Текст книги "Львовский пейзаж с близкого расстояния"

Дела секретные и сердечные. В это время Фридрих Бернгардович получал и другие задания, более таинственного свойства. Об этой лунной стороне своей жизни он, рассказывая мне, поскромничал. Конечно, я не в претензии. А женщине, бравшей у него интервью, открылся. Почему так, объяснить не берусь. Рассказ на эту тему основан, в основном, на ее записи, увы, несовершенной. Но, с учетом того, что прочие детали повествования (интервью-ерше и мне) совпадают, можно предположить, что и здесь история достоверна.

Знало ли Совминовское начальство об агентурной деятельности бывшего барона? Его основная работа (хотя какую из них следует считать основной?) подходила для этого очень удачно. Частые разъезды, командировки, возможность оправдать неожиданное отсутствие – лучше придумать было нельзя. К деятельности такого рода не следует вот так, с порога относиться предосудительно. Работа направлена на службу интересам государства. Тем более, не каждый, рвущийся в дело, подходит для романтической профессии. Добровольные стукачи здесь не в счет, им всегда находится занятие. В мнениях о рыцарях плаща и кинжала существуют серьезные разногласия, но наиболее пространные суждения больше замешаны на демагогии. Первая теща Гольдфрухта (об этом речь впереди), когда отношения накалились, выскакивала на улицу и кричала в спину зятю с непередаваемым темпераментом: – Вот он, шпион. Держите. Вот он, шпион.

С тещей, как всегда, крайний случай. Но кому прикажете верить? Фридрих Бернгардович действительно был похож на шпиона, каким его рисовало бесхитростное (но бдительное) воображение. Каждое время создает свои образы. И если кого-то следовало задержать, то именно Фридриха Бернгардовича. Он же – Федор Борисович, и, тем более, дядя Федя. Импозантный Фридрих Бернгардович очень смахивал на чуждый элемент, а когда открывал рот, так и подавно.

В общем, если совминовское начальство и знало (не иначе, как знало!), то относилось без предубеждения и с пониманием. Это проявилось во время болезни Фридриха Бернгрардовича, мы еще увидим. Было еще одно обстоятельство. Агентурная работа требовала безотлагательных командировок (отлучек). Буквально, в тот же день. Звонили, высылали машину и нужно было ехать. Очевидно, этому требовались объяснения, и только секретная служба могла служить достаточным оправданием. А как могло быть иначе в ту героическую эпоху? Советский народ мог гордиться таким шпионом.

Разные поручения по роду агентурной деятельности Фридриха Бернгардовича можно классифицировать (по крайней мере, я попытался) и выделить следующие. Он мог внедриться в подозрительную среду, где предполагалось сотрудничество с оккупантами. Его могли подсадить в камеру с подозреваемыми в шпионаже или контрабанде (именно один такой эпизод плачевно для него закончился). Он принимал непосредственное участие в боевой операции (было и такое). И, наконец, работал с иностранцами во время торгово-промышленных контактов. Это была самая приятная работа – легкая, немного авантюрная. Хотелось бы добавить к чертам Фридриха Бернгардовича снобизм, это кое-что бы объяснило, но как раз снобизма за ним не замечалось, хоть Фридрих Бернгардович за собой следил и даже шейный платок дома носил. У них – европейцев это выглядит естественно, не бросается в глаза и не требует дополнительных объяснений.

Первая командировка была в Николаевскую область и успеха не принесла. Предложили проехать в поселок Яткино, найти некоего гражданина. Еврей, между прочим, что указали при разработке плана операции. То ли самого гражданина подозревали в сотрудничестве с румынскими оккупантами, то ли он должен знать, кого-то еще, кто сотрудничал. Легенду придумали. Фриц проехал станцию, пришлось возвращаться. Поселок во время войны сгорел, начал отстраиваться. Люди еще жили в землянках. Нашел адрес. А нужный человек давно выехал. Куда? Вроде бы, в Бердичев. На этом задание закончилось. Фриц вернулся в Николаев, пошёл в Управление и доложил. Какие будут распоряжения? Езжайте домой. Фридрих Бернгардович остался недоволен. Разгильдяйство. Почему нельзя сначала проверить, уточнить, а уже потом направлять агента. Что это за работа? Он и далее позволял себе брюзжать, отмечал и как бы коллекционировал случаи полицейской тупости. Его можно было понять. Даже для просвещенной публики такое настроение оказалось заразительно. Что тогда спрашивать с Фридриха Бернгардовича, который через всю жизнь пронес патриотизм только к одному месту – досоветским Черновцам.

Вообще, работа была бестолковой и пользы от Фридриха Бернгардовича (по его рассказам) оказалось немного. Легенда была такая. Он только освободился из лагеря, рекомендовали обратиться именно к этому человеку, и вот он здесь.

Кто-то посылал его к такой-то матери (его дословное выражение). Другие бежали на него доносить. В местном Управлении были на этот счет предупреждены и знали, как себя вести. В Николаеве был по-настоящему опасный случай. Поступили агентурные данные на человека, который, вроде бы, сотрудничал с румынской жандармерией. Была известна фамилия сержанта этой жандармерии, через которого строились отношения. Послали Гольдфрухта проверить. Село оказалось под Николаевом, километра за три, пришлось идти пешком. Страшным человеком оказался этот подозреваемый – затравленный и подозрительный. Фриц обратился по-румынски: –Такой-то, от фельдфебеля такого-то.

– Откуда его знаешь? – Сам смотрит волком.

– Знаю. Его сейчас нет в Румынии. Он дальше, у наших друзей. Привет передает. И спрашивает, может ли тебе помочь?

– Пойдем в сарай. – В сарае берёт топор. – А теперь говори, кто тебя послал?

– Такой-то.

– Я его не знаю. Ты адрес перепутал.

– Нет, адрес точный.

– Сейчас тебя отправлю по этому адресу навсегда.

– Я здесь не причем. Я – румын. Меня послали, я пришел. Говоришь, нет такого, значит, нет.

Топор опустился. – Ночевать у тебя есть где? Нет? Сегодня переночуешь, а завтра с утра уходи. И чтобы я тебя больше не видел.

Вернулись в хату. Поели, выпили (у Фрица была бутылка). Хозяин показал, где лечь, но Фриц почти не спал, лежал настороже, опасался за жизнь. Через час к хозяину кто-то явился. Переговаривались негромко, но Фриц слышал. – Кто к тебе пришёл? А зачем он пришёл?

Утром Фриц ушел. В дороге привязался мужичок. Фриц по голосу опознал ночного гостя. Вроде бы, попутчик. Шли вместе до Николаева. Расспрашивал Фрица, кто, откуда, почему русский язык плохой. Так Фриц и не понял, кто такой, то ли его проверяют, то ли хозяина.

В сарае могли убить. Фриц по глазам видел, хозяина лихорадило. А случались эпизоды почти комические и даже трогательные. В Полтаве ему велели зайти к девушкам – сестричкам, лет двадцати пяти. Во время войны у них сложились сердечные отношения с югославскими офицерами.

Нужно было представиться другом этих югославов, спросить, не нужно ли что передать. Женщины встретили очень сердечно и несколько дней Фрица не отпускали. Он отрекомендовался командировочным из Киева, так оно на самом деле и было. Днем занимался автобусным хозяйством, а вечером шел в гости. Сначала вспоминали югославов (одна даже всплакнула), потом внимание переключилось на самого гостя. В Управлении над ним посмеялись. – Как вам наши полтавчанки? Горячие девчата?

Пользы, как она понималась теми, кто его направлял, от работы Фрица не было никакой. Если кто и сотрудничал с немцами и румынами, в разговорах с ним это никак не проявилось. Ни одного человека он не сдал. Не было повода, а если бы и был… Фридрих Бернгардович на этот счет не распространялся. Отвечал за него Ревенко. Встречал Фрица после командировки, принимал отчет. Он же и заботился. Фриц привык к гостинице, вернулся как-то, а ему говорят. – Идите к себе домой. Вы же прописаны. По Рейтарской 35. – И выдали ключ.

Двухкомнатная квартира на четвёртом этаже. Без мебели, пустая. Печку нужно топить углём, ни угля, ни дров нет. Хорошо, что лето. Фриц обратился к Ревенко. Дали кровать, стол и стулья. Но бывал он там – на первой киевской жилплощади не часто, обе службы – явная и тайная требовали постоянных разъездов.

Его хотели послать в Западную Украину. Внедрить к бандеровцам. Фриц возражал, он – еврей, те не поверят. Ему резонно напоминали, он – румын, профессиональный военный, таких бандеровцы уважают. Фриц упёрся категорически. Вопрос решил полковник, который командовал агентурой. Приказал использовать Фрица только в восточных областях Украины.

Как-то он спокойно трудился по своей мирной профессии – разрабатывал транспортные маршруты. Звонок был прямо на рабочее место, в кабинет Совета Министров. Чрезвычайная ситуация. Немедленная готовность с вещами, машина за ним уже вышла. Никаких возражений и отговорок. Старая привычка, с довоенных времен, у Фрица всегда был наготове небольшой чемодан. Привезли его в аэропорт Жуляны, по дороге выдали командировочные, посадили в самолет до Львова. Там встретили, отвезли к ужгородскому поезду. Запомнилась картинка. Два офицера в синих шапках – молодые симпатичные и немного под хмельком трепались, едут организовывать выборы. Эти сволочи, фашисты не хотят голосовать. Мы им покажем. Хлопали себя по кобуре. Социальные преобразования давались с большим трудом. В Ужгороде Гольдфрухта определили в гостиницу, а с утра пришел человек:

– Как насчет того, чтобы пешком прогуляться?

– Я хожу пешком.

– Километров двадцать одолеете?

Дали венгерские сапоги, галифе, куртку, и отправились на машине в карпатскую глубинку. В каком-то селе машину оставили и двинулись в горы. Проводник из местных, отряд в пять человек, у всех, кроме Фрица, оружие, мешки за плечами. Шли весь день, обходя села, добрались до места. Там встретил военный, похоже, в немалом чине, но без знаков различия.

Здесь Фриц узнал детали операции. Неподалеку в лесу должен быть схрон – тайное убежище мельниковцев, одного из подразделений УПА (Украинской повстанческой армии). Есть сведения, там сейчас важный человек, заброшен из-за границы. Как к схрону подобраться и здесь ли он – никто не знает. Район скрытно оцеплен. Задание Фрица – быть под рукой, если понадобится переводчик. Неясно, кто это здесь и как с ним придется общаться. По-румынски, немецки, английски? А пока нужно ждать.

Разведанное место – поляна в лесу просматривалось со всех сторон, но почти сутки ничего не происходило. Ночью было холодно, сидели, завернувшись в одеяла, шевельнуться нельзя. Ни огня, ни курева, ни разговоров. Вдруг объявился парень, без оружия, мирного вида, вышел из леса, прошелся, остановился возле какого-то пенька. Вечер, сумерки, туман, парень в нем растворился. Непонятно куда, хоть ясно, здесь он, не мог уйти. Снова долгое ожидание, наконец, появились двое – тот же парень и крепкий мужик с автоматом.

Теперь на них бросились со всех сторон. Несмотря на строгий приказ, брать живыми, поднялась стрельба. Фрицу велели подойти, когда все было кончено. Грудь прострелена, хрипит. Фриц обратился по-английски. Кто такой? Чуть разобрали, и то непонятно. Коф или Каш… Замотал головой, отказался говорить. Его унесли.

Спустились в бункер. Фриц был поражен. Огромное помещение, полностью благоустроенное, даже с мебелью и коврами, пол деревянный, вентиляция. Радиоприемник, много оружия, вплоть до пулеметов. Сверху можно неделю торчать, ничего не заметив. Если бы связной не прокололся, так бы и не нашли. Того взяли в целости. На этом участие Фрица закончилось, и он отправился в Киев. Позже Ревенко сказал, спецоперация оказалась одной из самых успешных за последние годы. Кто-то из местных выдал.

К этому же времени – лету сорок восьмого года – относится одесская эпопея Фридриха Бернгардовича. Холодная война крепчала, но контакты с иностранцами пока длились, и торговля шла. Фридрих Бернгардович участвовал в двух больших сделках, причем вполне легальных, по линии Совмина. Одна – по ввозу в страну автомобильных запчастей для оставшихся с войны машин. Их меняли на пшеницу. Вторая – передача Албании нескольких сотен советских автомобилей ЗИСов (завод имени И.В. Сталина). Работа ответственная, албанцы принимали машины придирчиво, пересматривали каждую. Все претензии к качеству направлялись Гольдфрухту. Факт приемки заверялся официально, подпись Фридриха Бернгардовича была на всех документах. Казалось бы, само задание вполне оправдывало пребывание Фридриха Бернгардовича в Одессе. Но агентурной нагрузки никто с него не снимал. Поселили его в гостинице Центральной, в дорогом номере. Гостиницу занимали моряки (капитаны) и коммерсанты, приехавшие налаживать бизнес с послевоенным Союзом. Публика была самая разная: англичане, греки, итальянцы и прочие, даже румыны. Питались в ресторане при гостинице по спецталонам. Талоны на сто рублей в день, что у иностранцев, что у Фрица. Можно было заказать на эту сумму по выбору, хоть одну красную икру. Алкоголь не полагался. Остальное, при желании, нужно было искать на черном рынке, которого иностранцы побаивались. И держали их, к тому же, в изоляции. Задача Фридриха Бернгардовича была, сблизиться и слушать разговоры, самые разные, что обязательно случаются за едой: местные новости, сплетни, впечатления от общения с местными чиновниками. Присматривать за тем, что происходит в зоне видимости и слышимости и докладывать. Свободное владение языками делало Фридриха Бернгардовича незаменимым агентом. Люди с ним держались доброжелательно. Одному китайскому коммерсанту он даже покупал мороженое. Китаец не укладывался в расходы на питание из-за страстной любви к этому продукту. Летом он съедал по шесть порций за день.

Фриц был единственным, кто имел доступ в обеденный зал. Кое-что о наших порядках иностранцы знали (а еще больше были напуганы), понятно, Гольдфрухт вызывал подозрение. Повышенную настороженность проявляли англичане. Их было несколько, но особо запомнились двое. Младший – сын владельца фирмы, старший – наемный специалист, лет пятидесяти. Сын тут же сошелся с местной красоткой, носил украинскую вышитую рубашку (вышиванку), подруга подарила. А специалист учился в Кембридже, как и Фриц. Сначала Фрицу не поверил, а когда получил доказательства, насторожился. Как такое может быть? Как ты здесь оказался? Из Черновцов? А где эти… он и выговорить не мог… Тшерновитсы. Приходилось долго объяснять. – А что ты здесь делаешь? – Представляю правительство на приемке и отгрузке техники?.. Это, вроде бы, англичан убедило.

Не все были такими подозрительными. Одно время сложилась спортивная компания, просили Фрица, чтобы сопровождал на пляж. Каждый выходной. Заказывали машину, по дороге докупали еду – колбасу, хлеб, масло. Плавки Фрицу подарили, кажется, мелочь, но у него не было. Отношения с этими людьми были приятельские. Уже выстроился барьер, который отделял советского человека от иностранца, и Фриц реально его ощущал. Что он мог этим людям рассказать? И зачем? Сбежать он не мог, тайных интересов за границей у него не было.

Труднее всего было с нашими оперативниками. Гольдфрухт на них насмотрелся, и все равно удивлялся. Как их отбирают и готовят?.. Хоть люди всего лишь делали свою работу. Чуть ли не каждый день он должен был докладывать. Звонили, вызывали в особую комнату (такая была в гостинице) и требовали отчет. Его опекал очень серьезный – и по виду, и по полномочиям – эмгэбист, но чаще с ним работали двое. Расспрашивали придирчиво, хотя для самого Фридриха Бернгардовича, из гущи, так сказать, событий, разговоры эти не стоили ровным счетом ничего. О чем говорят? Чем интересуются? Интересовались иностранцы одним и тем же, по крайней мере, в разговорах с ним. Как провести время? Традиционных приморских развлечений в тогдашней Одессе явно не хватало, люди тосковали по женщинам, привычному колориту портовых городов. В свои коварные планы Фрица не посвящали. Скорее всего, их не было, так Фриц считает.

Повезло Фрицу с австралийцами. Санитарная инспекция по каким-то соображениям (сказали, что есть крысы) не пропустила корабль в порт. На нем привезли австралийскую шерсть, огромные тюки. Команду поселили в гостинице Красной, а капитана с первым помощником в Центральной, в номере рядом с Фрицем. Естественно, они тут же познакомились. Вечером капитан пришел к Фрицу, принес виски. Сидели, пили, разговор шел заурядный, пока капитан не попросил Фрица достать пару килограмм икры – красной или черной, а лучше – и той, и другой. Жене хотел привезти. Икра тогда в продаже была и сравнительно недорого, по крайней мере, Фриц себе часто покупал, понемногу, чтобы съесть сразу. После лагеря он стал гурманом и не отказывал себе в деликатесах.

Но как быть с австралийцем? Денежные операции исключались. К тому же при входе в гостиницу стоял контроль, могли обыскать, такое случалось. Для него эта операция могла закончиться новым сроком. Конечно, Фриц мог купить икру себе, тем более, в фабричной упаковке, в банках, как положено. Но в таком количестве? Были бы вопросы. Австралиец предложил обмен. Он отдаёт костюм шерстяной, серый, макинтош, рубашку, пару галстуков и ещё какую-то мелочь (с годами забылось). По тогдашним ценам очень выгодно. Фриц пообещал дать ответ на следующий день.

На встрече с сумеречным эмгэбистом он изложил ситуацию, а от себя добавил: – Неизвестно, сколько мне еще здесь, поглядите, в чём я хожу (одет он был, действительно, убого). А мне на официальных встречах приходится бывать, документы подписывать, с деловыми представителями общаться. Что они обо мне думают? Не только обо мне, о стране?

– Выпишем вам деньги, купите одежду.

– Какую одежду? Разве здесь можно что-то купить. Они над нами смеются. Я предлагаю, вы мне даете разрешение, я покупаю икру и меняюсь с ними на одежду. Так будет намного дешевле.

Эмгэбист тяжело задумался. – Я эти вопросы не решаю. Потяните время, пока я сделаю запрос.

Два дня Фриц уклонялся от ответа изголодавшемуся по икре австралийцу. Наконец, разрешение было получено, опекун даже выдал часть необходимой суммы на обзаведение. И объявил строго. – Сразу ко мне. Я лично проверю, что вы там наменяли.

Фриц обзавелся икрой. Австралиец радостно вручил ему половину своего гардероба и матерчатую сумку впридачу (сумка до сих пор у Фридриха Бернгардовича). В нее все уложили. С этим Фриц, не выходя из гостиницы, заявился к опекуну.

Что там было? Светло-серый костюм, красавец, чистая шерсть. Макинтош, блестящий, английский, с множеством карманов, рубашка оранжевая, и штук пять галстуков. Все это Фриц выложил на стол.

Опекун перетряхнул вещи и велел Фрицу примерить. Оказалось исключительно впору. Хорошо, что опекун был в два раза полнее, и, возможно, поэтому не испытал собственнических чувств. – Слушайте, оно же прямо на вас…

Но выразил свои чувства как-то мрачно. Фриц спохватился и поделился с опекуном галстуками, себе два оставил. Разошлись, довольные друг другом.

На оставшиеся деньги Фриц купил пару туфель. И стал настоящим франтом, вернул себе довоенный шик. В таком виде явился в Киев. Тридцатилетний молодой человек. Франт. Пришло время жениться.

Известно, что, помимо нежных чувств, к женитьбе приводят разные обстоятельства. Здесь началось с того, что наступила зима, и квартира Гольдфрухта оказалась совершенно к ней неприспособленной. Холод стоял зверский. С дровами и углем –постоянные проблемы. Свет почему-то гас. Если бы Фриц сидел на месте, наверно, можно было бы обжиться. Но возвращаться всякий раз в вымороженную комнату не хотелось. Фриц отправился в Хозяйственное управление Совета Министров и изложил скромную просьбу, дать одну комнату с отоплением и светом. Его отправили по адресу на Институтскую улицу. Тут в одной квартире жила заведующая детским садом завода Арсенал с дочерью. Муж погиб на фронте. Вторую комнату занимал инженер тоже из Совета Министров, постоянный командировочный. Третью комнату отдали Фрицу. В квартире – паровое отопление, кухня. По-видимому (из описания за давностью лет трудно понять), квартира была ведомственная, потому что досталась Фридриху Бернгардовичу с обстановкой – шкаф, стол, стулья и кровать, даже с постельным бельем в шкафу. В общем, комфорт. Заведующая детсадом оказалась славной женщиной, всегда держала горячий чайник. Ее дочь – Света от Фрица не отходила, звала его дядей Федей. Светина мама говорила: – Федя, вам просто необходимо жениться. Нельзя чтобы такой мужчина ходил холостяком… Она сама была не прочь заполучить Фрица. Но (женщина оказалась непрактичная) познакомила его с подругой Фаиной Лазаревной Зильберштейн.

С тех пор, как Фридрих Бернгардович стал работать в Совмине, он стал завидным женихом. Это всем ясно. И Фаина Лазаревна оказалась основательной женщиной. Она уже побывала замужем за полковником, жила с ним в Ленинграде, развелась и вернулась к родителям в Киев. Фаина Лазаревна закончила юридический техникум, работала в юридической консультации. Жила с родителями в комнате по улице Круглоуниверситетской, 4. Отец Фаины Лазаревны заведовал магазином (что не слабо), мать – домохозяйка. Сошлась Фаина Лазаревна с Фрицем быстро, зарегистрировали брак спустя неделю после знакомства. Перегородили шкафом комнату и стали жить, родители жены – с одной стороны, молодожены – с другой. Шел пятидесятый год.

Почему Фридрих Бернгардович не воспользовался ведомственной комнатой, остается загадкой. Скорее всего, то было общежитие, которое ему выдали, как человеку одинокому. Собственное его объяснение (мне) таково, что он еще не знал наших законов, и комнату, грубо говоря, проворонил. Не боролся за жилплощадь, как это принято, не отстаивал, а просто взял и вернул в министерский фонд. Но ведь жена с опытом современной жизни, юрист к тому же, не могла не знать. Так или иначе, это была тяжелая ошибка. А пока Гольдфрухт нашел свое счастье в комнате на улице Круглоуниверситетской.

И вскоре получил роковое задание. Это было даже не задание, а отпуск, предполагалось, что он управится с делом быстро и останется время отдохнуть. Дали путевку в совминовский санаторий. Но сначала дело. В Ужгородском следственном изоляторе МВД–КГБ томился некто Рохлин – мукачевский еврей. Рохлин занимался контрабандой, среди прочего подозревался в торговле оружием (так, по крайней мере, объяснили Фрицу). Необходимо было войти к нему в доверие, получить нужную информацию. Задание Фрицу не понравилось, еще в Киеве, когда проясняли, как и что.

– Узнайте что он за человек.

– Но я не понимаю по-венгерски.

– Будете говорить на идиш.

– Я не знаю идиш.

– Ну, как-нибудь договоритесь…

Он отказывался, а потом решил: Рохлин – человек тертый, он поймет..

Вообще, об организации агентурной работы Фридрих Бернгардович остался очень невысокого мнения. На деле люди гораздо менее проворные и сообразительные, чем нам показывают в кино. Те же туповатые чиновники. Лишь бы спихнуть. В общем, Фрица отправили. По легенде, он переходил румынскую границу и попался. Детали уточнили, но, в целом, все выглядело убедительно. Была, однако, особенность, оказавшаяся роковой. Местное милицейское начальство не было поставлено в известность (видно, и оно было под подозрением), за Фрица отвечал доверенный человек по чекистской линии.

В камере оказался третий, некто Пекер, из местных. Это Рохлина здорово отвлекало, переводило внимание на своего, тем более они и прежде были знакомы. Между собой земляки общались на незнакомом Фрицу венгерском. Выходило, сидит он зря. Пекер был человек незамысловатый, из анекдотичных коммерсантов. Где-то раздобыл тонну соли (так, по крайней мере, он рассказывал) и поделился новостью с подругой. Доверчивый Пекер рассчитывал предстать перед ней солидным дельцом. Подруга захотела получить свою долю, Пекер не согласился, и она заявила в милицию. От предательства любимой и потери соли Пекер немного повредился в уме и, сидя, время от времени выкрикивал: – Соль, соль, где моя соль?.. Он страдал от женского коварства, а это серьезно. Кто испытал, могут подтвердить.

Фрица несколько раз вызывали на допрос к нужному человеку, но сообщить о своих сокамерниках он так ничего и не смог (или не захотел?). Его просили быть активнее. Местное начальство заподозрило саботаж. Фриц со своим немыслимым акцентом и удивительным прошлым выглядел в пограничной зоне странно. Начальник местной милиции категорически отказался его освободить, но и с запросом в Киев не спешил. Особенно казались подозрительными совминовские документы. Хотел добиться от Фрица признания в шпионаже (или сам заметал следы?). В общем, вместо долгожданного отдыха, Фриц проводил время в тюрьме в обществе угрюмого Рохлина и рыдающего Пекера, тоскующего вслух об утраченной соли и любви. Почти месяц прошел, пока в Киеве не спохватились. Из Совмина стали искать, жена заволновалась (с ней отношения складывались непросто). Пекер почти не кашлял, не курил, выглядел здоровым, и Фриц очень удивился, когда почувствовал себя нехорошо. Когда его вызвали на очередную беседу, он почти не мог говорить. Его перевели в медчасть, с температурой под сорок, оттуда лоставили в Киев, на самолете санитарной авиации. Из Совмина распорядились, сам бы он не доехал.

Болезнь. На всю камеру была одна кружка, пили воду из одного бачка. Ели и спали рядом. Все условия, как нарочно, для заражения. В Киеве Фрица поместили в инфекционную больницу. Пригласили известного диагноста Анну Давыдовну Динабург44
  Автор работал с профессором А. Д. Динабург и дружил, несмотря на разницу в возрасте. Анна Давыдовна была замечательным человеком – добрым и мудрым, и выдающимся врачом.


[Закрыть]. Динабург своей болезни не нашла (она была невропатологом), но забрала Гольдфрухта для обследования. Фридриха Бернгардовича перевезли на улицу Воровского. Больница водников была переполнена, положили его в женской палате за ширму. На следующий день рентген дал ответ – диссеминированная форма туберкулеза. Были поражены легкие и гортань. Больного срочно доставили в Институт туберкулеза. К этому времени Фридрих Бернгардович стал окончательно умирать, отключился, и все происходящее наблюдал как бы из плотного тумана, хождение каких-то людей, какие-то разговоры, смысла которых он не понимал. Нельзя сказать, чтобы это было мучительно. За свою сравнительно молодую, тридцатилетнюю жизнь он уже немало насмотрелся и был к смерти равнодушен, в том числе, к своей.

Конечно, Гольфрухт бы погиб, если бы не И.М.Сенин – его совминовский начальник. Видно, Фридрих Бернгардович и впрямь был ценным работником и неплохим человеком, если Зампред Совмина принял в его судьбе такое участие. Он позвонил в Институт, расспросил, что нужно, оставил свой телефон и велел звонить при необходимости. Гольдфрухт узнал об этом от Иды Осиповны Розенберг – своего лечащего врача. Она его выходила. Стрептомицина тогда еще не было. То есть в природе он уже существовал, но первые партии распределялись на уровне правительственной больницы. Для Гольдфрухта доставили двенадцать грамм препарата. Кололи по несколько раз в день, лежать он мог только на животе. Но горло постепенно очистилось, вернулась речь, смог глотать. Стал оживать, шатаясь, встал на ноги. Отощал, как в лагере.

Потом перевели в 4-е Управление. Это медицинское учреждение занималось охраной здоровья партийного и правительственного аппарата. Здесь Фридриха Бернгардовича подкормили, больным туберкулезом полагалось усиленное питание. В 4-м Управлении питание было замечательное, Гольдфрухт давно так не ел. Икру давали, апельсины. Подлечили и вернули назад в институт. В гражданской жизни придерживались полувоенных формулировок – для прохождения дальнейшего лечения.

В институте были два видных хирурга Костромин и Григоренко. Гольдфрухт побывал в руках у обоих: накладывали пневмоторакс, иссекали пораженные туберкулезом ребра, удаляли плевральные спайки. Хирурги произвели на Гольфрухта сильное впечатление. Костромин был по природе грубиян и мясник (так его Гольдфрухт охарактеризовал), но работал виртуозно. Григоренко был весельчак, душа человек, бывший полковник медслужбы. Гольдфрухт приходил своим ходом, укладывался на стол и операция (под местным наркозом) начиналась. Григоренко рассказывал анекдоты, смеялся сам, смешил медсестру и требовал от больного сопереживания. Полтора часа, хоть весьма болезненно, протекали незаметно.

– Ну, что, герой, – спрашивал Григоренко, закончив операцию, – тебя подвезти, или сам найдешь дорогу?

Ночью случился спонтанный пневмоторакс. Воздух попал в плевральную полость, стал поджимать легкое, Фриц начал задыхаться. Хорошо, что в палате был сосед, позвали дежурного врача. Дежурила в ту ночь Ида Осиповна. Она не раз (и по своей инициативе) оставалась дежурить при Гольдфрухте. Тогда для хорошего врача в этом не было ничего удивительного. Такая была бесплатная медицина.

Вторым больным в палате оказался некто Ферганюк. Теперь это может показаться неправдоподобным, но он был прикомандирован к Гольдфрухту со стороны органов. Они и в больнице продолжали опекать своего сотрудника. Ферганюка брали на фальшивую операцию, вывозили из палаты, потом возвращали. Он ахал, охал для вида. Ида Осиповна демонстративно к Ферганюку не подходила. Все это выяснилось потом, а тогда оказалось весьма кстати. Именно Ферганюк Гольдфрухта спас, поднял тревогу, когда тот стал задыхаться. Со временем они сдружились, когда Гольдфрухт пошел на поправку. Бродили за территорией больницы, по Байковому кладбищу, оно рядом с институтом. Там Гольдфрухт обнаружил сравнительно свежую могилу. Умер его спецопекун Ревенко.

Тогда же Фридрих Бернгардович познакомился с Николаем Михайловичем Амосовым. Честолюбивый доктор искал свой путь в науке. Гольдфрухт с его свободным знанием немецкого и английского оказался очень полезен. К тому же, он хорошо разбирался в технике. Немало часов врач и больной провели вместе в институтской библиотеке, и сохранили приятельские отношения на многие годы.

Была ситуация, в которой Ида Осиповна заняла принципиальную позицию. Она была возмущена поведением жены Гольдфрухта – гражданки Зильберштейн. В критические дни та и не думала являться, а потом приходила изредка, с откровенно корыстным интересом. Зильберштейн боялась заразиться, она считала, что Фридрих Бернгардович – человек неизлечимо больной и их большой любви пришел конец. Но Гольдфрухт продолжал получать неплохую совминовскую зарплату, и это не могло оставить ее равнодушной. Кроме того, на нее, как на женщину разумную, произвела впечатление забота со стороны правительственных организаций. Фридрих Бернгардович вырос в глазах жены.

Сам больной поначалу нервничал. Он верил в крепость супружеских уз. Правильно оценила ситуацию Ида Осиповна, и сказала жене, что приходить ей совершенно незачем, тем более, угроза заражения остается. Зильберштейн как раз ссылалась на свою маму, та очень боится заболеть. С ее хрупким здоровьем.