, доставшийся ему по службе. Здесь среди могил он ощутил вкус меланхолии и тоски, которую дарит палочка Коха. Изведал особенную грусть и жалость к своему бренному организму, осознал тщету бытия, пусть даже оформленного по служебной надобности, но все же… Можно утверждать, что общение с Ф. Б. изменило его жизнь.

Ф. Б. не возражал. Искренняя привязанность секретных сотрудников к своим подопечным представляет отдельную область психологии. Так ученый привязывается к животному, уцелевшему в результате мучительного эксперимента, и даже берет его под свое покровительство.

Ферганюк стал заходить в семью Гольдфрухтов дружески, посвящая ей собственное, а не служебное время. Наверно, он знакомился с делом Ф. Б. Может быть, полностью, или не до конца, но знал многие подробности биографии Ф. Б. (конечно, меньше чем наш читатель), и это давало ему приятную уверенность в собственных достоинствах. Он даже ухаживал за Тамарой Бенедиктовной, слегка, мило шутя, оказывал ей знаки внимания, так, чтобы было видно, именно ухаживает.

В этой игре ему нельзя было отказать. Ферганюк был видным мужчиной и сам по себе, но основные черты проступили с годами, будто из-под резца скульптора. Когда чудо (не иначе!) преображения свершилось, Ферганюк стал разительно похож на Леонида Ильича Брежнева. Это было потрясающе. Буквально, один в один. Если синтетический образ Ф. Б., как и подавляющего большинства мужского сословия, создается в некоем виртуальном смесителе, вбирая в себя различные черты, присущие возрасту и темпераменту, то здесь – для Ферганюка визуальное совпадение с обликом вождя было однозначным, ошеломляющим и мистическим55
  Автор видел фотографию Ферганюка – дома, на балконе, так сказать, без всяких претензий – и готов подтвердить: вылитый Леонид Ильич. При этом автор с глубоким уважением относится к Л. И. Брежневу, тем более, наблюдая, как история страны пошла дальше).


[Закрыть]. Это сложное дело нести крест сходства с большим человеком. Представим, если бы Ферганюк внезапно захромал и появился в метро на костылях. Насколько, это вызвало бы умаление канонического образа, смятение простаков и насмешки нигилистов. И сам факт можно было воспринять как неуместное посягательство на чужое величие, или потакание нездоровым настроениям. Сам Ферганюк был знаком с такими настроениями по службе, хоть понимал оттепель буквально (можно не надевать кальсоны). Он сознавал ответственность за собственное лицо. И то, что партия доверила ему не только партбилет, но и возвышающее сходство, наполняло его чувством интимного сопереживания. По счастью, время было мирное, Леонид Ильич не нуждался в двойнике и читал свои речи самостоятельно. Мы это помним с чувством добродушного и насмешливого сочувствия. Потому Ферганюк видел себя в резерве, а пока уделял внимание отдельным свойствам своего двойника. Умению бескорыстно нравиться дамам, пробуждая в них томительные воспоминания и грезы о мужчине, который когда-нибудь непременно соскочит с коня (или кобылы) и постучит на рассвете в заветное окошко. Войдя в образ, Ферганюк бывал неотразим и не требовал большего. Поэтому Тамара Бенедиктовна слегка смущалась и даже хорошела в его присутствии. А Ф. Б. был и вовсе ему симпатичен. Ферганюк видел в Ф. Б. рефлексирующего еврокоммуниста, требующего, не перевоспитания (он его уже прошел), но постоянной разъяснительной работы.

И, что важно отметить, биография Ферганюка удивляла соответствующим сходством. Мистика (а как объяснить иначе?) не терпит случайностей. Ферганюк служил политработником на Дальнем Востоке, оттуда был переброшен в органы, а, выйдя в запас (в звании капитана), продолжал в гражданской жизни служить начальником Отдела кадров (спецчасти, первого отдела и т.д.), то есть (фактически) отдавал всего себя трудовому народу. При этом был веселый человек, жизнелюб, а не какой-то административный сухарь.

С годами, когда известность Леонида Ильича стала фактом всемирного значения, обсуждать внешность Ферганюка стало просто неуместно. Аксиома, это известно, обходится без доказательств, а оно – сходство продолжало крепнуть. Хотя стали проявляться второстепенные различия – наградной пиджак Ферганюка заполнялся гораздо медленнее, по случаю юбилеев и торжеств, а не личных заслуг и подвигов, на которые Ферганюка не нужно было призывать дважды. Пребывание в туберкулезной больнице и усиленные посещения кладбища пришлись, как бы впрок, и когда Леонид Ильич стал болеть, Ферганюк повысил заботу о состоянии своего здоровья, можно даже сказать, заступил на его охрану. Стало ясно, в чем суть испытаний, о которых Ферганюк и прежде загадочно намекал. Как работник органов, он был прикреплен к ведомственной поликлинике. Кроме того, был инвалидом собеса. И еще числился в поликлинике по месту работы. А также где-то, что история не сохранила. Но было именно так. Ф. Б. утверждал, что Ферганюка опекали четыре поликлиники. Здоровье его было не только личным, но именно народным достоянием. Тут нет места иронии для тех, кто помнит, какие это были годы. Ферганюк не любил лечиться, так он утверждал, но считал своим долгом, и непрерывно лечился, особое внимание уделяя анализам и лекарствам. Результаты анализов он сличал, как показания.