Текст книги "Чудесная свеча"

Сельма Лагерлеф
Чудесная сказка

© Пронин Ю. А., илл., 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Каждый год в субботу накануне Пасхи флорентийские жители собираются на главной площади, чтобы увидеть, как горящая ракета в форме голубя взлетает в воздух и воспламеняет огромную деревянную повозку.

По легенде, ритуал сожжения повозки связан с именем флорентийца Паццино ди Раньери. Этот храбрый воин первым водрузил знамя крестоносцев над стенами Иерусалима. За это он получил в награду два камушка от Гроба Господня, которые стали использоваться для получения святого огня. Паццино доставил камушки и огонь, разожжённый с их помощью, на повозке из Иерусалима во Флоренцию. С тех пор камушки хранятся в церкви Святых Апостолов и каждый год, накануне Пасхи, священник зажигает с их помощью пасхальную свечу.

В старину огонь возили в повозке по всему городу, он должен был освятить и очистить улицы и дома флорентийцев. Со временем огонь превратился в большую свечу, а повозка – в девятиметровый, богато украшенный ковчег, который движется по улицам города в сопровождении музыкантов, знаменосцев и горожан, одетых в средневековые костюмы. Святой огонь везут из церкви Святых Апостолов в кафедральный собор, и там, во время богослужения, запускается горящая ракета в форме голубя. Она пересекает собор и падает на повозку, поджигая её.

Если ритуал проходит гладко, то город ждёт удача на весь год.

Текст легенды, обработанный Сельмой Лагерлёф, несколько отличается от традиционного флорентийского предания.

* * *

По мотивам известного сказочного цикла шведской писательницы Сельмы Лагерлёф (1858–1940) «Легенды о Христе», повествующего о жизни Спасителя, о том, как вера в Него чудесно преобразует и воскрешает человеческие души.

Много, много лет тому назад, когда Флоренция только что была провозглашена республикой, жил в ней человек по имени Раньеро ди Раньери. Отец его был оружейным мастером, и он хорошо знал ремесло своего отца, но не очень-то любил его.

Этот Раньеро отличался необыкновенной силой. О нём говорили, что железные доспехи он мог бы носить так же легко, как другой – шёлковую рубашку. Несмотря на молодость, он уже много раз доказывал свою силу. Однажды ему пришлось быть в одном доме, на чердаке которого было ссыпано зерно. Но зерна оказалось слишком много, и как раз тогда, когда Раньеро был в доме, одна из чердачных балок надломилась, и на потолке появилась трещина. Все выбежали на улицу. Все, кроме Раньеро. Он поднял руки и поддерживал потолок до тех пор, пока люди не натаскали балок и жердей, чтобы подпереть его.

Раньеро слыл также величайшим храбрецом, какой когда-либо жил во Флоренции. Любил он и подраться. Как только с улицы доносился шум, он тут же бросался вон из мастерской: а вдруг это драка, и он сможет принять в ней участие?! А подраться он любил, и одинаково охотно сражался и с одетыми в железные латы рыцарями, и с простыми поселянами. Как бешеный, он кидался в бой, не считая, сколько у него противников.

В то время молодая республика Флоренция была ещё не особенно сильна. Население её состояло главным образом из прядильщиков и ткачей, которые больше всего хотели мирно жить и трудиться. В городе было немало даровитых людей, но они не были воинственны и славу для себя видели в том, чтобы установить во Флоренции наилучшие законы и порядок.

Раньеро мечтал: вот бы родиться в стране, управляемой королём, который собирал бы вокруг себя храбрых воинов. В такой стране он, без сомнения, стяжал бы великую славу, добился всяческих почестей и достиг высокого положения.

Раньеро был хвастлив и криклив, жесток с животными, груб со своей женой и неуживчив с людьми. Его можно было бы назвать красивым, если бы несколько глубоких шрамов не безобразили его лица. Его решения были обычно быстрыми и потому не всегда продуманными, а поступки, хотя часто необузданные, говорили о широкой натуре.

Раньеро был женат на Франческе, дочери Джакопо дель Уберти, мудрого и влиятельного человека.

Джакопо не очень-то хотелось выдавать свою дочь за такого буяна, как Раньеро, и он изо всех сил противился этому браку. Но ему пришлось уступить: любимая дочь заявила, что никогда не выйдет замуж ни за кого другого.

Когда Джакопо дал, наконец, своё согласие, он обратился к Раньеро со следующими словами:

– По моим наблюдениям, таким мужчинам, как ты, легче приобрести любовь женщины, чем сохранить её. Поэтому я хочу взять с тебя обещание: если моя дочь пожелает вернуться ко мне, ты по первому слову отпустишь её.

Франческа возразила: это условие совершенно излишне – они с Раньеро так любят друг друга, что ничто не в силах их разлучить. Конечно, Раньеро тотчас же дал такое обещание.

– Можешь не сомневаться, Джакопо, – сказал он. – Я не буду удерживать у себя женщину, которая вздумает уйти от меня.

Франческа вошла в дом Раньеро, и на первых порах всё у них шло хорошо. Спустя несколько недель после свадьбы Раньеро вздумал поупражняться в стрельбе в цель. Несколько дней подряд он стрелял в картину, висевшую на стене. Скоро Раньеро пристрелялся и бил без промаха. Под конец ему захотелось попробовать свою меткость на какой-нибудь более трудной цели. Он стал подыскивать мишень, но ничего подходящего не находилось. И тут его взгляд упал на перепела, висевшего в клетке над воротами. Птица принадлежала Франческе, и она очень любила её. Но Раньеро приказал слуге отворить клетку. Перепел взвился в воздух, и он застрелил его на лету.

Этот выстрел показался ему очень удачным, он хвалился им перед каждым, кто только готов был его слушать.

Когда Франческа узнала, что Раньеро убил её любимую птицу, она побледнела и посмотрела на него широко раскрытыми глазами. Она недоумевала, как мог он так огорчить её. Но всё же простила его и продолжала любить по-прежнему.

Некоторое время всё опять шло хорошо. Джакопо, отец Франчески, был ткачом. У него была большая мастерская, и он всегда имел много заказов.

И вот Раньеро показалось, будто в мастерской Джакопо примешивают в лён пеньку. Он стал обсуждать это со всеми, и вскоре по городу поползли сплетни.

Дошли они и до Джакопо. Чтобы положить конец разговорам, он тотчас предложил нескольким ткачам исследовать его пряжу и ткани. Те нашли, что всё это был чистейший лён. Только в одном тюке, предназначавшемся для вывоза из Флоренции, оказалась небольшая примесь.

Джакопо заявил: очевидно, это дело рук одного из его подмастерьев. Но он сам понимал, как трудно будет заставить всех поверить этому. Он всегда славился своей честностью, и тяжело было ему сознавать, что имя его запятнано.

Раньеро же гордился тем, что ему удалось раскрыть мошенничество, и похвалялся этим даже при Франческе.

Она была глубоко опечалена и удивлена, как и тогда, когда он убил её любимую птичку. День и ночь она думала о поступках мужа, и в какой-то момент ей вдруг показалось: она видит перед собой свою любовь, и эта любовь подобна большому куску блестящей золотистой ткани. Она видела, как велика и чудесна эта любовь. Но с одного конца кусок ткани был отрезан, и она уже не казалась такой великолепной, как прежде.

Впрочем, она была ещё очень велика и очень красива, и Франческа подумала: «Моей любви, наверное, хватит на всю мою жизнь. И конца ей никогда не будет».

Прошло ещё некоторое время, она и Раньеро были так же счастливы, как и в самом начале их жизни.

У Франчески был брат по имени Таддео. Он ездил в Венецию по торговым делам и купил себе там одежду из шёлка и бархата. Возвратившись в родной город, он стал ею хвастаться. Но во Флоренции не было принято одеваться роскошно, поэтому многие смеялись над ним.

Однажды вечером Таддео и Раньеро зашли вместе в таверну. На Таддео был зелёный плащ с собольей опушкой и фиолетовый камзол. Раньеро подпоил шурина и, когда тот заснул, снял с него плащ и повесил его на пугало, стоявшее в огороде.

Когда Франческа услышала об этом, гнев снова охватил её. И тотчас же она увидела перед собой кусок золотистой ткани, изображавшей её любовь, и ей показалось, что ткань эта всё уменьшается, так как Раньеро сам отрезает от неё кусок за куском.

И всё же между ними снова установился мир.

Казалось, всё шло хорошо, но Франческа уже не была так счастлива, как раньше. Она постоянно ожидала, что Раньеро опять совершит какой-нибудь поступок, который нанесёт рану её любви.

И долго ей ждать не пришлось, потому что Раньеро никогда не мог жить спокойно. Ему хотелось, чтобы о нём постоянно говорили, чтобы неустанно удивлялись его смелости и отваге.

Одну из башен флорентийского собора – тогда он был гораздо ниже теперешнего – украшал большой тяжёлый щит, повешенный кем-то из предков Франчески. Говорили, что такого тяжёлого щита не было ни у кого во всей Флоренции. Весь род Уберти гордился тем, что один из его представителей смог подняться на башню и повесить там этот щит.

Но вот однажды Раньеро снял щит, пристроил его на спине и спустился вниз.

Когда Франческа узнала об этом, она впервые высказала Раньеро то, что её мучило, и попросила его не унижать тот род, к которому она принадлежит. Раньеро страшно рассердился: он ожидал, что она будет восхвалять его за этот подвиг.

– Я давно заметил, что ты не радуешься моим успехам, а думаешь только о своей родне, – заявил он.

– Я думаю совсем о другом, – с грустью сказала Франческа. – И это другое – моя любовь. Я не знаю, что станет с ней, если ты будешь и дальше так поступать.

С этого времени они часто ссорились, так как Раньеро продолжал делать то, что глубоко печалило Франческу.

В мастерской Раньеро был подмастерье, тщедушный и хромой. Он любил Франческу ещё тогда, когда она жила в доме отца, и продолжал любить её и после замужества. Раньеро, знавший об этом, частенько потешался над ним, особенно когда они все вместе сидели за столом. В конце концов, несчастный, не в силах выносить насмешек в присутствии Франчески, кинулся однажды на Раньеро с кулаками. Но тот только презрительно усмехнулся и ногой отшвырнул его в сторону. Бедняга не смог пережить такого унижения и повесился.

К тому времени, когда это случилось, Раньеро и Франческа прожили вместе около года. Франческе по-прежнему её любовь представлялась в виде блестящей, драгоценной ткани, но теперь, увы, обрезанной со всех сторон. Осталась едва ли половина того, что было вначале.

Увидев это, молодая женщина испугалась и подумала: «Если я ещё хотя бы год останусь с Раньеро, он окончательно уничтожит мою любовь. И тогда я стану настолько же несчастна, насколько до сих пор была счастлива».

Она решила покинуть дом Раньеро и вернуться к своему отцу, чтобы никогда не наступил тот день, когда она возненавидит мужа так же сильно, как ещё и теперь любила его.

Джакопо Уберти, как и все его подмастерья, сидел за своим ткацким станом и работал. Увидев входящую в его дом Франческу, он подумал: «Наконец-то случилось то, чего я давно ждал» – и радушно приветствовал свою дочь. Он тотчас же велел своим людям прекратить работу, вооружиться и запереть дом.

Затем Джакопо отправился к Раньеро. Он застал его в мастерской.

– Моя дочь вернулась сегодня ко мне и просила позволения жить снова под моим кровом, – сказал он своему зятю. – Надеюсь, что ты, как обещал когда-то, не станешь принуждать её возвратиться.

Раньеро отнёсся к случившему не особенно серьёзно и ответил спокойно:

– Если б я даже и не давал тебе никакого обещания, я не стал бы требовать обратно женщину, не желающую быть моей.

Он знал, как сильно любит его Франческа, и говорил себе: «Ещё вечер не наступит, как она снова будет здесь».

Но Франческа не явилась ни в тот день, ни на следующий.

На третий день Раньеро вышел из дому и пустился в погоню за двумя разбойниками, давно уже беспокоившими флорентийских купцов. Он догнал их, связал и привёл во Флоренцию.

Два-три дня он просидел спокойно, дожидаясь, когда об этом его подвиге станет известно всему городу. Но вышло не так, как он надеялся, – его удальство не вернуло ему Франческу.

Закон позволял Раньеро принудить Франческу вернуться в его дом, – и ему очень хотелось бы этого, – но как быть с данным им обещанием? Жить же в одном городе с женой, которая его покинула, ему казалось постыдным, и он уехал из Флоренции.

Сначала Раньеро нанялся в солдаты, а вскоре сам сделался предводителем отряда наёмников. Он участвовал во многих битвах, служил многим государям и приобрёл большую известность как военачальник. Сбылось всё, о чём он когда-то мечтал: император посвятил его в рыцари, он стал наконец вельможей.

Уезжая из Флоренции, он дал обет пред статуей святой Мадонны в соборе присылать в дар Пресвятой Деве всё самое дорогое и самое прекрасное, что добудет в бою. И действительно, у подножия этой статуи постоянно можно было видеть драгоценные приношения Раньеро.

Раньеро знал таким образом, что подвиги его известны в родном городе, и удивлялся, почему Франческа дель Уберти не возвращается к нему – ведь он достиг так многого.

В это время немало рыцарей по призыву Папы приняли участие в Крестовом походе за освобождение Гроба Господня. Среди них был и Раньеро. Взяв крест, он отправился на Восток. Раньеро надеялся завоевать себе там замки и владения и главное – совершить такие блистательные подвиги, что Франческа снова полюбит его и вернётся к нему.

В ночь после взятия Иерусалима в лагере крестоносцев, раскинувшемся у стен города, царило бурное веселье. Почти в каждом шатре поднимались кубки с вином и далеко вокруг разносились громкие крики и раскаты хохота.

Но пожалуй, особенно шумное пирование шло в шатре Раньеро ди Раниери. Вино лилось рекой. Слуги едва успевали наполнять кубки.

И то сказать: у Раньеро, более чем у кого-либо, был повод праздновать победу, потому что в этот день он отличился, как никогда. Утром, при взятии Иерусалима приступом, он первым, рядом с Готфридом Бульонским, ступил на городские стены и вечером перед всем войском его чествовали за храбрость.

Когда кончились грабёж и резня, крестоносцы во власяницах и с незажжёнными восковыми свечами в руках вошли в храм Гроба Господня. Готфрид объявил Раньеро, что ему разрешается первому зажечь свою свечу от священного пламени, горящего перед гробом Спасителя. Раньеро подумал, что этим Готфрид хочет показать, что считает его самым храбрым во всем войске, и очень обрадовался подобной награде за свои подвиги.

Около полуночи, когда у Раньеро и его гостей веселье было в самом разгаре, в его шатёр вошёл шут в сопровождении двух музыкантов. Он расхаживал по всему стану и забавлял воинов своими выдумками. Шут попросил у Раньеро позволения рассказать смешную историю.

Раньеро знал, этот шут славится как большой выдумщик, и охотно согласился выслушать его рассказ.

– Случилось однажды, – начал шут, – что Господь и апостол Пётр целый день просидели на самой высокой башне райской твердыни и всё смотрели и смотрели оттуда на землю. А там происходило столько всего… у них не было времени даже словечком перекинуться друг с другом. Господь сидел спокойно, но апостол Пётр то хлопал от радости в ладоши, то отворачивался с отвращением. То смеялся и ликовал, то плакал и сокрушался. Наконец, когда день уже клонился к вечеру и сумерки спускались над раем, Господь обернулся к апостолу Петру и сказал: теперь он, по-видимому, доволен и должен радоваться.

– Чему это я должен радоваться? – запальчиво спросил апостол Пётр.

– Ну как же, – кротко ответил Господь. – Думаю, ты доволен тем, что видел сегодня.

– Да, правда, – горячо отозвался Пётр, – в течение многих лет я сетовал, что Иерусалим находится во власти неверных, но после всего, что я увидел сегодня, думаю, лучше, если бы всё оставалось по-прежнему.

Раньеро понял: шут говорит о том, что произошло в этот день. И он, как и другие рыцари, стал внимательнее прислушиваться к рассказу.

– С этими словами, – продолжал шут, обводя рыцарей лукавым взглядом, – апостол Пётр перегнулся через край зубчатой башни и указал Господу на город на вершине высокой скалы, поднимавшейся из горной лощины. «Видишь Ты там груды трупов, – сказал он, – видишь Ты кровь, заливающую улицы, видишь нагих, несчастных пленников, стонущих среди ночной стужи, видишь Ты все эти дымящиеся пожарища?»

Господь молчал, и апостол Пётр продолжал сокрушаться. Он говорил, что, хотя много раз негодовал на этот город, однако никогда не желал ему такого несчастья, какое теперь обрушилось на него.

Тогда Господь нарушил молчание и попытался возразить: «Не можешь же ты отрицать, – проговорил Он, – что христианские рыцари с величайшей отвагой шли на гибель».

Тут одобрительные возгласы прервали речь шута, но тот поспешил призвать всех к молчанию.

– Не перебивайте меня! – воскликнул он. – Теперь я забыл, на чём остановился… Да, кажется, я хотел сказать, что апостол Пётр отёр слёзы, выступившие у него на глазах и мешавшие ему видеть. «Я не мог представить, что они окажутся свирепыми, как дикие звери, – сетовал он. – Весь день они убивали и грабили. Не понимаю, как мог Ты позволить себя распять, чтобы приобрести потом таких последователей».

Рыцарям понравилась шутка, и они громко рассмеялись.

– Неужели, шут, апостол Пётр так гневался на нас? – крикнул один из них.

– Замолчите! Послушаем лучше, не стал ли Господь защищать нас! – подхватил другой.

– Нет, Господь долго оставался безмолвен, – отозвался шут. – Он знал с давних пор, что, если апостол Пётр дал волю своему гневу, ему не стоит перечить. Апостол Пётр продолжал горячиться: пусть Господь даже не говорит, что все эти рыцари вспомнили наконец-то, в какой они прибыли город, и, босоногие, в покаянных одеждах, отправились в храм. О таком покаянии не стоит и толковать. Затем апостол Пётр снова перегнулся через край зубчатой башни и указал Господу на Иерусалим и христианский лагерь у его стен. «Видишь Ты, – сказал он, – как Твои рыцари празднуют победу?»

И Господь увидел, что повсюду в стане шло буйное веселье. Рыцари и воины сидели и смотрели на пляски сирийских танцовщиц. Полные чаши ходили кругом, пирующие бросали кости, деля между собой военную добычу, и…

– … и слушали шутов, рассказывающих глупые истории, – подхватил Раньеро. – Может быть, и это большой грех?

Шут засмеялся и кивнул ему головой, как бы говоря: «Погоди, я тебе отплачу». Но тут же снова потребовал тишины:

– Не прерывайте меня! Бедному шуту так легко забыть, что он хочет сказать… Да, так вот: апостол Пётр самым строгим голосом спросил Господа, неужели тот считает, что эти люди своими делами возвеличивают Его имя? «В своей отчизне они были разбойниками и убийцами, – сказал апостол Пётр. – Такими же остались и теперь. И лучше бы Ты не допустил этого похода. Ничего хорошего из него не выйдет».

– Ну, ну, шут! – предостерегающе бросил Раньеро.

Но шут, по-видимому, считал для себя вопросом чести испытать, когда же наконец кто-нибудь вскочит и вышвырнет его вон. И он бесстрашно продолжал:

– Господь только опустил голову, словно признаваясь, что Его постигла справедливая кара. Но вдруг порывисто наклонился вперёд и стал внимательно к чему-то присматриваться. Апостол Пётр тоже заглянул вниз. «На что это Ты смотришь?» – спросил он.

Шут очень живо представил всё это в лицах. Рыцари, казалось, увидели перед собой и Господа, и апостола Петра, и вместе с ним спрашивали себя, что это Господь заметил.

– Господь отвечал: там нет ничего особенного, – возобновил шут свой рассказ, – но всё-таки продолжал смотреть вниз. Апостол Пётр взглянул туда, куда был устремлён взор Господа, и увидел большой шатёр, у входа в который высились воткнутые на длинные копья сарацинские головы. Внутри же были во множестве навалены великолепные ковры, золотая посуда и драгоценное оружие, награбленное в святом городе. Здесь же сидели несколько рыцарей и осушали кубки. Словом, всё было, как в остальных шатрах лагеря.

Но разница, однако, была: в этом шатре шумели и пили больше, чем в других. Апостол Пётр недоумевал: почему Господь, глядя на эту картину, так доволен, почему радость светится в Его очах. Никогда, кажется, апостол не видывал пиршества, где склонялось бы над столом столько суровых и страшных лиц. Тот же, кто был здесь хозяином и сидел во главе стола, был ужасней всех других. Это был человек лет тридцати пяти, очень высокий и крупный, с медно-красным лицом, изборождённым рубцами и шрамами, с громадными кулаками и оглушительным голосом.

Здесь шут смолк на минуту, как бы боясь продолжать своё повествование, но и Раньеро, и всех других забавлял этот рассказ о них самих, и они только посмеялись над его дерзостью.

– Смелый ты малый! – заметил Раньеро. – Посмотрим, куда ты гнёшь!

– Наконец, – продолжал шут, – Господь произнёс несколько слов, и апостол Пётр понял, чему Он радуется. Господь спросил апостола Петра: Ему кажется или действительно возле одного из рыцарей стоит зажжённая свеча.

Раньеро вздрогнул при этих словах. Сначала он рассердился и потянулся было за тяжёлой кружкой, чтобы швырнуть её в лицо рассказчику, но сдержался, желая послушать, будет ли тот хвалить его или порицать.

– Тогда апостол Пётр увидел, – продолжал шут, – что, хотя весь шатёр был освещён факелами, возле одного рыцаря действительно стояла зажжённая восковая свеча. Эта большая, толстая свеча могла гореть целые сутки. Так как у рыцаря не было подсвечника, он набрал множество камней и обложил ими свечу, чтобы она не упала.

При этих словах пирующие разразились громким смехом и стали указывать на свечу, стоявшую на столе подле Раньеро, – совершенно такую, как описывал шут. Раньеро кровь бросилась в голову: эту свечу он за несколько часов перед тем зажёг у Гроба Господня и не мог решиться её погасить.

– Когда апостол Пётр увидел эту свечу, – продолжал шут, – ему стало понятно, чему так радуется Господь, но вместе с тем он немного пожалел Его. «Так, так, – произнёс он, – это тот рыцарь, который сегодня утром первым вслед за герцогом Бульонским взобрался на стены Иерусалима, а вечером прежде всех других зажёг свою свечу у святого Гроба?»

«Да, это он, – подтвердил Господь, – и, как видишь, свеча горит у него до сих пор».

Шут говорил теперь очень быстро, временами поглядывая на Раньеро.

– И всё же апостол Пётр не мог подавить в себе некоторого чувства жалости к Господу.

«Неужели Ты не понимаешь, – сказал он, – ради чего горит у него эта свеча? Ты, верно, думаешь, что, глядя на неё, он вспоминает Твои страдания и Твою смерть на кресте? Ничуть не бывало! Он думает только о почестях, которые стяжал, когда был признан самым храбрым воином в войске Готфрида».

При этих словах все гости Раньеро расхохотались. Раньеро был очень зол, но, боясь показаться смешным, тоже заставил себя рассмеяться.

– Но Господь возразил апостолу Петру, – продолжал шут свой рассказ. – «Разве ты не видишь, как он оберегает свечу? – спросил Он. – Всякий раз, как кто-нибудь поднимет полу шатра, он заслоняет пламя рукой, боясь, что ветер его задует. И постоянно отгоняет мотыльков, летающих вокруг свечи и угрожающих погасить пламя».

Смех стал ещё сильнее, ибо всё, что рассказывал шут, было чистой правдой. Раньеро с трудом владел собою. Ему казалось, он не выдержит, если кто-нибудь вздумает смеяться над священным пламенем его свечи.

– Но апостол Пётр всё ещё смотрел недоверчиво, – говорил шут. – Он спросил Господа, да знает ли Он этого рыцаря? Не из тех ведь он, которые часто ходят к обедне или преклоняют колена для молитвы. Но Господь неколебимо стоял на своём. «Пётр, Пётр! – торжественно проговорил он. – Помяни Моё Слово: этот рыцарь будет набожнее Готфрида! Где источник кротости и благочестия, как не в Гробе Моём? Ты увидишь, как Раньеро ди Раниери будет приходить на помощь вдовам и несчастным узникам. Ты увидишь, как он будет ходить за больными и утешать сокрушённых сердцем, подобно тому, как теперь он охраняет священное пламя своей свечи».

Раздался громкий хохот. Всем, знавшим характер и образ жизни Раньеро, этот рассказ показался необыкновенно забавным. Но сам он больше не в силах был выносить и эти шутки, и этот смех. Он вскочил, чтобы расправиться с шутом, но при этом так сильно толкнул стол – точнее, дверь, положенную на неустойчивые подпорки, – что он покачнулся, и свеча опрокинулась. Тут все поняли, насколько для Раньеро было важно, чтобы свеча оставалась горящей. Он подавил свой гнев и, прежде чем броситься на шута, поднял свечу и снова зажёг её. Между тем шут уже исчез, и Раньеро понял, что гнаться за ним среди ночного мрака было бы бесполезно. «Поймаю его как-нибудь в другой раз», – подумал он и вернулся на своё место.

Гости же его, насмеявшись досыта, решили продолжить занятный разговор.

– Одно, во всяком случае, несомненно, Раньеро, – сказал кто-то из них, – на этот раз ты не сможешь послать Мадонне во Флоренцию самое драгоценное из того, что ты добыл в бою.

– Почему? – спросил Раньеро.

– Да по той простой причине, – отвечал рыцарь, – что самое драгоценное из твоей добычи – это пламя свечи, зажжённой тобой пред лицом всего войска в храме Гроба Господня. А его послать во Флоренцию ты, конечно, не сможешь.

Снова посыпались шутки, и снова в душе Раньеро поднялась волна гнева. Он готов был на всё, лишь бы положить конец этому смеху. А потому подозвал к себе старого оруженосца и сказал ему:

– Собирайся в долгий путь, Джованни! Завтра ты отправишься во Флоренцию с этим священным пламенем.

Но оруженосец ответил резким отказом.

– За такое дело я не возьмусь, – решительно заявил он. – Как это возможно – ехать во Флоренцию с зажжённой свечой? Она погаснет раньше, чем я успею покинуть лагерь.

Раньеро опросил одного за другим всех своих людей. И от всех получил один и тот же ответ. Впрочем, казалось, они не принимали всерьёз его приказание.

И всякий раз, когда звучал очередной отказ, рыцари, пировавшие у Раньеро, смеялись всё громче и громче, а Раньеро горячился всё сильнее и сильнее. Наконец он потерял терпение и вскричал:

– Это пламя всё-таки будет во Флоренции! И если никто не хочет отвезти его, я сделаю это сам.

– Подумай, прежде чем давать такой обет! – остерёг его один из рыцарей. – Ты упустишь из рук княжество!

– Клянусь вам, я доставлю это пламя во Флоренцию! – воскликнул Раньеро. – Я сделаю то, что никто из вас не хочет взять на себя!

Старый оруженосец стал оправдываться:

– Господин, для тебя – это совсем другое дело. Ты можешь взять с собой большую свиту, меня же ты хотел послать одного.

Раньеро окончательно вышел из себя.

– Я тоже поеду один, – не долго думая, проговорил он.

Раньеро добился своего: все перестали смеяться и сидели, объятые страхом, с изумлением глядя на него.

– Почему вы больше не смеётесь? – язвительно спросил Раньеро. – Ведь для храброго человека весь этот путь до Флоренции – просто детская игра.

На следующее утро солнце ещё не успело взойти, а Раньеро уже сел на коня. Он был в полном рыцарском одеянии. Поверх его он накинул грубый плащ пилигрима, чтобы железная броня не слишком раскалялась от солнечных лучей. Вооружённый мечом и секирой, он медленно ехал между длинными рядами шатров. В руке он держал горящую свечу, а к седлу были привязаны два пучка больших восковых свечей, чтобы постоянно поддерживать пламя.

Туман, поднявшийся из глубоких долин вокруг Иерусалима, ещё не успел рассеяться, и Раньеро ехал будто в белой мгле.

Весь лагерь спал, и Раньеро легко миновал сторожевые посты. Никто его не окликнул, ибо в густом тумане ничего нельзя было разглядеть, дорога же была покрыта толстым слоем пыли, заглушавшим стук конских копыт.

Скоро Раньеро оставил позади себя лагерь крестоносцев и свернул в сторону Яффы. Теперь дорога стала лучше, но он всё равно двигался медленно, боясь как бы ни погасла свеча. Среди густого тумана та горела слабо, каким-то красноватым трепещущим пламенем. То и дело большие насекомые налетали на свечу и задевали пламя своими крыльями. Раньеро всё время приходилось оберегать свечу, но он был в прекрасном расположении духа и по-прежнему думал, что задача, которую он на себя взял, так легка, что её мог бы выполнить и ребёнок.

Между тем конь устал от медленного шага и припустил рысью. Пламя начало колебаться от ветра. Раньеро пытался укрыть его рукой и плащом, но тщетно. Он видел, что оно вот-вот погаснет.

Однако Раньеро не собирался сдаваться. Он остановил коня и некоторое время сидел неподвижно, о чём-то размышляя. Наконец соскочил с седла и сел на коня задом, чтоб своим телом защищать свечу от ветра. Так ему удалось сохранить её горящей, но теперь он убедился: его путешествие будет гораздо труднее, чем он предполагал.

Когда Раньеро спустился с гор, окружающих Иерусалим, туман растаял. Он ехал теперь по совершенно пустынной местности. Ни людей, ни построек, ни зелёных деревьев, ни какой-либо растительности – одни лишь голые холмы.

И тут на Раньеро напали разбойники. Это были бродяги, следовавшие за войском и жившие разбоем и грабежом. Они прятались в засаде за холмом, и Раньеро, ехавший задом, заметил их лишь тогда, когда они, размахивая мечами, окружили его.

Их было двенадцать. Вид у них был жалкий, лошади под ними – плохие.

Раньеро не составило бы никакого труда пробиться сквозь эту ватагу и умчаться прочь. Но тогда пришлось бы бросить свечу. А после гордых слов, произнесённых им прошлой ночью, ему не так-то легко было отказаться от своего замысла. Оставалось одно – вступить в переговоры с разбойниками. Раньеро сказал: так как он хорошо вооружён и едет на хорошем коне, им трудно было бы одолеть его, если бы он стал защищаться. Но он связан обетом и отдаст им без боя всё, что они хотят, если только они обещают не гасить его свечу.

Разбойники готовились к жестокой схватке и очень обрадовались неожиданному предложению. Они забрали у Раньеро и доспехи, и коня, и оружие, и деньги, оставив ему лишь грубый плащ и оба пучка свечей. При этом они честно сдержали своё обещание и не погасили зажжённой свечи.

Один из разбойников вскочил на коня Раньеро. Поняв, какой это славный конь, он как будто почувствовал некоторое сострадание к рыцарю и крикнул ему:

– Послушай, мы не будем слишком уж жестоки к христианину! Можешь взять себе мою старую лошадь.

Это была несчастная кляча, она двигалась так вяло и медленно, словно все суставы её давным-давно одеревенели от старости.

Когда разбойники скрылись из виду и Раньеро сел на этого жалкого коня, у него мелькнула мысль: «Меня, должно быть, околдовало это пламя. Из-за него я выгляжу теперь, как какой-то оборванец».

Он понимал, что было бы разумней повернуть назад, так как его замысел действительно неосуществим. Но им овладело такое страстное желание выполнить обет, что противостоять ему он был не в силах.