Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Среди львовских евреев особо почиталась золотая Роза. Роза была племянницей Мордехая, дочерью его брата Натана Нахмановича. Тут много от легенды, но совпадение ситуаций делает историю правдоподобной. Роза была замечательно красива, очень богата и страстно предана Б-гу. Тогда евреи строили новую каменную синагогу, вместо сгоревшей деревянной. Пока шло строительство, власти не вмешивались, а потом вытащили подложный документ, утверждавший права города на землю, и здание отобрали. Верховодил львовский епископ, смертельный враг евреев. Решение было за ним, и он затребовал непомерные деньги. Собранных средств не хватило, на это и был расчет. И тогда Роза пожертвовала все свое состояние на выкуп синагоги. Епископ поставил новое условие, она сама должна принести ему деньги. Общение с мужчиной чужой веры было для Розы тяжелым испытанием. Но она пошла на это. Тогда епископ затребовал совершенно невозможное: Роза должна провести у него ночь. И вновь она согласилась в обмен на документ, навсегда утверждающий право евреев на владение зданием. Между ними состоялся разговор. Епископ: – Сначала останься, я тебе не верю. Роза: – Мой обман можно исправить, если обманешь ты, я теряю все – честь, веру и свой народ. Епископ подписал бумагу, и в тот же вечер в синагоге зажглись праздничные огни. А Розу на другой день нашли мертвой.

Источники начала двадцатого века вспоминают об этой истории с раздражением и упрямством нераскаявшегося грешника, даже ставят под сомнение сам факт самопожертвования. По другой легенде Роза подверглась насилию сбежавшихся на погром студентов-иезуитов. Она встала на их пути. Могла отойти в сторону, но не отошла… Сама виновата… Есть и такое объяснение.

Истории о Золотой Розе рассказывают близ продолговатой ямины с остатками фундамента. Прямоугольник двери в заднике ближнего дома и окрестные стены обозначают пространство былой синагоги. Дом Г-пода выпотрошили и вывернули наизнанку. Скверик рядом, буквально на руинах. Могила Розы на старом Еврейском кладбище на Клепаровской улице была в числе особо почитаемых местных святынь, еврейские женщины молились на ней, просили заступничества золотой Розы перед Г-дом. Еще в двадцатом веке, при поляках оставалась эта могила, совсем близко по историческим меркам. Потом немцы взорвали все кладбище. Ценный камень с надгробий вывезли в Германию. Музей задумали создать стертых с земли народов. Не вышло. Красная Армия помешала…

Исторический материализм, как мрамор с разрушенных могил, не предвосхищает историю, а подводит ее итог. На первый взгляд, ничего не осталось. Но сохранились едва различимые следы тех давних людей в замерших улицах и дворах. Следы, затерявшиеся во времени, как теряется между страницами книги лист растения или письмо, чтобы напомнить о себе спустя годы. Таков был их общий мир – поляков, украинцев, русских, евреев, живущих чуткой обидчивой памятью. Нигде так не видны эти скрепы и трещины, разделяющие соседей по общему дому, – рудери (рудэры – так слышится по украински), как они значатся в старинных описаниях. Осознание дается в изменении от лучшего к худшему, никогда не наоборот. Но пока иллюзии сбраживают реальность и опьяняют идеями, мало кто думает о похмелье.

Осень еще впереди, но заметна усталость позднего лета. Венчает его День Независимости. В центральном кинотеатре –специальный сеанс хроники.

– Вот так вони її цінують –незалежність – Жалуется одинокий зритель. – Добре, що ви підійшли. Теперь з вами п’ятеро. Можно починати.

– Четверо. – Поправляет билетерша. – А той без квитка.

– Ну, то й шо, що без квитка. Він хіба сліпий? Буде ж дивитись.

– Ой, дядьку, ви ходите, ходите, а наче не знаєте. Сеанс, коли не менш п’яти квитків у касі. Того не рахуйте. Мені директор наказав, я його пускаю без квитка. А тут що? Ви, оці двоє (это мы), дівчина. А де ще?

– Так директор того й мав на увазі, щоб був кворум.

– Не знаю, що там за кворум, в касі чотири квитки, а мусить бути п’ять.

– Що ви за жінка. Так і будемо чекати? В Києві зал був повний, а у нас? Ганьба. Це хіба вільни люди? Це – раби.

– Дядьку, ви йдіть та відпочиньте трохи. Раби, не раби. Для чотирьох не буде. Ви хочете, наче політбюро.

Тут появляются сразу три девушки, студентки по виду. Теперь зрителей семеро, а с безбилетником – восемь.

– Ну, той шо? Будемо крутити?

– Будемо, якшо терпець маєте. Йдіть у залу, починаємо. Проходьте, проходьте. О-о… Бачите, тепер йому до туалету треба 88
  – Вот так они ценят независимость. Хорошо, что вы подошли. Теперь с вами пятеро. Можно начинать.
  – Четверо. А тот без билета.
  – Ну, и что, что без билета. Он что – слепой? Будет же смотреть.
  – Ой, мужчина, ходите, ходите, а будто не знаете. Сеанс, когда не меньше пяти билетов в кассе. Того не считайте. Мне директор сказал, пускать его без билета, я и пускаю. А здесь что? Вы, эти двое, девушка… А где еще?
  – Так директор того и имел в виду, чтобы был кворум.
  – Не знаю, что там за кворум, в кассе четыре билета, а должно быть пять.
  – Что вы за женщина? Так и будем ждать? В Киеве зал был полный. А у нас. Позор. Это разве свободные люди? Это – рабы.
  – Мужчина, идите и отдохните немного. Рабы, не рабы. Для четверых не будет. Требуете – прямо политбюро…
  – Ну, так что? Будем крутить? – Будем, если есть терпение. Идите в зал. Начинаем. Проходите, проходите… О-о… Смотрите, теперь ему в туалет захотелось…


[Закрыть].

Давняя хроника производит впечатление: заснеженый Киев, морозное дыхание толпы, ладная кавалерия, делающая парадный разворот, теперь такое увидишь только в цирке, а там новые полушубки над лошадиными хвостами, все очень всерьез, суетливый проход Грушевского поперек площади –человек на фоне толпы всегда кажется немного безумным.

Во львовских дворах сыро и сумеречно. Бывают такие места, где проще поверить в сновидения, чем в реальность. На помощь приходят точные ориентиры времени. Кран с полукруглой раковиной в стене дома, ржавый обломок эпохи. Австрийские законы требовали обязательной санитарии. Общественный туалет с висячим замком во избежание посягательства прохожих. Только для своих, привилегия нищеты. Место сушки белья, сдавленное стенами, в паутине бельевых веревок, намотанных на остаток фигурной консоли. Сочащиеся влагой простыни. Темное окно, глядящее в глубину двора, далекое, как черная дыра во вселенной. Кто в ней, и есть ли там жизнь? Здесь есть, вплоть до вывешенного на обозрение белья. И самих женщин, сидящих в углу двора, застывших в предвечерней тени, сотканных из плотного воздуха.

Соседний двор пошире, с пыльным деревом в глубине и асфальтовой заплатой по случаю визита в город Папы Римского. Армянская церковь. Львов – середина пути. Армяне – неутомимые муравьи, ползущие во все стороны средневековой Европы, от города к городу, оставили здесь на чужбине каменную плоть далекой родины. Кряжистые колонны открывают пространство галереи, вымощенное могильными плитами. Тайная вечеря в алтаре повторяет армянскую миниатюру, без подсказки узнаешь друзей иконописца с любимым учеником в центре композиции. Привилегия художника – оставлять память о близких. А в церковном приделе – остатки старых фресок, блеклые контуры райских птиц среди извивов орнамента. Здесь хорошо, как бывает в армянских церквях, часть жизни вынесена на подворье, среди хачкаров, поминальных врезок, смазанных временем настенных скульптур и Фомы Неверующего, ухватившегося за одежды Христа. Органист по имени Самуил жил в соседнем доме – на Армянской 13. Он играл на старинной фисгармонии с ножной (органной) клавиатурой, и звуки Баха сопровождало равномерное гудение пылесоса, который гнал воздух в меха инструмента. Разговор органа с пылесосом озвучивал коллизию первых дней творения, рождение мира из сгустков космической пыли и тяжелого гула проснувшейся Вселенной. Надеюсь, я ничего не перепутал…

Вернулась хозяйка, она съездила в Киев за сыном, который провел месяц у сестры во Франции. Валентина готовилась переселить нас в оговоренную квартиру. Что-то мешало определить нас туда сразу. Говоря о квартире, обычно деятельная Валентина проявляла странную робость. – Может, не нужно? – спрашивала она риторически и тут же сдавалась ввиду отсутствия сколько нибудь приемлимого варианта. О гостинице речь не шла, мы пригрелись возле Валентины и не спешили расставаться. И она дорожила нашим обществом. Каждый вечер Валентина приходила принаряженная.

– Дома ее не ждут, – говорила она загадочно, и тут же поправлялась, – почти не ждут. А кроме того она не боится ночью ходить одна. В Валентине было стоическое терпение женщины среднего возраста, ожидающей лотерейного выигрыша. Сидели старомодно, пили вино. Разговор шел ни о чем, может, даже корыстный с нашей стороны, если под корыстью понимать интерес к обстоятельствам чужой жизни, лепку образа в дополнение к живой Валентине в цветастой кофточке и тугих брючках, открывающих изящную ножку. Было нечто, что возникает в такие вечера без чувственного влечения, по крайней мере, в той самой осознанной форме, которая сама по себе ведет игру. Может быть, именно в силу этой безыскустности, остается нечто, о чем изредка вспоминается с неясным ощущением утраты. Само это ощущение требует дополняющего усилия памяти, подсказки и только потом проступает неотчетливо – свет от прикрытой абажуром лампы, Валентина, восседающая на высоком стуле, вернее, просто фигура женщины, обезличенная смутным воспоминанием, овал лица, обобщенный образ вечерней гостьи, неспешная беседа почти ни о чем.

Ей было жаль с нами расставаться. А нам с ней. Нашелся ключ. Валентина сообщила эту новость вскользь, будто проговорилась. Ключ нашелся. Даже не так. Любовник Жанны забрался в квартиру через балкон и взял запасной. Львовские пятиэтажки глохнут в густой зелени, как древние храмы в дебрях Камбоджи. Разнообразия хватает без обезьян, вот и любовник заполз по древесному стволу на заветный балкон.

А квартира оказалась удивительной. Диван был единственным предметом мебели, годным для осторожного пользования. Стена в ванной рухнула и лежала на полу грудой плитки. Проводка погибла. Пользоваться санитарией приходилось наощупь, дверь в коридор держали открытой. Просиживая на унитазе в дробящемся свете далекой лампочки и разглядывая шевеление пещерных теней на разрушенной стене, можно было размышлять над началами платоновской философии. Эйдосы разгуливали под нудное постукивание соседского молотка. Как в охотничьей хижине, лежали загодя заготовленные спички и огарок свечи. Розетки не работали. Ступить на балкон было некуда, его перегораживала непонятные ящики и антенна к мертвому телевизору. Из чайника, клубясь, лезла наружу ядовитая плесень. Единственным островком благоденствия оставался диван. Он был похож на корабль, причаливший к острову, заселенному кровожадными дикарями. Сходить на берег было опасно, прогулка могла закончиться прощальной надписью с бурыми подтеками на изодранных обоях. Что-то похожее там уже было. Личная жизнь барменши Жанны оказалась подвигом, любовная и героическая лирика сплелись воедино – прильнувшие друг к другу тела мужчины и женщины, и продавленный до пружин ковер-самолет (все тот же диван) в парении над первозданным хаосом.

– Это квартира зятя. – Прояснила Валентина немой вопрос. – Дочь сейчас у нас, а он в Москве. Повар, но работает строителем.

– Строитель – поваром?

– Нет. Повар – строителем.

– М-да. Москве нужны специалисты.

– Он толковый. Золотые руки. Все умеет. Не то, что муж.

– Заметно. Дочери повезло.

– И не говорите. Сейчас это такая редкость…

Когда бродишь без цели, сюрпризы неизбежны. На улице Франко (как много в этом имени зависит от ударения) мы наткнулись на воинский парад. Парад мчал нам навстречу. На малой скорости он проехался по центральному проспекту, и теперь, крутя новенькими шинами, спешил в казармы к праздничному завтраку. Разглаженный и раскрашенный до последнего винтика парад смотрелся франтом. Военные сидели нерушимо, сложив руки в белых нитяных перчатках, и глядели друг на друга стеклянными глазами. Ощущалась торжественность момента, у военных это особенно заметно.

 
Вот машина с пулеметом,
А на ней стоит солдат.
Он сегодня по работе
Бережет нас всех подряд…
 

Колонна прошелестела длинной змеей, махнула хвостом с сигнальным флажком, сверкнула милицейской мигалкой и уползла в убежище. А мы отправились гулять по городским холмам. Вместе с Валентиной, возвратившейся Наташей и ее одиннадцатилетним сыном – долговязым бойким подростком. Достоинство и недостаток хорошей компании в том, что дороги не замечаешь. С коварством фокусника, компания расслабляет внимание и извлекает на показ нечто вроде белого кролика взамен обещанных красот и впечатлений. Теперь, когда вспоминается та прогулка, мне видится впереди чуть сутулая (не без изящества) спина Валентины (в памяти она все лучше и прекраснее), крепенькая фигура Наташи почему-то с квадратной футуристической головой. Все замечательно, как в трамвае за минуту до того, когда кричат караул и хватаются за безнадежно опустевший карман или изрезанную сумку. Все случается буквально на глазах, но рассказать нечего. Конечно, можно вернуться и пройти весь путь заново, внимательно оглядываясь, прислушиваясь и осматриваясь, как охотник, который проверяет расставленные загодя силки. Но это пустые старания. Как раз среди них кроется изнанка ситуации, с которой трудно смириться – шляпа пуста, факир трезв, фокус удался и повторить его дилетанту не под силу. Остается собрать по клочку, что сохранилось почти случайно. Громадные слитки краснокаменных соборов на прозаических дворах, густо заросших бьющей сквозь камень травой, запустение, безлюдье, удивительное чувство покинутости, будто сама душа заблудилась в этой особенной, как глицерин, среде, рождающей фантомы. Осени еще нет, но она уже здесь, так среди ночи часовой ощущает присутствие неприятеля и спохватывается навстречу близкой опасности. Особенная неподвижная застывшая тишина. Изнывая от обладания, хочется передать восторг минуты, но как это сделать, когда само по себе ощущение бесформенно, как разведенный крахмал.

У одного из костелов – недавнего противотуберкулезного диспансера мы потерялись. Пока мы с Наташей разглядывали в бинокль скульптурные детали, глуповатый и приветливый служка – такие здесь удивительно к месту – повел остальных осматривать помещения с тыльной стороны здания. Мальчик увязался за Аликом и Валентиной. Наташа с большой коротко стриженой головой и смелым взглядом казалась беспечной хохотушкой. Но тут она изменилась. Теперь она была сама не своя, она боялась потерять сына. Когда погиб от пули отец, Мише был год, теперь одиннадцать, все это время она живет в постоянном страхе, в напряжении, протянутом, как нить сквозь иглу, сквозь каждую минуту ее жизни. Внезапная насильственная смерть оставляет особый след, отметину судьбы. Если бы то была болезнь, изматывающий, но закономерный процесс умирания, все было бы иначе. Но в том, что настигло ее, есть мистическая изощренность, которую психика не может исчерпать.

А когда ребенок за границей, она спокойна. Казалось бы, перелеты, чужая страна, аварии на дорогах, в конце концов, мало ли что, но она спокойна. Ребенок гостит в поместье у тетки. Наташу во Францию не пускают, сестра осталась там, вышла замуж, и французские консульские службы оскорблены обманом. Теперь они мстят, за этим кроется понятное опасение, что Наташа повторит путь сестры. Ей не дают визу, в паспорте тиснули жирный штамп, где прямо так и значится. Отказ. Франция от присутствия Наташи только бы выиграла. Это не комплимент. Почему эти женщины так рвутся, уехать? Тем более выясняется, что у сестры не все гладко, бывает и такое, даже среди полного благоденствия, даже на юге (ребенок через Барселону летел), в каком-то удивительном месте. На фото сестра выглядит довольной, но на снимках они все довольны, будто сам объектив требует соучастия, собирая свой особенный любительский мир коллективного и добродушного слабоумия. Только покойники, преступники и политики держатся значительно, остальные улыбаются. В жизни не так, или, по крайней мере, намного разнообразнее. Дети французского мужа интригуют, они предвидят раздел наследства, и улыбка молодой жены среди розовых кустов кажется им зловещей. Взрослые дети – они твердо считают, что французский папаша должен доживать один и беречь их состояние. А тут эта женщина, теперь еще и мальчик.

– Все время в саду сидел – рассказывает Миша. Он чувствует напряжение силовых линий, дети быстро их определяют. – Тетя сказала, не попадайся на глаза лишний раз. Обрезай кусты. Вот этот и этот, дорожку хорошо подмети. Не ленись. А там дорожек знаете сколько. Видишь, мозоль от ножниц. – И Миша тянет загорелую ручку. Но Наташа не дает сбить себя с толку, она уже строит план на следующий год. – А что здесь? Хочет на плавание записаться. Боже, я с ума сойду.

Местные холмы как часть львовского ландшафта не ценятся досужими приезжими, и очень напрасно. Улицы теряются как-то внезапно, оставляя тропинки, ступени и стену деревьев, отделяющих холмы от городского пространства, окутанного прозрачным воздухом позднего лета. В зелени таятся фигуры молодых людей. Жарят шашлык. Поперек заросшего темного пруда лежат старые деревянные мостки, наводящие на глупую мысль – пройдет ли здесь кавалерия – все эти, выступающие стройными рядами, уланы и драгуны.

Возвращаясь в город, мы снова наткнулись на солдат, нам сегодня везло на военных – какая-то часть, какое-то подразделение, где-то рядом казармы, и, они, почти без строя, торопливо пересекали улицу. Передние – здоровее остальных, поспешали деловито, а отставших – низкорослых было жаль. Худые шеи торчали из расстегнутых воротничков. Никакого сравнения с утренним парадом на пути к победам и славе. К вечеру армия устала от самой себя, от своих генералов и сержантов. Лишь поспешный топот множества ног. Валентина и Наташа вздохнули разом, женщины чувствуют одинаково.

Потом мы сидели в кафе, напротив одинокого костела Сакраменток – исповедниц Святого Духа, уже ничему не удивлялись, потому что во Львове само удивление входит в привычку. Пили пиво, а пиво возвращает миру заурядность. В мире пива лучшим и желанным праздником служит дешевая распродажа. Всего, что угодно душе и телу, карнавал по средствам. Когда город отравлен меланхолией, лучшим вознаграждением служит здравый взгляд на жизнь, и пиво здесь уместно. Во Львове его любят.

По пути Валентина заглянула домой. Была идея – какая-то давняя (про такую говорят – заветная) бутылка кагора, и Валентине хотелось украсить ей прощальный вечер. Ее отговаривали, всего хватало, и можно еще купить. Но она так решила. И вернулась огорченная. Муж запер бутылку в своей комнате.

– Какой человек. – Сокрушалась Валентина. – А ведь по любви выходила.

– Любовь прошла и высохли галоши.

– Вот именно.

– Давайте выпьем и забудем. Вонзим.

– Вонзим. – Наташа громко смеялась. Такая женщина может обратить на себя внимание. Разговор пошел рывками.

– Ну, как я могла подумать, что он ее спрячет.

– Сестрице нужен документ. Одна подпись, и она – полноправная француженка. А детки подстрекают – не давай. Завтра он умрет, и что будет?

– Не умрет. Они там долго живут. Я видел.

– Миша, не умничай. Иди спать.

– Валя, хватит вина. Хороший портвейн. Прекрасный.

– Я думала, рыбу захватить. Он рыбак. И рыбы нет.

– Валя, ну что ты.

– Наташа, не спорь, ты всего не знаешь.

– Я не спорю. Жаль, не зашли в кафе. Где сало в шоколаде. Вся наша богема собирается.

– Сало в шоколаде? Я думал, это шутка.

– Какая шутка.

– И вы пробовали?

– Конечно. Сначала немного тошнит, а потом привыкаешь. Во время беременности хуже. Когда Мишу носила. Миша, сколько раз повторять, иди в ванную, мой ноги и немедленно спать. А тут, обратите внимание. Вы сало с кофе будете?

– Как это?

– Значит, нет. А шоколад с соленым огурцом? Или луком.

– Шутите?

– Ну, вот. А тут можно и с луком, и с кофе.

– Что можно?

– Сало в шоколаде. Универсальный продукт.

– Сало в шоколаде?

– Сало в шоколаде.

– Вы меня не убедите.

– Правда, правда. Ой, звонит кто-то.

Валентина будто ждала, выпорхнула из-за стола, переговорила вдалеке, пожалуй, даже на лестнице и вернулась торжествующая с бутылкой кагора.

– Зайти не захотел. Бери, говорит, и не думай, что мне жаль. А рыбы нет.

– И не надо. Хороший человек. Вы с ним поласковее.

– Да, разве я. – Валентина махнула рукой и впервые засмущалась. По крайней мере, такого за ней раньше не наблюдалось.

Миша спал при свете ночника под убаюкивающее скольжение аквариумных рыб. А в ближней комнате – над стопкой собственных статей об итальянском Возрождении стоял портрет погибшего искусствоведа. Говорят, лица погибших внезапной насильственной смертью сохраняют особый отпечаток. Лицо убитого обрело скульптурную завершенность и походило на резного Христа. Даже не скажешь, чем больше, то ли типаж, то ли судьба. Густая борода, впалые щеки, взгляд не в объектив, а мимо. Мимо живых. Его готовили для поездки в Италию, тамошние музейщики выделили ему персональную стипендию под научную работу. Ждали. Месяца не хватило для новой жизни.

Рассохшая гитара не исторгла ни единого музыкального звука, как Алик не старался. Но и так посидели неплохо.

 
Любовь прошла и высохли галоши,
и вот теперь в аллеях золотых,
как барыня, хозяйничает осень,
не меря на своих, и на чужих…
 

Киев, 2000 год