Текст книги "Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции"

Сельма Лагерлёф
Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции

Настоящее издание – наиболее полный текст «Удивительного путешествия Нильса…», без изъятий и купюр.

Издательство выражает признательность Шведскому Совету по Искусству – Swedish Arts Council за финансовую поддержку в издании данного перевода

© Штерн, С. В., перевод на русский язык, 2016

© Журавлев К. Е., художественное оформление, 2016

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2016

* * *

Предисловие

Это предисловие рассчитано не на тех, кому +12. И даже не на тех, кому+18.

Оно рассчитано на родителей. На плюс тридцать пять. Потому что это книга для семейного чтения. Потому что надо же кому-то объяснить тем, кому +7 и +12, что книга Сельмы Лагерлёф – особенная книга. Не зря она разошлась по всему миру со скоростью лесного пожара, и не зря писательница получила Нобелевскую премию.

Это и в самом деле одна из самых удивительных книг XX века.

История ее забавна. В начале 1900-х годов некий член Шведского педагогического общества обратился к Сельме Лагерлёф, уже известной шведскому читателю своими романами «Сага о Йосте Берлинге» и «Иерусалим», с предложением написать для детей книгу о родной стране, которую можно было бы использовать как учебник географии в школах. И при этом книга должна быть увлекательной.

Немного поостыв, он бы наверняка понял, что погорячился, и взял бы свое нелепое предложение назад. Швеция – огромная страна, вытянутая с севера на юг почти на две тысячи километров, и разница в северных и южных ландшафтах примерно такая же, как между Сочи и Таймыром.

Но Сельму что-то в этом предложении привлекло, и она обещала подумать. А если обещала – надо думать. А если думает гениальная женщина – ей приходят в голову гениальные мысли. И ей, конечно, пришла в голову не какая-нибудь, а именно гениальная мысль.

О том, чтобы объехать всю страну, и речи быть не может. Пройти пешком – жизни не хватит. А вот облететь – другое дело.

И она превращает главного героя в гнома, сажает на гуся и отправляет в воздушное путешествие.

Тут, конечно, не совсем ясно, что заставило Сельму Лагерлёф все же взяться за эту книгу. Можно вспомнить, скажем, Дюма – он обожал фехтование, но ему надо было зарабатывать деньги писанием книг. И он, оставаясь за столом, сталкивал своих героев в бесконечных, со вкусом описанных поединках. Или Жюль Верн: тот вообще не выезжал из Парижа, но страсть к путешествиям не оставляла его всю жизнь. Он побывал на Северном полюсе, на десятке необитаемых островов, слетал на Луну и даже – страшно сказать – опустился в земные недра на какую-то маловообразимую глубину и открыл там новую цивилизацию.

И Сельме, скорее всего, не очень хотелось писать подробный рассказ про историю и географию родной страны.

Ей хотелось полетать на гусе.

И вот она летит на шикарном белом гусе. Описания пейзажей с высоты птичьего полета делают ей честь – она же в жизни не поднималась в воздух! Вот изрезанная наделами пахотная земля, напоминающая лоскутное одеяло (кто не видел такое из окна самолета), вот поросший лесом горный хребет, похожий на огромного мохнатого зверя с торчащими позвонками, – до чего же похоже! Не стоит забывать, что дело было еще в доавиационную эпоху!

Великая вещь – воображение и интуиция. Но как увязать все эти живо представившиеся ей картинки?

Летит, значит, Сельма Лагерлёф на гусе, ветерок в лицо, волосы красиво развеваются, а мысль так и сверлит: учебник географии! Как ни старайся, все равно повествование обречено быть похожим на то самое лоскутное одеяло: разрозненным и бессвязным. Одна провинция, другая, третья, одна скала, другая, третья… реки, озера, острова.

Любая книга – рассказ писателя о чем-то ему самому интересном. Очень часто именно рассказ и остается единственным элементом книги. Вот произошло загадочное убийство, появляется умный следователь и постепенно его распутывает. Или, наоборот, следователь глупый, а какой-то дилетант вроде мисс Марпл или Шерлока Холмса очень умный. Интересно? Очень. Тут главное – вывести читателя из равновесия и до самого конца держать его в напряжении: кто же убил-то? Вовремя остановить рассказ на самом страшном месте, направить подозрение куда-то не туда, ввести дополнительных странных персонажей. И неискушенный читатель даже испытывает раздражение, если автор по неловкости или намеренно раскрывает этот секрет слишком рано.

Таких историй тысячи. Большинство из них, даже искусно закрученные, забываются на следующий день после прочтения. Но не все. Некоторые не забываются. А почему?

Потому что кроме рассказа, как бы хорош он ни был, нужно что-то еще, чтобы привлечь внимание читателя. Нет, не привлечь внимание, а заставить задуматься.

Потому что, кроме рассказа, читатель хочет найти в книге либо моральный стержень, который помог бы ему разобраться в самом себе, либо новые знания.

Все это в книге Лагерлёф, безусловно, есть. Но это есть и во многих других произведениях.

Что же все-таки делает книгу незабываемой?

Интуиция и магия. Магия стиля, синтаксиса, метафор, магия внезапного узнавания и волшебного переосмысления давно известного. Умение загадывать этические загадки так, что мы не заглядываем за ответом в конец книги, а стараемся решить их сами. Умение увидеть мир таким, что читатель, которому и в голову никогда не приходило ничего подобного, всплеснет руками и воскликнет: «Господи, как же я сам-то этого не заметил?» Умение запрятать в тексте такие намеки и символы, что после прочтения возникает ощущение – что-то ты пропустил. И возвращаешься к книге еще раз, и еще раз, и еще. И когда такое умение достигает уровня истинного волшебства, писателя можно назвать великим.

Сельма Лагерлёф описывает откровенно сказочные ситуации так, что в них начинаешь верить. Писательница создает свою реальность, связанную с привычной бытовой реальностью только узнаваемым антуражем – лес, озеро, пригорок. Вот, например, все звери и птицы раз в году собираются в условленном месте на весенний праздник, где воцаряется недолгий всеобщий мир, где строжайше воспрещены не только охота, но и любые ссоры.

А почему бы нет? Может быть, именно у животных люди и позаимствовали идею Олимпийских игр.

Сельма создает свою, Сельмину, реальность и обживает ее так, что уже через несколько страниц не видишь ничего удивительного, что звери и птицы беседуют между собой, что можно превратить человека в гномика, что реки сознательно пробивают себе дорогу к морю, что великаны швыряют в море целые скалы, чтобы испугать лосося и заставить вкусную рыбу подниматься к ним на обед по крутым горным порогам… а эти скалы – внимание! – вот же они, эти скалы у берегов Блекинге, их никто с тех пор не убирал. Даже экзотические для русского уха названия шведских провинций, рек и долин приобретают сказочное звучание, как, например, знаменитое «крибле-крабле-бумс» или «снипп-снапп-снурре».

Изысканная эстетика в романе Сельмы Лагерлёф выполняет свою главную задачу. Она делает этику понятной и привлекательной.

Конечно, каждый писатель мечтает об идеальном читателе. То есть о таком читателе, который, прочитав главку, не поспешит узнавать, что же было дальше, а прочтет еще раз, уже не тратя усилий глазных мышц на одновременный охват нескольких строчек сразу и не пропуская при этом половину показавшихся ему ненужными слов. По-моему, Набоков где-то сказал, что нет такого понятия «читатель». Есть понятие «перечитыватель».

И тогда, скажем, в главке о том, как Нильс спасал Акку с Кебнекайсе от коварного лиса Смирре, этот воображаемый читатель увидит не только героические действия бесстрашного мальчугана, но и вихрь мокрых листьев, и клацающие совсем рядом зубы рыжего разбойника, и влажно обледеневший ствол, и примерзающие к нему пальцы, и жуткую, наполненную таинственными шорохами и стонами ночь в лесу. И тогда, возможно, этот замечательный, выдуманный, но, наверное, все же где-то существующий читатель поймет, что как раз в эту секунду происходит первая встреча героя с языческим, прекрасным и бескомпромиссным миром дикой природы…

И мальчик впервые в жизни понял язык солнца.

Это очень важный момент в книге. Оказывается, чтобы выжить в этом мире, недостаточно понимать звериные языки, надо еще знать и язык солнца, гор, рек и долин. Поняв язык солнца, главный герой начинает понемногу постигать, что окружающая нас дикая природа живет по тем же законам, по которым должны бы были жить все человеческие сообщества.

По законам самосохранения.

К примеру, не убивай больше, чем можешь съесть (попробуйте предъявить эту максиму любому прославленному военачальнику, посвятившему жизнь вытаптыванию чужих огородов и уничтожившему миллионы невинных людей. Он ответит: «А я вообще никого не убивал и тем более не ел…»). Не разрушай то, что не ты построил. Выручай друга. Не нарушай данное слово.

После этой утренней беседы со светилом в Нильсе с каждой новой главкой происходят заметные перемены. Если в начале истории превращенный в Тумметота Нильс совершает хорошие поступки из корыстных побуждений (ему во чтобы то ни стало надо добиться, чтобы гуси взяли его с собой в Лапландию), то постепенно это становится настоятельной, даже навязчивой потребностью – делать добро ближнему.

И он окончательно проникается этой идеологией бескорыстного добра, когда подслушивает ночной разговор между Аккой с Кебнекайсе и лисом Смирре.

– …не только я, но и каждый в моей стае, от самого молодого до самого старого, готов ради Тумметота пожертвовать жизнью.

Вот что говорит Акка. А вот прозрение Нильса:

Он даже подумать не мог, что когда-нибудь услышит что-то подобное. Кто-то готов ради него пожертвовать жизнью!

И после этого он спасает от выстрела медведя, который собирается его убить. Здесь-то он точно заслужил бы аплодисменты Иммануила Канта с его категорическим императивом!

Кант утверждал, что хороший поступок только тогда истинно хорош, когда от него не ждут никакой выгоды.

Одна из кульминаций этого поначалу вполне язычески-природного, но постепенно все более христианского возрождения Нильса – сцена, когда крестьянка делится хлебом с орлом. С огромным, приносящим ущерб хозяйству и опасным даже для людей хищником. Сельма формулирует мораль предельно кратко, оставляя читателю самому поискать примеры вокруг себя.

Сострадание выше ненависти.

Религия Сельмы Лагерлёф истинно христианская, потому что она не ориентирована на конфессиональную замкнутость, на защиту от враждебных учений. Наоборот, она словно предваряет Анри Бергсона, который считал, что функция христианства как раз и заключается не в создании, а в разрушении барьеров не только между отдельными религиозными сектами, но и между народами. Более того, Сельма, как и Иисус Христос, не только мечтает об идиллическом сосуществовании людей разных рас и вероисповедований, но и о всеобщей гармонии всего живого на земле.

Мало того, по ходу рассказа она ставит бесчисленное количество требующих ответа нравственных дилемм и ясно дает понять, что эти дилеммы должны быть решены каждым – в меру его искренности и человечности. Например, что важнее: слепое исполнение патерналистских указов или простая человечность? (Главы «Канун ярмарки», «Легенда о фалунских рудниках».) Почему вороны, вполне мирный, хотя и разболтанный народец, поголовно становятся бандитами, как только во главе стаи оказывается бандит? («Глиняный горшок».) Можно ли для своей выгоды воспользоваться минутной слабостью другого, даже совершенно чужого тебе человека? («Искушение».)

И многое, многое другое, что не потеряло своей важности и сегодня.

Есть такое понятие – философско-нравственный парадокс. Чтобы оно не звучало сотрясением воздуха, приведу известный пример профессора Сандерса.

Вы водитель трамвая, и у вас отказали тормоза. Вы видите, что на путях работают трое дорожных рабочих, и вы их непременно раздавите. Правда, у вас есть возможность свернуть, но на боковом пути тоже рабочий, но один. Что вы выберете и какой выбор будет этически верен?

Это потому и парадокс, что на него нет ответа. Он мало чему учит, разве что дает повод к размышлению. И единственный возможный ответ – не идти в вагоновожатые, а выбрать другую профессию.

Для писателя, впрочем, возможность подобной нравственной эквилибристики очень и очень соблазнительна. На ней построена почти вся постмодернистская литература, да и пораньше. Начать можно с Сервантеса и Достоевского.

Но Сельма Лагерлёф не увлекается философскими парадоксами, она ставит нравственные вопросы прямо и искренне и требует от читателя прямых и искренних ответов. И если считать, что книга адресована детям (в чем, кстати, некоторые литературоведы сомневаются), то ответы эти чрезвычайно важны для формирования того типа личности, о котором мечтает Сельма Лагерлёф.

И последнее: по-видимому, это первая в истории мировой литературы книга, где всерьез поднимаются вопросы экологии, взаимоотношений человека и природы. При этом тревогу бьют не люди, даже не ученые, подсчитавшие, что в таком-то пруду количество головастиков пошло на убыль.

Людей предупреждает сама природа. Нельзя осушать озера. Нельзя бездумно вырубать леса, нельзя рыть направо и налево шахты. Никакое богатство не принесет счастья на мертвом пространстве изуродованной людьми планеты.

Невозможно перечислить все приемы, которые использует Сельма Лагерлёф, чтобы донести до читателя главную мысль своей замечательной книги. Фантастические превращения, как у Свифта? – пожалуйста. Звери размышляют и даже разговаривают между собой, как у Киплинга в «Книге джунглей»? – разумеется. Полные приключений путешествия, как у Жюля Верна? – конечно.

Но все бесчисленные истории в нежной и доброй книге Сельмы согреты любовью и состраданием, юмором и печалью.

Это и есть главная мысль книги.

Любовь и сострадание, юмор и печаль… Вот и весь набор ценностей, который необходим ребенку, чтобы вырасти в настоящего человека. Всему остальному можно научиться позже.

Сергей Штерн

I. Мальчик

Гном

Воскресенье, 20 марта

Жил однажды мальчик. Худой, долговязый, с льняными волосами. Лет четырнадцати. Назвать его примерным или хотя бы просто хорошим мальчиком язык не поворачивается. Нет, ни примерным, ни просто хорошим назвать его нельзя. Больше всего он любил поесть и поспать, но это бы полбеды. А беда в том, что, когда мальчик не ел и не спал, он затевал разные зловредные проказы и каверзы.

Как-то в воскресенье родители собрались в церковь. Мальчик оперся локтями на стол, а подбородок положил на руки. Дожидался, пока уйдут.

Повезло. Часа два их не будет. Можно, к примеру, взять отцовское ружье и пальнуть пару раз, и никто ничего не скажет!

Но отец будто прочитал его мысли. Ведь уже ушел почти, и надо же – в последний момент остановился на пороге и внимательно посмотрел на сына:

– Раз уж ты не идешь с нами в церковь, будь любезен прочитать проповедь дома. Понял?

– Само собой. Почему бы не прочитать.

Только и дел мне, что читать вашу проповедь!

А мать точно пружина подбросила. Не успел мальчик оглянуться, она уже схватила с полки «Домашнюю Постиллу»[1]1
  «Домашняя Постилла» – собрание воскресных проповедей Мартина Лютера, изложенных простым и доступным языком. Издана в 1544 году, на русский язык переведена впервые в 2011 году. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть] и впечатала в стол у него перед носом. И когда только успела – открыла книгу как раз на странице с сегодняшней проповедью! Рядом положила Новый Завет. А напоследок придвинула к столу кресло, купленное в прошлом году на распродаже в пасторской усадьбе. С чего бы честь такая – обычно в нем позволялось сидеть только отцу.

Что это они так стараются? – подумал мальчик. Пару страниц прочитаю, но уж никак не больше. Еще чего!

И опять! Да что ж это такое! Отец, похоже, и вправду умеет читать мысли. Подошел вплотную к сыну и раздельно сказал:

– И чтоб прочел как следует! Не с пятого на десятое, а как следует. Придем из церкви, спрошу по каждой странице! По каждой странице! Пропустишь что-то – пеняй на себя.

– Проповедь на четырнадцать с половиной страниц, – подлила уксуса мать. – Начинай прямо сейчас, а то не успеешь.

И ушли. Наконец-то.

Мальчик подошел к двери и посмотрел им вслед. Хороши родители – подстроили ловушку. Идут, наверное, и радуются, как здорово придумали… А ему весь день мусолить эту проповедь.

Но тут он ошибался. Родители вовсе не радовались, хотя радоваться было чему. Конечно, они небогаты, но трудолюбивы и упорны. Арендовали крошечный клочок земли и работали в поте лица. Когда переехали, у них был только поросенок и пара кур. Но сейчас и хутор побольше, и надел получше, и дела пошли неплохо. Теперь и коровы есть, и гуси. Всех они в состоянии прокормить. Что еще надо? Можно со спокойным и радостным сердцем идти на воскресную службу.

Все бы так и было, если бы не сын. Отец считал, что мальчишка туповат, ленив, ничему не хочет учиться, да и вообще ни к чему не пригоден, разве что гусей пасти. А мать с ним не спорила. Все правда – и туповат, и ленив. Но это, как говорится, от Бога.

Ее больше беспокоило другое. Ей казалось, что у нее вырос недобрый и даже жестокий сын. Нет для него большего удовольствия, чем подстроить какую-нибудь злую шутку или поиздеваться над животными.

И молилась она только об одном: чтобы Бог дал сыну доброе сердце. «Боже, дай ему доброе сердце», – чуть не каждый день шептала она, опустив голову в ладони. Дай ему доброе сердце, иначе принесет он родителям одни горести, да и сам счастья не узнает…

А мальчик довольно долго стоял на пороге, смотрел им вслед и размышлял, читать ему проповедь или нет. Отец сказал – пеняй на себя…

На этот раз лучше послушаться. Уселся в пасторское кресло и начал вслух читать. Бормотал, бормотал… и то ли проповедь его усыпила, то ли собственное бормотание, но очень скоро он начал клевать носом.

А на дворе весна. Всего-то двадцатое марта, но в приходе Западный Вемменхёг на юге провинции[2]2
  Провинции в Швеции – чисто географическое деление, не совпадающее с административным. Административная единица называется лен.


[Закрыть] Сконе уже весна. Зелень еще не появилась, но почки – тут как тут. Придорожные канавы залиты до краев талой водой, по обочинам цветет мать-и-мачеха, заблестела и потемнела кора на кустарнике у забора.

Родители оставили дверь приоткрытой, и слышно, как весело заливается жаворонок. По двору бродят куры, и, судя по кудахтанью, им тоже весело. Степенно, но бодрее, чем обычно, вперевалку выступают гуси и при каждом шаге поворачивают голову: налево, направо, налево, направо. В коровнике тоже, наверное, пахнет весной – оттуда время от времени доносится радостное мычание.

Мальчик читал, бормотал и то и дело встряхивал головой. Вот засну, не успею все это выучить, ну и попадет мне от отца!

И все же заснул.

Он и сам не знал, сколько проспал. Разбудило его тихое постукивание за спиной.

На подоконнике, как раз напротив, стояло большое зеркало, в нем отражалась почти вся комната. И он сразу увидел, что крышка большого сундука открыта.

Большой, тяжелый, посеревший от старости дубовый сундук с железной резной окантовкой. Никому, кроме матери, не разрешалось не только открывать, даже прикасаться к этому сундуку. Там хранилось ее приданое. Чего там только не было! Два старинных народных костюма: красные блузы с коротким лифом, сборчатые юбки, большая брошь с жемчугом. Накрахмаленные косынки, тяжелые серебряные пряжки и цепочки. Теперь, конечно, никто такое не носит. Мать много раз собиралась выкинуть все это старье, но так и не собралась.

А сейчас крышка откинута. И как это может быть? Он сам видел – мать копалась в сундуке перед уходом, а потом закрыла крышку. Она ни за что не оставила бы сундук открытым.

И ему стало страшно. А что, если, пока он спал, в дом забрался вор? Что делать? Настоящий разбойник может и убить, им это нипочем, разбойникам.

Он сидел, не шелохнувшись, делал вид, что спит, и подглядывал в зеркало.

Вор так и не показался, но мальчик краем глаза заметил какое-то движение. На сундуке шевелилась странная тень, словно какая-то жидкость, быстро темнея, переливалась в невидимом флаконе. Вгляделся, зажмурился, посмотрел опять – и не поверил своим глазам.

То, что он принял за тень, была никакая не тень.

Это был гном. Настоящий гном. И этот настоящий гном сидел на передней стенке сундука верхом, как на лошади.

Мальчик слышал, конечно, о гномах. Говорили, что в каждом доме есть свой гном, гном-домовой. Эти гномы-домовые якобы считают людей своими подопечными и следят, чтобы семья жила в достатке. Но он даже вообразить не мог, что они такие крошечные. Высотой в ладонь, не больше. Безбородое личико, морщинистое, как у старика. Черный камзол, брючки до колен и широкополая шляпа – настоящий франт. Кружева на воротнике и манжетах, башмаки с золотыми пряжками, подвязки на брючках собраны в изящные розетки.

И этот гном, оказывается, вытащил из сундука бабушкин вышитый передник и с восторгом рассматривал. Качал головой и тихонько цокал языком от восхищения. Увлекся и даже не заметил, что кто-то за ним наблюдает.

Мальчик, конечно, удивился и немного испугался. Не каждый день увидишь гнома. Но испуг быстро прошел. Чего его бояться – такой маленький. И к тому же занят передником, ничего не видит и не слышит. Можно спихнуть его в сундук и захлопнуть крышку. Вот будет потеха!

Потеха-то потеха, но прикоснуться к гному он все же не решался. Кто их знает, про них всякое говорят… Не поворачивая головы, пошарил глазами по комнате – с чем бы к нему подступиться? Диван, складной стол, кастрюли, медный кофейник на полке у плиты. Бидон с водой у двери. Тарелки и блюдца в полуоткрытом шкафу. Там же, в ящике, половники, ложки, ножи и вилки. На стене, рядом с портретом датского короля, висит отцовское ружье. Герань и фуксии на окне.

Взгляд его упал на сачок для бабочек, висевший на вбитом в наличник гвозде.

Мальчика словно подбросило – он в два прыжка оказался у окна, схватил сачок и накрыл им край сундука. Какая удача! Он сам удивился, как ловко у него вышло: гном оказался в сачке! Бедняга лежал на дне частой сетки вниз головой и судорожно дергал ручками и ножками. Мальчик повернул сачок половчее, чтобы гном не выбрался, и задумался. И что делать дальше с таким уловом?

Гном попытался перевернуться и вылезти из сачка, но каждый раз, когда ему удавалось зацепиться за сетку, его мучитель встряхивал сачок, и гном опять оказывался на дне.

И вдруг гном заговорил!

Я столько сделал для вашей семьи и заслужил лучшего обращения, сказал гном. Если ты меня отпустишь, получишь в награду старинный норвежский далер, серебряную ложечку и золотую монету величиной с карманные часы. С карманные часы!

Посулы не показались мальчику чересчур уж щедрыми. Удивительно другое: как только он поймал гнома в сачок, ему опять стало страшно. И не то чтобы страшно, а так… не по себе. Он вступил в сношения с иным, чуждым миром, и лучше бы отпустить это странное создание на все четыре стороны.

Так и надо сделать. Он перестал раскачивать сачок. Гном уже почти выбрался на свободу, как вдруг мальчику пришло в голову, что он делает ужасную глупость. Ведь можно потребовать что угодно – этот гном наверняка несметно богат. По крайней мере, мог бы помочь выучить эту занудную проповедь, ведь ему наверняка ничего не стоит просто взять и вложить эти четырнадцать с половиной страниц ему в голову!

Не надо быть дураком!

Он поспешно встряхнул сачок.

И в этот самый момент кто-то дал ему оглушительную оплеуху. Ему показалось, что голова раскололась на части. Он отлетел к стене, потом к другой и свалился на пол без сознания.

А когда очнулся, гнома и след простыл. Сундук закрыт, сачок висит там, где и раньше, – на окне. Если бы так не горела щека, можно было подумать, что все ему только приснилось.

Отец с матерью ни за что не поверят, решил мальчик. И урок спросят все равно. Так что лучше прямо сейчас взяться за эту проповедь.

Он пошел было к столу и остановился как вкопанный. Комната, знакомая с раннего детства… что с ней? Выросла она, что ли? А пасторское кресло? Выглядит как всегда, но во много раз больше. Ему пришлось сначала залезть на царгу, а потом по ножке вскарабкаться на сиденье. И стол тоже вырос – надо встать на ручку кресла, чтобы дотянуться до столешницы.

Что же это такое? Гном заколдовал мебель! Да не только мебель – всю хижину!

Книга Лютера лежала на столе. Книга как книга, только и она выросла до слоновьих размеров. Чтобы прочитать хотя бы одно слово, ему пришлось встать на страницу.

Мальчик с трудом прочитал пару строчек, поднял голову, посмотрел в зеркало и, не удержавшись, крикнул:

– Еще один!

Потому что в зеркале он увидел другого гнома – такого же коротышку, только не старичка, а своего ровесника, в вязаном белом колпачке и кожаных брючках.

– Он же одет точно, как я! – воскликнул мальчик и хлопнул в ладоши.

Гном в зеркале сделал то же самое и посмотрел на него с удивлением.

Он потянул себя за волосы, ущипнул за руку, начал раскачиваться – тот, в зеркале, повторял все его движения.

Мальчик слез со стола и забежал с другой стороны зеркала – не стоит ли там кто-то и дразнится?

И никого не нашел.

Обратная сторона зеркала была наглухо закрашена краснокоричневой краской.