Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Как приехала, столкнулась в лифте с соседкой. Еще одна новость, не самая главная, но лишила равновесия, напомнила, что одним – счастье, а для других жизнь идет просто, и хорошо еще, если так. Старушка, которую она выводила, лежит в больнице. Кажется, как давно это было, но Ксения Николаевна – отзывчивая, побежала справляться. Обошлось без переломов, только травма головы. Хорошо, что упала затылком в траву, на мягкое. Подозревали гематому, просветили компьютером, бесплатно, хоть предупредили, если найдут, все равно делать ничего не будут. Не было даже гематомы. Ксения Николаевна себе сливу готовила и старушке закрутила баночку. Могли и внучки ее сделать, но грех говорить – они разъезжались с утра. И вообще, хочешь сделать доброе дело – делай, а не попрекай других. Потом Ксения Николаевна взяла визитную карточку и задумалась. Это был ее первый секрет от Арнольда Петровича, мелкий пока, но грешок, не должна была она тайком от него брать. Теперь она ему показала, раньше забыла. И хорошо сделала. Арнольд Петрович просто вышел из себя. Когда? Где? А я где тогда был? – Это его вопросы. – Хорошо, хорошо. – успокаивала Ксения Николаевна. – Откуда я могла знать. Положила и забыла. Не буду я ему звонить.

– Нет, ты позвони. – Настаивал Арнольд Петрович.– Я хочу, чтобы ты позвонила.

Она позвонила, тот сейчас уехал. В Чернигов. Набирать команду. А ты знаешь, какая команда? Так вот, именно он по конкурсам красоты. А до того в райкоме комсомола, по культуре. Ну и, конечно, убежденный антикоммунист.– Как ты себе свою роль представляешь? – Настаивал Арнольд Петрович. – Как? Сценическое мастерство? Нужно оно им. Я тебе скажу, чем ты будешь там заниматься. Сводница. Вот ты кто. – Арнольд Петрович бросился к дивану, уселся на него в профиль, поставил руку локтем на спинку, подпер ладонью щеку, и так застыл. Трагически.

– А что делать? – Спрашивала Ксения Николаевна. – Как жить? Где деньги.

– Если ты намекаешь на квартиру, то я пока не могу. Мы репетируем.

– С Петуховой? Теперь эта еще. – Зловеще пересчитывала Ксения Николаевна. О том, что Петухова вернулась и снова хочет заниматься, Арнольд Петрович ее честно предупредил.

– Да, да. И тебе не мешает. Ты посмотри, как ты ходишь, – творческий человек – Арнольд Петрович легко уходил от бытовых сцен, вернее, переводил их на уровень искусства, эстетизировал.

– Как, как? А что прикажешь? И так сэконд хэнд.– Ксения Николаевна сказала сгоряча и пожалела, не нужно ему знать, вещи, как вещи. Но Арнольд Петрович внимания не обратил.

– Я не говорю, в чем. Я говорю, как. – Он вскакивал и показывал как Ксения Николаевна ходит. Грузновато. Она сама знала, в красном пиджаке не должно быть заметно. Но то осенью, нужно дожить. А пока, значит, засек. Обидно, мало того, что правда, так еще и утрирует. Плоскостопия у нее не было, это, извините.

– А как Петухова, ты не видишь? – Взрывалась Ксения Николаевна.– Вот именно. Я тебе скажу. Как эта самая… ходит. – Она не позволяла себе выражений, которыми, как известно, грешат все чаще многие женщины, значит, действительно, это был взрыв.

– Ничего подобного.

– А как? Ну, как?

– По правилам. Как будто пятак зажат между ягодицами и нужно пронести, не роняя.

– Вот именно. Пятак. Пора милостыней зарабатывать, пусть бабка моя научит.

– Ты не справедлива. – Стихал Арнольд Петрович. Он, вообще, был отходчив, золото, а не мужик. На таких бабы и ездят. – Петухова – порядочная. Даже удивительно. Уже давно могла в Нью-Йорке жить. Народные бегут, а эта ни с места. Пока, говорит, свое не отыграю, не уеду.

– А не много ли ты на себя берешь? – Тоже успокаивалась Ксения Николаевна. Тоже, ведь, редкая женщина, не стерва, ни капельки (разве только чуть-чуть). – Дуришь голову, там замуж бы вышла.

– Успеет.– Безжалостно резал Арнольд Петрович.– Ты посмотри, что я нашел. – И он зачитывал:

 
Плакали мы, плакали без слова…
Что слова, когда нам запрещен
Наш зеленый у Днепра святого
Многохолмный наш Сион? 66
  Ольга Анстей (Штернберг) из книги Берега. Стихи поэтов второй эмиграции.


[Закрыть]
 

– Вот из-за таких как ты… – говорила неукротимая Ксения Николаевна, сгорая от любви к Арнольду Петровичу, душевной и плотской одновременно, а вернее одной большой любви – немедленно и сейчас. Это были ее последние осмысленные слова на ближайший час. Но не сказать их она не могла. – Вот такие, как ты, дурят голову этой несчастной стране. Романтики. А сволочь приходит и пользуется. Как это я еще тебя терплю…

До того дошла идиллия, что Ксения Николаевна отправилась проведать старушку. В другое время у нее от своих забот голова пухла, но тут она подумала, счастьем нужно делиться. Семье старушки было лестно. Ксения Николаевна и одна бы пошла, как женщина жалостливая, но Арнольд откликнулся. Он любил поговорить, как не хватает жизненного материала, кислорода, когда б вы знали из какого сора… Так же и в режиссуре, та же поэзия. С возрастом обособляешься, ныряешь в кокон, в скорлупу, прямо, как в природе, только, наоборот, там наружу, а тут внутрь, и теряешь связь с жизнью. А важно каждое ощущение, запах, слово, главное, чтобы естественно, жизнь такое придумает, такое подскажет, ни в какой голове не вообразить. А где реальность, как не в больнице. Дальше тишина, обрыв, здесь самое место битвы за жизнь, здесь не придуманное, без холостых патронов, все боевые.

Ксения Николаевна выслушала внимательно, кивнула, где надо. Она уже своего Арнольдика знала. Польза от него должна быть. Внушительный, известный, кому ж тогда ходить по богоугодным заведениям, подарки разносить. Такой белую руку на лоб положит, прохлада от нее и больному легче. Тем более, что самому и самому Арнольду Петровичу хотелось.

И еще волновало Ксению Николаевну. Лежала старушка в тринадцатой палате. Суеверия – пустяк, но когда к ним относишься именно, как к пустяку, а старушка верила и тринадцатого опасалась. И надо же, чтобы именно ее в тринадцатую. А тут – здоровье, с этим не шутят. Дочь просила, но робко, заикнулась, ее оборвали, говорят, если все начнут выбирать, а сейчас отпуска. Как это причем отпуска? Короче, какие у вас претензии? У нас, если хотите, есть приказ, после семидесяти вообще не держать. А мы держим. Так что лежите тихо.

Ксения Николаевна волновалась, ожидала увидеть хуже, а старушка ничего, кашку при них поела, за руку Ксению Николаевну ухватила. Они сока разного принесли, чтобы твердого не жевать. По руке и определилось, немного силы, но есть, не расслабленная, а в таком возрасте – это главное желание жить, не следовать покорно течению болезни. Как она только ходит, без глаз, в туалет как, а водят, водят, люди всегда помогут. Гладила руку Ксении Николаевны. Она Арнольда Петровича представила. Старушка говорит: не знала, что он придет, а про тебя знала, видела. – Спрашивай, спрашивай, – просила старушка. Кормют, а как же. Раньше голова кружит, кружит, теперь меньше. Только шумит… Арнольд Петрович сидел молча, но осматривался с любопытством, потом нагнулся к Ксении Николаевне и на ухо: – Как думаешь, инсульта нет? И кивнул удовлетворенно, что нет, какой инсульт, когда руку жмет. Отделение было почти пустым, лето, народ лечится неохотно, ходило еще несколько неврологических. От того и позволяли лежать, лечиться, нужно загрузить койки. Раз уж попала, думала Ксения Николаевна, нужно подлечить впрок, чего зря лежать. Врач, как раз забежала, молодая, меняются теперь, постоянных нет, отпуск. Ну, с временной и легче договориться, ей что. Витамины есть больничные, группа Б, кроме шестого, того нет, ну и ладно, можно капельницы продолжить, три сделали, еще три, вены хорошие. Ксения Николаевна записала, что нужно, очень удачно, у нее были связи в гуманитарной помощи, лекарства чуть просроченные, на грани, но для простых людей – находка, они еще два года полностью годные. Это им – нельзя, а нам – только лучше. Вообще, у Ксении Николаевны открылось особенное удивительное состояние, сразу от многих причин – и что делает она доброе дело, и бескорыстно, от души делает, и чувствует себя надежно, рядом надежный мужчина и с его стороны ощущает одобрение своего деятельного усердия, значит, понимает, а она – прямо, как сестра милосердия, в старомодной косынке с красным крестом, как раньше, не по мобилизации, а по зову сердца, именно потому, что иначе нельзя. Старушка лежала тихая, а потом высказалась. Я тут, доця (первый раз она так Ксению Николаевну назвала), смерть свою высматривала, рядышком была, а не встретились. Не бойся (тут рука ее еще крепче пожала руку Ксении Николаевны), просто лежу, а про себя смотрю, иду. Иду, и сама знаю, куда, встречайте. Вхожу в коридор, комнату, везде темно, я привычная, а там темень такая, будто комашка в кусок угля залезла и смотрит внутри. Чернее не бывает. Я знаю, здесь она должна быть, руками вожу, думаю: вот сейчас схватит. И весело мне, ищу, ищу, нет нигде. Я утомилась, дальше прошла, вдруг светит, будто на солнышко смотрю в самый светлый день, свет, и ничего, в темноте не знаешь, куда идти, а идешь, а тут встала, не могу ступить. Пошла назад, снова темно, пусто, потихоньку кровать свою нашла и забралась. Вот так сходила за смертью напрасно.

– Что, бабушка, может нет ее? – Спросил Арнольд Петрович. Он заинтересовался рассказом.

– Для всех – одна, а на каждого – своя. Я свою пока не нашла. Но рядом была, мимо прошла, а не встретила.

– Ну, теперь точно поправимся. – Сказала Ксения Николаевна и свободной рукой погладила старушку по голове. – Это вещий сон.

– Не сон. Как с тобой сейчас, так и тогда было. В полном уме лежала.

Собрались уходить, тем более подходил обед, когда из коридора крикнули, что в тринадцатую сейчас понесут. И тут же втащили штатив с капельницей. Пока сестра возилась, старушку усаживали, укладывали руку поудобнее, Ксения Николаевна нагнулась к самому уху. – Может, в другую палату перевести?

– А можно? Когда Господь определил. – А сама рукой дернула, так обрадовалась. – Вот, если бы…

– При чем здесь Господь? Мы тоже кое-что можем. – Сказал Арнольд Петрович самонадеянно. – В наших силах. – Встал, поправил на плечах халат. В рукава не вдевал и от того смотрелся еще внушительнее, точно – генерал в блиндаже, сейчас красным карандашом стрелу проведет, и все выйдет именно так, как он принял решение. Сестра попросила пересесть уважительно. Пора было уходить.

По дороге заглянули в соседние палаты, эта половина коридора была женская. Во всех места были, по одному, по два человека, зачем раскладывать, тем более в тринадцатую. В некоторых государствах вообще такого номера в медицинских учереждениях нет.

Заведующая отделением вышла, и сама Ксения Николаевна себе удивилась, чего она беспокоится, действительно, лежит и еще неделю пролежит, а там – домой. Ясно – пустяк, но тут Арнольд Петрович с ней не согласился. Он был взволнован рассказом о путешествии за смертью, это – подарок. Если больная просит, пусть, прихоть, но что жалко? Все равно лежит, места есть. А психологически – сильное облегчение, это ему ясно – режиссеру. И Арнольд Петрович настоял, дело так не оставлять.

В больницах есть такая официальная должность начмед. Если главный врач отвечает за все сразу, что происходит на введенном ему объекте, то начмед привязан именно и непосредственно к медицинской части – ее учет, статистика, планирование. Он начальник штаба, утром сводки ему на стол – кто умер, скольких за ночь скорая привезла, как с лекарствами – это к нему, весь лечебный процесс на нем – на начмеде. Он – интеллект, мозг, советчик, а часто и есть самое главное лицо. Пока главврач ездит в инстанции, а теперь и за границу наведывается за передовым опытом, пока заседает в районных, городских комиссиях, пока возводит новые корпуса, принимает передовое знамя (и сейчас еще сохранился этот полезный обычай), начмед ведет корабль. От него многое зависит. И уж точно – он главный профессионал, авторитет и в своей узкой специальности, но и в остальных успевает – и в реанимации, и в хирургии, и в травматологии, в общем, везде, где тяжело. Он и кровь выбьет для переливания, именно надмед и звонит, и с санитарной станцией ведет нелегкие переговоры, и с заведующим хозяйством поругается из-за перевозки, и городское начальство не побоится спросить – кого это вы нам направляете? На такой должности нужен тот самый талант, почти фокус, который, как чаша со змеей, представляет медицину – гореть и гореть, не сгорая. Если все эти моральные, интеллектуальные и просто физические нормативы собрать в одном месте и сложить, то как раз выйдет живой портрет начмеда Мирошкиной. И то будет бледно, на настоящее описание (маслом) не хватит красок. Приходила Мирошкина раньше, за час до пятиминутки, а уходила позже всех. Надевала реаниматорскую форму – белую рубашку и белые штаны, как военный лыжник, вешала на шею резиновую трубку – японский фонендоскоп, слышимость прекрасная, оружие жизни, поясок затягивала туго, уже в летах, а живота нет, какой живот (да вы что!), если все время в деле, на бегу и вперед, вперед. Худая она была, но никак не хилая, наоборот, жилистая, крепкая, ходила быстро, ступала не на полную ступню, а упруго – сначала на носок, а уже потом на всё остальное. И понеслась. То там, то здесь, везде. Пролетала. Больные расступались, среди врачей – почтение, но она любимчиков не выделяла. Потому, что а ля герр комм а ля герр (это по французски), никаких поводов для сплетен, кремень, а не женщина, вот пример – хирург – двадцать лет стажа, первая категория присел на краешек ее стола, была проверочка, но она выдержала, теперь он дважды стучит, пока войдет. Может, и с насмешечкой, но вряд ли. И какое ей дело. Место свое он знает. Дома – семья, она – не синий чулок, но легкомысленность – это точно не про нее. Как была, так и осталась борцом. Все силы – для дела. Теперь говорят, неэффективное руководство только вредит, чем больше пыла в него вкладываешь, тем этот вред больше. Про нее злейший враг такого не скажет. И врагов, собственно, нет. Ее стиль известен, если сказать одним словом – несгибаемость. Потому не любит просьб, протеже, обходных тропинок. Прикажите – сделает, пусть позвонят, представятся, она выполнит. Время трудное, как в обороне, нужно пережить. Кафе открыли в больничной пристройке, ее подпись была нужна, делайте, но учтите, для больных, для родственников, а не с улицы, и без сигарет, без алкоголя. Согласны? Она сама решила с санитарным надзором, всегда с ними проблемы. И работают. Если бы так всегда, но жизнь врачебная – она, как зебра, сегодня – белое, завтра – наоборот. Звонят теперь из правительства, каждый день, интересуются, случай безнадежный, но она сгоряча взялась, думала вытянет, могла отказаться, все аргументы были, чтобы отказаться, сами там запороли, пусть выкручиваются, а она – везите, те, конечно, рады стараться, ей лично – не нужно, но больнице – репутация, раз предложат, второй не станут, перевели, а теперь некуда отступать, каждый день на станцию звонит – кровь, кровь, везут, всю больницу можно обеспечить, а она все льет, льет, исход ясен, а остановиться, передумать – нет шанса, скажут – что же вы раньше? все это время? Врач – на то и врач, чтобы спасать. Вот как она сейчас, бежит, бежит по коридору, каблуки гнутся, некогда подбить, а на новые денег нет, другие, только и слышно, берут, обогащаются, она не такая, разогналась, кажется, притормози на повороте, но ждут, никак без нее и потому с разгона вписалась. Минута? Секунда каждая дорога. Стетоскоп уже готов, подлетает, загогулины в ушах, сразу и пульс, и сердце, и легкие, живот мягкий, болезненный, еще сама не отдышалась, а уже спасла. И так каждый день. А теперь, представьте, идут с пустыми просьбами, каково это. Только она разложилась, дала команду подобрать истории болезни за последние три года, опыт, опыт, не успеваешь набирать. Сейчас все новое везут, фирмы телефоны обрывают, препараты неслыханные, только деньги плати. Денег нет? Тогда вот тебе на испытания, гуманитарные, пусть глотают страдальцы бесплатно, а сама статейку в газету дай, по радио выступи. Жили мы не дай бог, а теперь появились пилюли фирмы Лола и жить стало лучше, жить стало веселее. Глядишь, и появится лишняя копейка. Но Мирошкина строга. Без диссертации трудно, то есть, считается, нужна степень, у них заведующие отделениями со степенью, и еще кафедры. Но консультантов она уважает далеко не всех. Защитил, уже старший научный сотрудник, доцент, а к больному не знает с какой стороны подойти, вчера одна на кровать села, прямо больной на ноги. Хорошо, что не сломала, и то, потому что нога в гипсе была. Все нужно предвидеть, она – практик, не собьешь.

Только села, телефон на пять минут замолчал, и уже заходят. Дверь забыла на ключ закрыть, теперь никуда не денешься. В коридоре усядутся и будут сидеть, откуда у людей столько времени. Мужчина заметный, по телевизору она его видела. Женщина, как женщина, он ее лучше. Одеваться они умеют, просто, вроде, но как вещи сидят. Впрочем, и не просто. Актриса эта – начмед угадала безошибочно профессию Ксении Николаевны – опытная, везде опыт, для любого случая, брючки розовые в ее возрасте. Уметь надо. Раньше бы назвала товарищами, а теперь как? – господами с ходу не назовешь. Значит, просто, без обращения: – Я вас слушаю.

Арнольд Петрович уселся, она не приглашала, но с улыбкой, вышло у него естественно. И спутница его уселась. Ну, ну, дальше, дальше… время…

– Мы – работники театра. В больнице бываем по необходимости. – Арнольд Петрович еще раз привстал, ожидая, что знакомство сейчас и начнется. И его попросят, что-нибудь рассказать, всегда наготове смешной случай, в лицах, с фестиваля. Интеллигенция любит про культуру, кто, что, интрижку, анекдот из жизни, хлебом не корми.., а там можно и просьбочку.

– Да–да. – Сказала начмед. – Так что вас привело?

Начало было самое обескураживающее. Но Арнольд Петрович знал себя, он перестраивался на ходу. – Попова. – Начал он с фамилии старушки.

– Отделение?

– Неврологическое.

– Неврологическое? – Переспросила начмед. Только успела сказать. И тут же заглянула заведующая неврологией. Казалось бы, чудесным для несведущего человека образом, а на самом деле, как и должно быть в работе опытного администратора. Заглянувшая была женщина полная, круглолицая, незамысловатая с виду, без полета фантазии, с дряблой легко краснеющей кожей в квадратном вырезе декольте. Еще и с двумя сумками. Почему? А день, оказывается, уже закончился, домой пора, только Мирошкина еще в работе. –Зайдите, зайдите. Как раз кстати. – Приказала и усадила жестом за другой край стола. – Это насчет Поповой. Ну, так что? – Отодвинула в сторону истории болезни. Была спокойная минута, а теперь нет. И кто посочувствует? Кто? Никто.

– Собственно, все в порядке. – Начал Арнольд Петрович. – Это наша родственница, немолодой человек, слепая.

– Сколько лет?

– Семьдесят шесть. – Подсказала Ксения Николаевна.

– В специализированном отделении? – Удивилась начмед.

– Места были. – Пояснила заведующая. – Скорая привезла, с улицы. В травматологию, а те к нам. Я давала по сводке.

– Все равно. Специфика пожилого возраста…

– Мы глубоко благодарны. – Поспешил Арнольд Петрович, разговор съезжал не туда. – Я специально отложил генеральную репетицию, чтобы выразить огромную благодарность. Понимаю, это ваш долг…

– Более чем долг. – Прервала начмед. Разве этот поймет. Пришел рассказывать актерские байки. Не ценишь свое время, так и чужого не жаль.

– Мы просто в восторге. – Еще раз нажал Арнольд Петрович. Он не привык спешить в разговоре. Но эта занудливая баба так и норовила отделаться побыстрее и выставить за дверь. Впрочем, улыбнулась, смягчила. – Я очень люблю театр. Сейчас, просто, видите, времени нет.

– И это летом. – Подхватил участливо Арнольд Петрович. – А что тогда осенью? Зимой? Ранней весной…

Говоря языком военных, Арнольд Петрович чуть ступил на крохотный плацдарм внимания и теперь пытался расширить его. – Прекрасные палаты, сестры заботливые…

– Это я знаю. – Мирошкина показала на коллегу, мол, и ее заслуга.

Арнольд Петрович совсем ободрился и завертел головой, пытаясь взглядом ухватить сразу обеих женщин. – Какая удивительная профессия. Сколько нюансов. Вы, наверно, читали Станиславского. Он говорил о нюансах. Изображаешь одно, говоришь другое, а выходит совсем третье. Так у вас…

– У нас не так.– Опровергла начмед. – У нас – диагноз при поступлении, диагноз при выписке.

– Патанатомический еще. – Подсказала заведующая.

– Не у всех. – Строго поправила ее начмед. Вот уж дура, прости господи.

– Тем более важны нюансы. – Арнольд Петрович шел вперед, как ледокол, льды тяжелые, но машина сильнее. – Я говорю о психологических нюансах. – Он еще искал, как сказать лучше. – Попова наша очень суеверна. Знаете, этих фронтовиков.

– Она на фронте была? – Спросила заведующая.

– Почти их не осталось. – Нейтрально высказался Арнольд Петрович. – Лежит в тринадцатой палате. И переживает. – Я говорю, чтобы здесь лежать, в тринадцатой, нужно палату освятить.

Лучше бы он этого не говорил. Не понимаем мы часто, как пустым словом можно смять немощный стебелек зародившегося доверия. Как легко задеть…

– У нас все палаты освящены, – сказала строго начмед. – Все, что нужно для больных мы делаем. Попова ваша – православная?

– Православная. Это я в шутку, освятить. – Заспешил Арнольд Петрович. – Думаю, может, перевести в другую.

– То есть, как вы предлагаете, для одних привилегии – освящать, а другим что? Так оставить?

– Я не то хотел. – Арнольд Петрович вновь взял рассудительный тон.

– Причем два раза освящены. – Неожиданно вмешалась заведующая. – В прошлом году и в этом. Отцом Николаем и отцом Василием. Отец Василий и на ремонт благословил.

– Помимо всего прочего, это важно для молодежи, для среднего и низшего персонала. – Уточнила начмед. – Не только для больных. Потому и нет таких разговоров, хорошая палата, плохая…

– У нас все. – Арнольд Петрович встал и раскланялся за себя, и за Ксению Николаевну. Та еще пыталась что-то добавить, но, кроме спасибо, ничего не придумала.

…Когда вышли за ворота больницы, Арнольд Петрович сказал. – Ты видела, у нее эта длинная трубка на шее. Напомни, как называется.

– Фонендоскоп?

– Во-во. Красного цвета. Чем это Айседору Дункан удавило? Шарфом? Красного цвета? Почему, если хороший человек…

– Откуда ты знаешь, что она фронтовик? – Сбила Клавдия Николаевна с нелепого хода мысли.

– Сказал и сказал. Сейчас все – фронтовики. Или в тылу. Или партизанка. Чем плохо? Где-то же она была. Недавно по телевизору показывали, один подписал бумаги, вывезли алмазы на двести миллионов долларов, его еще не посадили, а уже амнистия – фронтовик. Это сколько фрицев нужно положить на такие деньги. Как Жуков, трижды Герой, не меньше. Почем сейчас киллеры берут? Тысяч десять? – Арнольд Петрович поднял голову и зашевелил губами. Видно, погрузился в расчеты. – Ц–ц–ц… Сколько в миллионе тысяч?

– Вроде, не знаешь. Сам миллионами пользуешься.

– Так это разве миллионы. Это для нас – несчастных. Мой совет – скажи дочке, чтоб забирала старуху побыстрее. Я стал суеверный.

–Ты? – Удивилась Ксения Николаевна.

– На нашу тупость никаких примет не хватит.

И вот совпадение, вечером того же дня пришлось ехать к вокзалу на тринадцатом. Арнольд Петрович принюхался и прошел к водителю. – Можно ехать. – Сообщил он Ксении Николаевне.– Освятили сегодня с утра. – По православному? – Уточнила Ксения Николаевна. – А какому же? Другие на лимузинах давно ездят…

Дальше судьба старушки размыта во мраке. Полного мрака, конечно, нет, видят ее постоянно и там, и здесь, но как-то поспешно, как если взять книгу за корешок и дать страницам перешелестеть, перемелькать. Как будто вот она, а уже пролетела и при живой приходится питаться разговорами, расспросами в третьем лице. А так недолго и до легенды. По некоторым сведениям старушка выздоровела окончательно, даже помолодела, а на божий промысел доставляет ее теперь офицерская жена. Пока еще привыкает, стесняется, хоть чего стесняться, если муж третий месяц без зарплаты. Важно, однако, что навык остался с лучших времен, когда муж ее выводил подразделение на парад, а до того еще долго репетировал на плацу. Теперь и жене сгодилось, не нужно думать, что нет общего, главное как раз общее и есть – вера и пафос, как там, так и здесь.

Раньше можно было бы спросить у Ксении Николаевны. Но она переехала к Арнольду Петровичу, а в собственной квартире делает евроремонт, чтобы сдавать. Потому Ксения Николаевна не в курсе. Старшая девочка вышла за немца или еще собирается, но здесь не живет, младшая – немая, у нее не узнаешь. В общем, нет никого, мать их засела на даче, так и сидит, а старушка, как подводная лодка в крейсерском плавании, то всплывает, то отлеживается в таинственных местах, действует по собственному усмотрению и обстоятельствам. Цельных сведений о старушке потому и нет, что каждый занят своим, но по частям народ все видит, женщины на лавочке, паспортистка рядом живет. Алексей недавно наткнулся, увидел, может подтвердить, была жива. И, кроме того, что видел, узнал немало о том, что еще только вызревает, обсуждается исподволь – то ли будет, то ли нет. С давним знакомым, преподавателем духовной академии они как раз и наткнулись на старушку. Алексею хотелось знать взгляд своего спутника, способного увязать воедино очевидное с высшим, прояснить духовный смысл.

– Бог ее примет легко. Потерпеть недолго осталось.

– Подлечилась она. Но стоять трудно.

– Не о том я. Еще будет подмога. Святое дело сейчас делаем. Не может церковь в час неблагополучия в стороне остаться. Потому готовим обращение Владыки. Во всех храмах зачитают. Церковь объявит мучениками, кто достиг пенсионного возраста. При жизни прославят. Чем они питаются, как не Духом святым. Вот и выйдет утешение. На пенсию не проживут, и надежды такой нет, а что в житницах было, сбережения всякие под чистую выгребли. С книжек осыпалось, до последнего листика, потому, как учил Иисус, негоже земное копить. Ослушались при безбожниках. Теперь от нас придет благая весть. На небе и получат отдохновение.

– А остальные? Вон, инвалиды, им еще на лекарства нужно.

– Будет и им.

– А если кто здесь устроен?

– Есть такие? – Спутник Алексея удивился.

– Много. Чиновники, депутаты.

– А, эти… Фарисеи да саддукеи. Так они ж и посланы для испытания. Зато сами обращаются, открывают душу Господу. Как на службах стоят. Как на храмы жертвуют. И сами возводят, всё лучше, чем на острова вывозить. Душой к Богу тянутся постоянно, идут под Патриаршье благословение. При каждом особняке часовенка, и с лифтом бывает, на самом верху, чтобы ближе к Господу. Хоть и тут… э-эх, прости и помилуй, несовершенен еще человек.

– А как церковь различает? Кому когда?

– На этих же и полагаемся. При ЖЭКах списки составляют. Кому выплата по бедности, тот и наше благословение получает. Комиссию готовим, по канонизации жертв экономической реформы. Дело божеское. За прежних, кто в репрессиях отмучился, денно и нощно молимся, а нынешних кто помянет? Всю жизнь трудились – тут тебе целина, тут тебе космос, тут тебе химия, не хлебом единым. А теперь только хлебом и жив. Мучеников много. Ой, много. Аки душ возносящихся после большой битвы. Каждому свое, у бедных и заботы свои, не о теле пекутся, что о нем печься, когда одно лекарство больше стоит, чем вся пенсия, а о душе. К президенту Борису – хворому да убогому со всего мира светила слетались, сердечного лечить, а эти тихонько себе отходят и отходят. Зато с миром. Для того и послание готовим, чтобы не было задержек с Царствием Небесным. Пусть бабушка твоя потерпит, уже скоро. Сейчас с Ватиканом связались. Папа своим тоже дает благословление. И городу, и селу. Славянин, понимает. Так и поможем всем миром…

– Вы все-таки поспешите. – Попросил Алексей. – Осень, зима скоро, замерзать начнут. Послание кстати будет, каждый день важен.

Осень, действительно, пришла, на улице не простоишь, метро – лучшее место. Наши люди самые терпеливые – хоть в окопе, хоть в поле, у мартена, а теперь еще здесь, в тепленьком, как встанут, так и застынут на весь день, хоть пыль с них сдувай. Выстроились. как в музее английской мадам Тюссо, отливая восковой желтизной (свет тут такой в переходе), точь в точь королева–мать в свои девяносто или девяносто пять, и там простота, и у нас, неопределенность вечности в чертах, только у нас компания лучше, приличнее – ни одного злодея кругом, только скорбь и доброта, никого не топят в бочке с мальвазией, ни мальвазии этой нет, ни даже бочки, только Тэчер с виду и есть, победнее, правда, с пристрастием в лице к алкоголю, и неверно, что сыр бесплатный только в мышеловке, как наши умники подхватили. А вот и нет. Это у них все за деньги, за акции, а наши подадут и на сыр, из одного милосердия. Хоть и чопорный протестантизм проникает в нашу гущу, внедряется, вот, кажется, просит, согбенная, а, подойди поближе, она еще и работает, распространяет средство от тараканов импортное, не зря хлеб ест. Значит, чему-то мы у них научились, так ведь, говорят, и Рокфеллер с малого, в переходе начинал. Кому спички, кому крем черный для обуви, так свой миллион честно и нажил. Главное, как пастыри наставляют, терпеть и не роптать. Он и не роптал. На все воля Божья. Эх, если б только спешащая толпа двигалась помедленнее, если бы было время глянуть поспокойнее, поточнее, многое мы бы разглядели в этой экспозиции, как никак один народ. Вот и аккордеон, вальс на сопках Маньжурии. Небогато, а ведь как проникает в душу, как греет.

Как жить? Дело в том, что наяву правильный ответ не получишь, сколько книг не читай и не обращайся за советом. Не дадут совета. Потому, что ответ в себе самом. Представим, как создают творение из благородного материала, из дерева. Первым делом, кору с него снимают. И у нас та же кора озабоченности, суеты держит, облегает со всех сторон плотно, а закроешь глаза, уйдешь в сон, пронырнешь из–под панциря наружу и откроется сокровенное. Правда откроется, только во сне она и видна.

Вот так и Арнольд Петрович увидел.

Стоит наш город над вечной рекой, и, если смотреть с другого берега, самого города не видно, а вся панорама между водой и небом в плавных текучих горах. Ближе на склонах в осеннем свете – купола сверкающими россыпями, как горсти самородного золота среди облетевших ветвей. А дальше в глубине берега, если только над землей приподняться повыше, как отлетающая на зиму птица, заметна еще одна гора, прикрытая от прямого взгляда. Эта гора – Лысая, известнейшее в Европе место, жилище для ведьм. Нет для них границ, потому и карта одна на всю Европу, нас они не спрашивают, селятся, где хотят, шабашничают. Единственный город – Киев, где эти места соседствуют – пещеры с праведными мощами и обиталище нечистой силы. На Лысой горе были когда-то огромные артиллерийские склады, и плоская верхушка уставлена ровными рукотворными холмами–насыпями. Как-то они называются по военному, а мирные люди названия им так и не придумали. Все здесь давно густо заросло деревьями, тропки хоть вьются, но сами насыпи не потеряли свой многозначительный таинственный вид. Живут здесь бродячие собаки стаями, дичают, изучают человека заново, без былой привязанности. Густо растет омела, ветер треплет шапки в голых ветвях, как будто ждут они своих таинственных хозяев, а пока небо тускло светит сквозь ажур вязи. Все здесь настороженно, но сама настороженность эта не живая, сюиминутная. Так природа разговаривает со временем, без нас, и само забвение здесь, как бы в насмешку над куцей. обрывистой жизнью. Когда-то здесь казнили, а наша эпоха, оставила легкомысленный камень, обещание, что здесь организуют парк. Но нет здесь никакого парка, нет его, и не будет, потому что и днем ноги сами несут отсюда за пределы, а вечером и подавно. Собаки только воют. Заброшенное место, куда не следует ходить в темноте. Не почему, а просто так. И сама тьма здесь гуще. С берега эту гору можно засечь по современному ориентиру – высоченной полосатой трубе Института физики, говорят, что реакторной, вот она здесь кстати.