Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Нравы переменились. – Сказала Ксения Николаевна, про себя подумала, какие мужчины слабаки, но с теплом, сочувственно к этому именно мужскому сочетанию силы и слабости. Себя она знала (хотя бы упрекая задним числом), могла различить в этом сочувствии признак крепнущего неравнодушия. Нужно еще сказать, что Арнольд Петрович был хорош собой с крупным выразительным лицом, он даже снимался эпизодически. Такого мужчину можно и пожалеть, если он позволит.

– Это точно. – Согласился режиссер. Пожалуй, слишком быстро, не хотел продолжать разговор.

Тогда они провели часа два, пока не пришла пора снимать с места старушку. Теперь Арнольд Петрович говорил о специфических проблемах собственного искусства, кажется, ставь, что хочешь, снимай, что хочешь, а реализовать очень непросто (это слово реализовать – он и употребил, к разговору о творчестве и слова нужны подходящие, масштабные). Пили они пиво, рядом с речным вокзалом. Было очень хорошо, и в воздухе – свежо от реки, и в самой себе, как если бы в душе – самом загадочном месте у живого человека открыли форточку и теперь там проветривалось. Говорили на значительные темы, об искусстве, собственно, Арнольд Петрович почти сам все и говорил, наслаждаясь вниманием собеседницы, а потом, когда прощались, он вдруг сказал грустно, жалобно и посмотрел при этом в стол. – А от меня жена ушла…

Ксения Николаевна только рассмеялась, так это было нелепо, может, проверял на ней какую-то свою творческую находку, готовил мизансцену. Жена ведь была не простая, известная, в телевизоре постоянно мелькала. Потому Ксения Николаевна сразу не поверила и постаралась подыграть. – Ой–ё–ёй? А к кому, позволю спросить? Неужели к тому разбойнику, шо имеет два вида икры с одной рыбы и красную и черную (эту историю она недавно слышала и собиралась Арнольду Петровичу рассказать, но он заговорил).

– Нет и вправду. Взяла и ушла… именно к разбойнику… из нынешних… – Подтвердил Арнольд Петрович и неожиданно добавил. – Я еще вас хочу увидеть.

– Это можно. – Сказала Ксения Николаевна, про себя она подумала. – Пожалуй, то, что нужно. – Сердце отозвалось лишним ударом, подтвердило.

Вот вам и подарок. Они еще встретились спустя два дня. И провели вместе несколько часов. Сначала была страшная духота, потом разразился неслыханный дождь – они пересидели его в кафе, а потом вновь вышло солнце и принялось убирать следы недавней непогоды. Асфальт высох на глазах. Арнольд Петрович сказал, что благодаря погодным капризам, они прожили за день – сразу три. Он нежно поцеловал ее. Он почти не курил, но горький привкус табака чувствовался. Это запомнилось, как бы отдельно, какое-то ощущение всегда запоминается сильнее остальных – и не самое значительное, а живет дольше – такой сувенир. На следующий раз он пришел к ней. Тут случилось нечто любопытное, почти смешное, если взглянуть с расстояния. Он прошел мимо скамейки, где Ксения Николаевна любила отдыхать одна, прошел себе и прошел, казалось, не обратил внимания, потом вдруг развернулся (она ничего не говорила ему про эту скамейку, он даже ее подъезд еще не знал), глянул (у режиссеров и художников – впрочем, одно и тоже, есть эта привычка всматривания в обычный, заурядный по нашим меркам пейзаж), ее придержал за плечи, описал в воздухе круг указательным пальцем и изрек очень значительно, для истории: – какой удивительное место. Вот так у нас всегда, чудо, посреди обычного двора. Сколько поэзии. Береза. Нужно будет Петухову сюда подвезти.

– Только попробуй. – Сказала Ксения Николаевна. Она уже знала его характер, немного, остальное подсказал опыт. Должен же быть хоть какой-то прок от этой нелепой жизни. – Только попробуй. Здесь, между прочим, был раньше индейский городок. С частоколом. Так я восстановлю. И посажу тебя на самый высокий кол. Или нет. – Ей показалось мало, и она ткнула красивой рукой прямо в Арнольд Петровича. – Голова твоя будет сидеть. – Голова у режиссера была полуседая с нерастраченной шевелюрой, настоящая актерская голова, даже на колу она должна была смотреться, если без этого варварского интерьера нельзя будет обойтись.

– Что я такого сказал? – Арнольд Петрович опешил.

Вместо ответа Ксения Николаевна подошла совсем близко, прижалась к нему и застыла на на виду всех многооконных домов. Это бы украсило финал, а пьесу они должны еще придумать. – Все, что ты сказал, замечательно. Ты видишь, как я тебя слушаю, каждое словечко. Но, что я ответила, тоже важно. Учти.

Все сомнения Ксении Николаевны вокруг поспешности их отношений к тому времени отпали. Вечер они провели вместе, долго целовались, не спешили, именно, как влюбленные, как много значит постепенное узнавание, он был очень нежен, и когда на следующее утро Ксения Николаевна проснулась в его объятиях (именно так, обнявшись они и спали, он теперь уютно похрапывал), Ксения Николаевна почувствовала себя счастливой.

Потом в переходе появился конкурент. Старик нищий с косматой шевелюрой сидел боком на ступенях, а рядом за поручнем, который был предусмотрен для немощных, неспособных подняться наверх самостоятельно, за этим полезным приспособлением, ставшим отчасти недоступным из-за самовольного захвата полезного пространства, торчал наискось костыль. Большой солидный костыль с седлом для подмышки и, что интересно, почти новый, частично из металла. Сначала старик даже казался упавшим, так каменно он оседал, привалившись грязным пиджаком к стенке в мелких плиточных изразцах. Потом уже становился понятен этот расчет позы, ее затверженная безнадежность, диалог, который можно установить не только словом, но жестом, самой понурой бессильной посадкой, капитуляцией, сдачей на милость всех остальных, в чьих карманах еще задержалась копейка, а в сердце – жалость. Он сидел в этой неизменной позе, низко опустив голову, не показывал лица, спал или нет, наверно, спал, что еще делать вот так, час за часом, хоть можно предположить (Арнольд Петрович так предположил), что душа его временно замирает, успокаивается, возможно, даже отходит неподалеку из любопытства, такие случаи бывают, возьмите, сон, вернее, не сам сон, а его отсутствие при уже отключенном сознании, приближение, а где тогда душа? вот именно, витает (это Арнольда Петровича аргумент), а на месте, по факту присутствия обретается лишь плоть, обряженная в старый пиджак, брюки (если всмотреться, было видно что это брюки) или, если учесть отсутствие складки, штаны, которые когда-то были брюками, по крайней мере, какая-то неопределенная ткань на составленных плотно и подтянутых к подбородку ногах и черные туфли, идущие пузырями, и даже носки, во всяком случае, не портянки, а матерчатое покрытие, одинаковое с двух сторон, свалявшееся в трубки, между туфлями и бахромой сверху. Все это было серого, пыльного цвета, кроме блестящего костыля и сивых густых сваленных на лоб волос, вообще, бедность сродни серости, изобразительные возможности языка не зря петляют в этих закоулках – цвета, сумеречного ощущения, самой метафоры заурядности и неудачи. С кем его было сравнить? Ну, конечно, идеальный натурщик для реалистической русской живописи прошлого века. А старушка стояла напротив, в привычной позе, расставив ноги, вытянув вперед руку с иконкой, и задрав голову с высушенным личиком, выдвинутой вперед челюстью, втянутыми щеками, обозначившими беззубый рот –классический пример завершенной жизни с ее простыми желаниями – пожевать кусочек, обогреться и отдохнуть. Если бы кому-нибудь пришло в голову открыть памятник бедности, то так и нужно изобразить на низком постаменте, почти вровень с землей, две фигуры – старушка с протянутой рукой, вцепившаяся ногами в твердь, в некотором уже прорыве, к небу, и старик рядом на ступенях с упавшей головой, боком, привалившийся к стене, с подтянутыми к подбородку коленями, готовый свернуться калачиком, обратиться вновь в позу эмбриона и так проследовать в обратный путь к зачатию, к мигу любви и далее, раствориться, истаять ничтожным отблеском света, песчинкой в черном небытии. Образ этот настолько совершенен, читается так убедительно и легко, реалистически, в отличие от сложных метафор или откровенной беспредметности современного искусства, что, кажется присутствует всегда и захватывает сразу самого неподготовленного, случайного человека, подтверждая, что подлинное искусство, действительно, служит народу, если буквально запечатлеть, ухватить миг нашего беспокойного бытия. И этого достаточно. Красота доказательства говорит сама за себя. Вот пример. Глава администрации – префект проезжал по вверенному району, готовил его к зиме, заглянул в переход на предмет реконструкции, попробовал ногой выбитые ступени, люк канализации, сквозь который смутно блестела жижа, (хорошо, что закрыто, предупреждал – приеду–проверю, а то переложили крест-накрест палками, тряпку красную воткнули, а кто ее видит, когда темень, а ведь тут – наши люди, повертел головой под зачерненным, будто сажей, потолком, прошелся, осматриваясь, и вдруг застыл, да, да, именно так – застыл, замер, завидев напротив на ступенях в квадрате света описанную выше композицию. Занятый человек и убежденный демократ, он встал – неторопливый, осененный глубиной образа, залюбовался, и приказал референту строго, чтобы и пресса услыхала: – Ты запиши, а то забудешь. Найди парочку бизнесменов – наших хлопцев, шо они зря хлеб едят. Бери за шкирку от моего имени, пусть деньги дают, запечатлим, шо большевики с народом натворили. А милиции скажи, не трогать. Начнем купоросить, сами утекут, а пока пусть сидят…

Дал указание и повернул назад, просчитав на ходу тонкость ситуации. Выйти напротив, нужно будет дать копейку и старичку, и этой старушке, прямо как памятник Гагарину, крылышками буквально шмяк–шмяк–шмяк–шмяк, как в песне, и полетит. Дать не жалко (жена говорит, кстати, что постоянно дает и за себя, и за него), но как он будет выглядеть в своем районе или, пардон, префектуре, на глазах у ехидной прессы. Вот должность, даже жалость нельзя проявить – извратят. Хоть взял своих, но и тех не вводи в искушение. Так, кажется. В Евангелии цитат не меряно, как в книге мудрых мыслей, что от Матфея, что от этого, как его, Луки, не меньше, чем у Ленина, для практической работы, нужно изучить, как следует, скоро все спохватятся. А пока он повернул назад. Ничего, нужно будет запомнить, перед выборами проехаться, не деньгами, конечно, но что-нибудь такое придумать, для народа.

Почему так произошло? Нужно видеть эту связь между случайными буквально не совпадающими друг с другом событиями, явлениями, видеть незамутненно, догадываясь, что именно в них – подлинное глубинное течение жизни, ее тепленький греющий Гольфстрим. Нужно только угадать это русло и пристроиться, выкроить себе местечко на вечнозеленом берегу. В этом суть для умного человека, а не очевидных, мельтешащих в глазах, впечатляющих будто бы фактах, выпирающих, не дающих усидеть, как пружина в старом диване. Те видны, болтают, выворачивают порой, как морская болезнь, крик, стрельба, вздернутые кулаки, ну и что с того. Подлинную таинственную связь следствий и причин, их результат определяют не они, здесь глубже, неоднозначно, наощупь, здесь заповедная тайна, как говорят теперь, мистика. Без этой мистики никуда. А все ведь просто. Все как-то просто или нет, но взаимосвязано между собой, как не отдалены друг от друга, эти узелки, ячейки, но они единое целое – порвется в одном месте, а где-то далеко уже пошел перекос, еще ничего не заметно, кажется ничего и не произошло, а уже трет, уже жмет и чувствуется. Нашли Ксения Николаевна и Арнольд Петрович друг друга и вот уже нарушилась транспортировка старушки на далекие объекты, пришлось приставлять к ней другую женщину, а та – безответственная – свои дела, хотя, какие свои, когда тебе платят, ты же не одолжение делаешь, один раз не забрала, пришлось девочкам ехать, старушка перестояла два часа, хорошо, что под крышей. Пьянчуга, хоть бы смутилась, хоть бы совесть имела. Считает чужие заработки, а ты постой сама, постой, пусть подадут с твоей мордой опухшей. То-то и оно. Не стало отзывчивости Ксении Николаевны и порвалась связь.

Или вот еще. Это – вообще. Петухова разругалась со своим спонсором. Прямо в казино. Нужно было еще раз поставить, всего только раз, она сама больше не хотела, но последний раз. Нужно было? Она бы обязательно отыгралась. Она чувствовала. Чувство актрисы чего-то стоит? Нет, вы скажите! Или проще самодурствовать? Оскорбить? Еще один раз, последний. А он – хватит. Уже хватит. Правильно говорят – не поверила своим ушам. Как это хватит, когда женщина просит? С кем это хватит? Ты что? С Петуховой? Да, пошел ты со своей фирмой по предоставлению услуг. Хватит! Ну, так и не надо твоего спектакля. Обойдемся. Коз–зел.

Арнольд Петрович, как стоял, так и сел, когда услыхал. Не смог стоя перенести. Даже лицо руками закрыл, потом пальцы раздвинул и сквозь них так скорбно глазом послал вопрос. Лариса, что ты наделала? Что наделала – то наделала, все мое.

Видели когда-нибудь, как падает с мраморного камина большая великолепная ваза мейсенского фарфора с рисунком из пастушеской жизни? Не видели? Но все равно, вообразите тогда без вазы, чтобы не подбирать других сравнений. Вот так разбился спектакль, который Арнольд Петрович вынашивал под сердцем. Многие явления неожиданны в нашей жизни, но самые главные, фундаментальные случаются точь в точь по биологическим законам. Россия беременна революцией, женщина ребенком (теперь даже пол можно предсказать заранее), а мужчина – своим творчеством. Вот здесь непредсказуемо. И тут же пример – нынешний факт. Только взял старт, пришпорил, разогнался и на всем скаку, буквально, через голову. Взбалмошная баба. А тот – жлоб, меценат называется, надежда культуры. Не хотел Арнольд Петрович связываться, как чувствовал. Так, нет. Змея. Арнольд Петрович – вы гений. Нет, правда, гений. Какие у вас красивые руки, как у Бетховена. Теперь она в круизе, как ни в чем не бывало, а Арнольду Петровичу самому впору старушку за узду выводить. Где деньги? Что делать? Хоть на еврейке женись, так тоже рассосались, через газету ищут, повышенный спрос. Нужно в провинцию ехать. Да и там, через Пенсионный фонд, других не осталось. По телевизору говорят: Рабинович, а молодежь не смеется, не чувствует соль анекдота. Теперь можно рассказывать, так нет Рабиновича. Смешно, нужно запомнить. А что смешного? Хорошо, что Ксения рядом. Сейчас на кухне, готовит баклажанную икру, уже запах пошел, а все равно – рядом. Можно подозвать или самому подойти, обнять сзади, вдохнуть. Она поймет. Все хорошо, хорошо. Нет, правда, хорошо. Вон, стоят у подземного перехода, с балкона Ксении хорошо видно. Вот финал, итог. А они выберутся. Телефон звонит. Он оставлял координаты. Да, да. Вы же знаете расценки заслуженного. Я понимаю, понимаю, какое сейчас время. Хорошо, я согласен. Плюс проезд и суточные. И еще. Есть одна замечательная актриса. Не можете? Ну, хотя бы жилье. Умеет все. Макияж, портниха, секретариат, шведский стол. Уверяю, она будет полезна. Договорились? В понедельник встречаемся сразу на вокзале. До свидания.

Ксения, Ксения, бросай свои банки. Едем на фестиваль. Нет, не конкурс красоты, еще не хватало сиськи обмерять. Никакой я не пошляк, нормальный мужчина, но это – потеря квалификации, как ты не понимаешь. Настоящий фестиваль, настоящий, о–о, мамма миа. А меня зачем? Как это зачем? В жюри. Арнольд Петрович подошел к зеркалу и долго стоял перед ним, поднял подбородок, медленно повел головой в одну сторону, замер так, теперь в другую. Казалось, любовался, настроение должно подняться, а он взял и тяжело вздохнул. Накатило гражданское чувство. Загубили искусство, сволочи. Ну что ж, в жюри, так в жюри. Только и остается.

Удивительное дело. Полностью в пику, под нос экономистам. У нас, такие мы необычные, все решают не деньги, а люди. Разладилось у Ксении Николаевны, то есть, не разладилось, конечно, но нашла она свое счастье, и уже на нашем фронте – катастрофа, прорыв вражеских сил. Не могут найти сопровождающего. Нашли, конечно, но не то. Сама старушка жалуется, совсем другое отношение. Дергает, ведет нервно, на ступеньках не всегда предупреждает. Торопится, лишь бы скинуть, а старушке еще работать. От огорчения даже голосок пропал, раньше какой ни есть, но пи– пи–пи, и все про Богородицу, можно разобрать, а теперь только губами шевелит. Ксения Николаевна – святая душа даже теперь в период личной гармонии забегает справиться, соду принесла, наколоти вот в стаканчике и полощи, полощи. Ну, что ж делать, когда люди такие. Немного ажиотаж пройдет, утихнет, наладится у нее с Арнольдом, станет она посвободнее. Раз в три дня – всегда время можно найти. А потом – хлоп, укатила на фестиваль, видели ее Арнольда по телевизору, в жюри, как вставал. кланялся, придерживал на животе пиджак. Старушку, пока шел фестиваль, усаживали перед телевизором. Дочь –умница, как раз дома была, сама комментировала. – Вот она, вот она – Ксения. Старушка не видит, ей все равно, а дочь девочкам сделает рукой, чтобы молчали, не удивлялись и рассказывает. – Самая, самая красивая. Ты, мама, не видишь. И Арнольдик ее. Встает, вон, встает, сейчас говорить будет. Слышишь, девять баллов, всегда самую высокую оценку дает. Если человек в жизни добрый, так он и на службе такой. Ой, повезло Ксении. С экрана в это время пели про любовь, про что же еще, и в таком сопровождении рассказ о Ксении Николаевне выходил очень взволнованным и достоверным. Радовались за нее. Слава Богу, пусть не нам, а все равно – хорошему человеку счастье. Старушке дочь наказала строго. – Мама передохни. У нас все есть. Я тебя только с Ксенией Николаевной отпущу, она хорошо присмотрит. Ты же видишь, люди пропадают, завезут в Чечню, у нас, чтоб выкупать, таких денег нет.

Но старушка проявила настойчивость. Дома чего сидеть целый день, погода пока хорошая, жара спала, лето заметно уже поворачивает к осени, Маккавей, мак в церкви понесли святить. Такой красоты, как в эти дни, не бывает никогда, ни до, ни после. Женщины идут из церкви, всю дорогу запрудили, облепили по обеим сторонам улицы, ждут троллейбуса и у каждой букет. Как будто Клинтона встречают. Маковые головки точные, хрупкие, как фонарики из драгоценной бумаги, кажется, светятся, за что нам такое совершенство, кажется, не заслужили. Что мы – японцы? Не японцы, а Господь лучше знает. И кругом – цветы – полузасушенные, полуживые, но зато теперь надолго, природа подбирает для себя, не на день, не на два, месяцы простоит и от каждого цветочка, каждой веточки, каждой травинки в прозрачных искорках – свое особенное свечение. От того и праздник. Ты букетик в руках сжимаешь, а он тебе самой сердечко гладит. Ликуй, душа, радуйся. Почему самой не встать рядышком. Все Христа ради.

Вот потому старушка объявилась возле подземного перехода, где произвела такое сильное впечатление на префекта, затронула эстетические струны, казалось, обвисшие оборванные. Так гитара висит-висит на стене, уже пыль на ней, уже скука, никто не берет, а потом вдруг тихонько дзинь-дзинь. Не задумываемся, почему. Сама себе? Не угадано. В мире каждый с каждым переговаривается, все имеет голос – и капля по воде, и внизу дверь хлопнула, и даже мертвый лист – лишних звуков нет, каждый что-то значит. Физика поучает, это – механические причины, голос связан со специальными устройствами, все остальное – только звуки, обязательно могут подсказать опытному, настороженному уху, поэту могут подсказать, но именно звуки, а никак не голос. Но если бы только физика определяла, скажем со вздохом, наша жизнь была бы безоблачная и прекрасная, чернозем, нефть, заплыв в день военного флота, что еще, калиево-марганцевый суперфосфат в мешках. В том и дело, что струну не бездушный закон физики шевелит, не Бойль-Мариотт какой-то, а гитарист бесплотный, бывший здесь когда-то, может быть, совсем рядом, знаем таких, сдвинет очочки, хмыкнет, подсядет к столу, аванти, ребята, аванти, пока за него пьют, не чокаясь, он сам струночку так нежно подденет, как при жизни, а теперь только дзинь–дзинь. Ему – бесплотному больше и не нужно, только поговорить, посидеть за компанию, от того он и напоминает о себе. А тут, как всегда шумят, смеются, рюмками звенят, женщинам говорят приятное и не слышат. Сообразят, спохватятся, а уже нет. Вот так – нет. То есть, есть, конечно. Но прямой связи нет, даже по мобильнику…

Теперь начинается тот самый героический период, который обозначен свидетельствами. Обыденное явление жизни можно объяснить, описать –художественно или, наоборот, по строго деловому, как описывают имущество при конфискации – сколько там вилок, ножей, наволочек и прочего, прочего, чем государство не побрезгует.

Так вот, первое свидетельство было получено, когда Алексей возвращался с собакой с базара, где приобрел неплохую дыньку и два килограмма придавленных персиков, не гнилых, а именно давленых, что для персика служит даже знаком качества. Персики были мохнатые, тяжелые, оседающие в руке, налитые темным бордовым светом, разбавленным теплой солнечной желтизной. Персики были, что надо, продавщица пыталась уговорить Алексея купить все разом, а он по привычке интеллигента спорить и не слушать разумные доводы отнекивался.

– От тут как раз два. – Говорила очень живая тетенька. – А то берите усе. Еще два кило. Вы ж посмотрите, какие персики.

– Нет. – Упирался Алексей.– Столько не съем.

– Так у вас и дыня. Шо с вашей дамой не съедите четыре килограмма таких персиков?

– Для дамы, – говорил Алексей, несколько пыжась, гордясь манерами, воспитанием, даже, как бы рыцарством, неведомым простым людям, – для дамы нужно брать вот те. – И кивал на соседнюю пирамиду точно таких же персиков, но уже совсем отборных, даже без намека на возможное несовершенство.

– И те можно.– Соглашалась продавщица. – Но, я вам скажу, раз вы уже берете. Честно скажу. Дамы сейчас едят усё.

Удачно закупив фрукты, Алексей вернулся назад по бульварчику, мимо большой затоптанной клумбы (не нарочно, а просто не прижилась она тут), среди полдневного опустошенного затишья, как паузы между частями сонаты, мимо лавочек, где пили сейчас пиво, где отдыхали теперь, поставив сумки, лежа на коленях у женщин, где была своя жизнь в ожидании, когда сделано одно дело, а другое еще не начато, как отмечен любой летний день – сменой забот – утренних, дневных, вечерних, как бы отдельных среди долгого светлого времени, когда надо двигаться и успевать, даже в отдыхе, даже в еде, потому что и солнце и витамины впрок на зиму, она еще не торопит, пока, как будто рассчитывает на нашу сознательность и трудолюбие.

При выходе из перехода Алексей отметил лицо нищего. Это был первый случай, когда старик поднял лицо. В такие лица лучше не всматриваться. Нищий – не просто живое существо – это еще и метафора, библейский сюжетец, напоминание. А живое лицо было землистое и какое-то суетливое, морщинистое, старое лицо, но обычное, разочаровывающее, выпадающее из образа непривычным возбуждением, сладким оживлением свидетеля, которому повезло увидеть чужую беду и, рассказав, просмаковать ее снова, без злорадства, без низкого удовлетворения, а просто с бескорыстной (и тем бесстыдной) радостью зеваки, который готов присутствовать и углядеть, что угодно, тянется к настоящему, как к воде в жару, а что может более настоящим, чем зрелище чужой беды. Свою не увидишь, не пронаблюдаешь, она слишком близко, а тут – зрелище из зрелищ.

Голос у него был сбивчивый, поспешный, как у обычно молчаливого человека, не готового, чтобы его слушали. – Три часа назад забрали. Стояла тут. Шур–шур, палка покатилась. А сама хоть бы охнула. Лежит. Из ларька скорую вызвали, они на улицу за три минуты. Увезли, говорят, сразу в машину. А я что. Сержант подошел, я сижу и сижу. – Все это старик рассказывал, хоть возбужденно, но голосом обычного, говорят, рядового человека. Потом Алексей понял, что его удивило. Нищенство предполагает особое отношение к жизни, даже отстраненное, даже служение, подвижничество, альтруизм – да, да, он и в падении свой, особенный, а тут старик говорил суетливым, мирским голосом (голоском) обывателя, падкого на заурядные происшествия, на сплетни, невинный, как муха разносящая инфекцию. От того и нищенство теперь казалось ненастоящим, не вызывающим сочувствия, даже не профессиональным, потому что, если вошел в образ, так будь добр. Впрочем, и событие было незаурядным, потому что – тут Алексей вдруг сообразил, чье это место. И собачка его подошла и тоже принюхалась к выбитой траве, обратила внимание, обошла круг пошире, как бы обозначив силуэт упавшего тела и удивилась, подняв навстречу Алексею умную морду. Потом собралась метить это место, но остановила себя, мало ли что происходит у людей. И спокойно потянула поводок дальше к дому.

А Алексей шел, подавленный событием, даже не самим событием, а его следом, почти случайным совпадением во времени с чужой судьбой, переживанием (тут интерес к себе) степени собственного равнодушия или участия, как пробой монеты, которая не падает двумя сторонами сразу. Он шел к дому, думал о странностях случайных встреч и расставаний, мельком, между прочим, где-то на самой периферии загруженной памяти. Он предполагал обнаружить возле подъезда какие-нибудь признаки, поспешное движение, беготню, следы этой беготни. Но ничего не обнаружил. Скамейка была плотно занята женщинами средних лет, и его собака вступила в перебранку с их собаками, вертевшимися тут же, издала привычный рык, показала себя при деле, и, выполнив долг, запрыгала по ступеням. Значит, они еще не знают. – Думал Алексей, глядя на уютно расположившихся женщин и испытал мучительное состояние обладателя свежей новости. Но удержал ее при себе, поздоровался и прошел мимо.

Потом пришла подруга, они ели дыню и персики, совмещая с игрой, потом он принес с кухни еще персики, смотрели телевизор, новости, которые теперь шли ворохом, персики не подвели, оказались такие, что нужно есть вдвоем – один откусывает, другой снизу подставляет рот, чтобы сок не пропал. Они так и пытались, отчего закапали скатерть, руки были липкими, неудобно, еще и собака лезла, а по телевизору объясняли тяжелое экономическое положение, все это смешалось одновременно, тем более с коньяком, персики доели (женщина похвалила – хорошие, нужно было больше взять), потом Алексей пошел провожать, проводил, осмотрелся возле подъезда, были сумерки, вечер уже наступал почти по осеннему, поторапливал, но теплый, старшие сидели густо, можно сказать, на своих местах, молодежь прощалась поодаль, но никаких следов возможного проишествия ни тут, ни в лифте не нашлось. Глупо было спрашивать. Так день и закончился. Дальше совсем забылось. Хоть через несколько дней Алексей встречал старушкиных девочек, по одной, пробовал читать по лицу, но на молодом разве что-нибудь разглядишь, кроме безмятежного состояния самой природы. Среди одной семьи, если всех разом пронаблюдать, по лицам хорошо видно, наглядно, время, как песок в часах, из старого усыхающего, сыпется, перетекает в молодое, наполняет его жизнью, женственностью, само себе мера, предел, и вот уже новый переворот и еще. Алексей спрашивать не стал.

Ксения Николаевна вернулась с фестиваля счастливой. Неделю они провели в делах, в суете с утра до вечера, некогда было присесть, Арнольд был свободен, его дело – жюри, интервью, он даже из бассейна давал, держался за бортик, а корреспондентка наглая сверху лезла. А ей самой досталось, приехала – так отрабатывай. То встреть, то укороти, то проследи, чтобы оркестр накормили, потом истерика за истерикой, того раньше поставили, того позже, прима – в буфете не так на нее посмотрели, скандал, один, как раз симпатичный, из окна на галлерее свесился, смотрел сверху на ресторан, сзади подошли, коллеги, за ноги и через перила, а, между прочим, высота четвертого этажа. Хорошо, что зацепился, полчаса висел, орал, думали сначала, разыгрывает. Прожектором подсветили, визг, браво. Ничего себе. За что? Думаете, нашли? Нет. А, может, и не свои. Здесь в это время мафия отдыхает, депутатский корпус вплоть до спикера, мало ли кто мог. И спикер мог, люди сейчас с характером, не дай бог. Зато все хором на закрытии пели под бурные аплодисменты. Про главную лауреатку Ксения Николаевна вообще молчит. Нет, нет, она себе поклялась не рассказывать. Корреспондент, грузин один, пронюхал и прямо, как шило. – Вы не могли не видеть. А она – именно, не видела, уходите. А он – ми–инуточку, общественность хочет знать. Настырный такой, заика, вроде бы. Ми–ми–нуточку. – Не видела ничего, не знаю. Я же ясно сказала. А Арнольд говорит. – Обычный фестиваль. Не выдумывай. Какой импичмент, что ты несешь. И, действительно, в газетах – почти восторг, тот же грузин пишет – праздник удался.

Потом остались на неделю, уже вдвоем, еще одна пара набивалась в компанию с машиной. Но Ксения Николаевна решила мудро, именно правильно, она потом поняла, другой вариант был бы хуже. Арнольд Петрович – душа общества, любит внимание, и сам достоин. Такой мужчина на дороге не валяется. И она рядом с ним не будет клушей. Но пока лучше побыть вдвоем. И они прожили эту неделю именно вдвоем, никого не подпускали. Ходили много, зарядка, конечно, ну, и море, море. Этот фестиваль оказался как подарок судьбы, Ксения Николаевна к концу даже могла вспоминать без раздражения, конечно, далеко не все. Ей еще предстоит после возвращения. Одна из лауреаток просила Арнольда заняться. Ксения Николаевна только вздохнула. А что, Петухова лучше? Это его работа. Ей, кстати, тоже кое-что предлагали, Ксения Николаевна деликатно отстранилась, дала понять, она здесь не одна. Но если, действительно, роль, если, действительно, работа, как ее уверяли. Визитку она засунула глубоко в чемодан, еще не хватало, что Арнольд на нее наткнулся. Через месяц позвонит, когда у них прояснится. Этот, правда. просил раньше. Будет видно, что загадывать. Счастье оно, как облако, движется, колышется, пока живешь так, собственной руки впереди не увидишь, растопыренных пальцев, и не нужно, блуждаешь, как во сне (некоторые, которым наяву не дано, говорят, что оно и есть – сон), а потом рассеется внезапно, впереди свет, холодная ясность, день в декабре. Счастье кончилось. Так что наперед загадывать.

По приезде Арнольд Петрович почти переселился к ней, иногда только сбегал, говорил, что нужно побыть одному, хорошо, что у них есть еще квартирка. Ксения Николаевна откровенно говоря, рассчитывала ее сдавать, хоть однокомнатную, но спорить пока не стала. Это из тех же аргументов – пусть само отстоится, прояснится, и все станет видно.