Текст книги "Отряд отморозков. Миссия «Алсос» или кто помешал нацистам создать атомную бомбу"

Глава 6
Выход из-под контроля

Пока такие ученые, как Ферми, в конце 1930-х гг. бежали из Европы, другие физики напряженно размышляли о моральных и практических аспектах возвращения туда. В частности, с этим трудным выбором столкнулись два закадычных друга – Сэмюэл Гаудсмит и Вернер Гейзенберг. Они долго и упорно обсуждали эту проблему, сознавая, что болезненным окажется любое решение.

Из них двоих Гаудсмит меньше всего походил на типичного ученого. «В старшей школе, – признался он однажды, – я хотел разгадывать тайны и выбирал между тремя профессиями, в которых можно было этим заниматься: полиция, археология и наука». Наука в конце концов победила, но с минимальным перевесом. Выросший в типичной еврейской семье в Гааге, Гаудсмит решил поступить в Лейденский университет и, к разочарованию родителей, бросить семейные бизнесы ради научных изысканий. (Его отец торговал сантехникой, а мать мастерила богато украшенные шляпки). В Лейдене его пышная черная шевелюра снискала ему прозвище luizebos, Швабра; он оказался способным, хотя и эксцентричным студентом, регулярно проваливавшим экзамены по предметам, которые его не интересовали. Он также легко увлекался: вдруг принялся изучать иероглифы и даже освоил их до беглого чтения; потом прошел восьмимесячный курс по криминалистике, куда входила экспертиза отпечатков пальцев, выявление поддельных документов и анализ крови. В физику он пришел не сразу, но, когда занялся ею всерьез, сделал величайшее в своей жизни открытие чуть ли не шутя.

Это было открытие квантового спина. Не будем вдаваться в технические подробности, но спин описывает собственный момент импульса частиц вроде электронов и нейтронов; наряду с массой и зарядом, это одно из их основных их свойств. Впрочем, когда Гаудсмит начинал свои исследования, он понятия не имел, что придет к чему-то столь важному. Он просто услышал о необычных результатах нового эксперимента и захотел разгадать эту тайну. И вот одним летним днем 1925 г. он и его однокурсник Джордж Уленбек взялись за дело. Их мысли блуждали без какого-либо конкретного плана, они пробовали то и это, и идея спина подвернулась почти случайно. Но к концу обсуждения они уже знали, что нашли нечто важное. Воодушевленный разгадыванием тайны, Гаудсмит после многочасовых усилий оторвался от своих вычислений и увидел зловещую черную тучу, заволакивающую небо. Впоследствии он узнал, что над Голландией в тот день пронесся смерч, но они с Уленбеком даже не заметили его, будучи увлечены своими уравнениями.

Спин скоро закрутит собственные смерчи в квантовой физике. Двое студентов набросали небольшую статью и показали ее своему руководителю, который почесал в затылке и сказал: «Ну, это либо блестяще, либо бессмысленно. Давайте опубликуем и выясним, что именно». Разумеется, некоторым выдающимся физикам эта идея не понравилась: она выглядела слишком странной. Но другие отнеслись к ней с одобрением, в том числе Вернер Гейзенберг, приславший Гаудсмиту письмо, в котором поздравил его со «смелой» работой. Восторженный Гаудсмит побежал к Уленбеку, чтобы показать ему сообщение. Уленбек только захлопал глазами: «Кто такой Гейзенберг?»

От такого невежества Гаудсмит оторопел. Гейзенберг был Гейзенбергом, лучшим в мире молодым физиком. Гаудсмит уже преклонялся перед ним, а письмо еще больше укрепило его отношение. Впоследствии они встретились и даже подружились, и, когда Гейзенберг посетил Нидерланды, он останавливался у родителей Гаудсмита, обедал в их доме и ездил с Гаудсмитом к морю любоваться фейерверками. Отчасти благодаря поддержке Гейзенберга научное сообщество приняло идею спина, и репутация Швабры упрочилась.

Но даже поддержка Гейзенберга не могла дать Гаудсмиту то, в чем он действительно нуждался, – работу. В 1920-е гг. профессорских вакансий в Европе было мало, и молодым ученым приходилось ждать, пока какой-нибудь старый козел не откинет копыта, а потом сражаться, как гиенам, за его должность. В частности, для места, которое Гаудсмит мечтал заполучить в одном голландском университете, требовалось чуть ли не наличие Нобелевской премии. По всему выходило, что всерьез его кандидатуру рассматривали только американские вузы, особенно Мичиганский университет, и это поставило его в затруднительное положение. По его словам, единственной причиной для переезда в Америку голландцам в то время представлялся «побег от полиции или призыва в армию», а уж город Анн-Арбор и вовсе казался краем света. Но университет давал хорошую зарплату, к тому же Уленбек уже принял аналогичное предложение. Поэтому, хотя позже он скажет, что «всегда чувствовал себя дезертиром из-за того, что уехал», Гаудсмит вместе с молодой женой Яантье отплыли в Америку. Сам Роберт Оппенгеймер, будущий руководитель Манхэттенского проекта, встретил Гаудсмитов и Уленбеков в Нью-Йорке в виде приветствия американским деликатесом – вареной кукурузой.

В первом жилище Гаудсмитов в Анн-Арборе была одна комната – без ванной и кухни. Окон было два, одно с видом на больницу, другое – на кладбище. К сожалению, общее впечатление от Анн-Арбора у Гаудсмита с годами не улучшилось. Он был евреем-франтом с застывшей на губах улыбкой и циничным чувством юмора, что шло вразрез с серьезностью, характерной для Среднего Запада. Проникнуться симпатией к нему как к иностранцу у людей тоже особо не получалось: его постоянно спрашивали о тюльпанах и сабо, а прозвище Дядя Сэм, несомненно, лишь усиливало его неприятие всего американского. Другие предрассудки, с которыми столкнулся Гаудсмит, были еще более оскорбительными. Ему было неприятно узнать, что в университете есть общежития «только для неевреев». Затем преподаватель истории заявил ему, что планирует к середине года отсеять всех евреев на своем курсе. Усугублялось положение тем, что Гаудсмит не вписывался и в местное еврейское сообщество. Большинство из его членов были выходцами из Центральной Европы и смотрели на Гаудсмита косо, потому что он не говорил на идиш. В результате Гаудсмит и Яантье чувствовали себя в Анн-Арборе изгоями. Апофеозом их светской жизни был вечер пятницы, когда Гаудсмит приглашал своих студентов магистратуры на блины. Однажды он увидел объявление о вакантной профессорской должности в Египте и сразу же подал документы. Даже в Сахаре не может быть хуже, чем в Мичигане, рассуждал он.

В довершение всех бед его научная карьера застопорилась. В отличие от Гейзенберга, Гаудсмиту не удалось оправдать возлагавшихся на него надежд: в конце 1920-х гг. он не совершил никаких новых открытий. Вслух он винил в этом работу в интеллектуальной пустыне Анн-Арбора, расположенного во многих световых годах от научных центров вроде Берлина, Амстердама и Парижа. Однако в глубине души он понимал, что у него просто не хватило способностей, чтобы внести весомый вклад в современную физику. «Это превышало возможности моего мозга», – однажды признал Гаудсмит. Он начал опасаться, что с открытием спина ему повезло случайно, и в выступлениях 1931 г. уже именовал себя «бывшим». Когда в 1932 г. Гейзенберг получил Нобелевскую премию, Гаудсмит, несомненно, порадовался за своего друга и кумира, но в то же время ощутил приступ зависти. Стань он сам нобелевским лауреатом – мог бы вернуться и работать в Нидерландах. Но годы шли, а известия из Стокгольма все не было.

В последующие несколько лет страдания Гаудсмита только усугубились. Покончил с собой его любимый учитель в Нидерландах. По мере углубления Великой депрессии зарплату стали платить нерегулярно, и он опасался, что его могут вообще уволить. Он был вынужден отдать любимую собаку (она слишком много лаяла), а в его лабораторию кто-то забрался и украл часть оборудования. В 1937 году, возможно, худшем из всех, он упустил важное открытие. В надежде оживить свою карьеру Гаудсмит переключился тогда с теоретической физики на экспериментальную и, поскольку в Мичиганском университете был циклотрон, решил заняться актуальными на тот момент нейтронными исследованиями, а именно изучить магнитные свойства нейтронов. Единственная проблема заключалась в том, что для работы на циклотроне ему требовалось много времени, а один приглашенный профессор занимал аппаратуру неделя за неделей. Хуже того, ассистент Гаудсмита, вместо того чтобы поддержать его, начал за его спиной работать с этим ученым. Это было унизительное предательство. В результате исследователи неоднократно вступали в конфликт, и Гаудсмит обычно проигрывал. Вскоре он уже с трудом заставлял себя пойти на работу. «Каждый день я вынужден был начинать с уговоров, как футбольный тренер, – вспоминал он. – К сожалению, я не владел в должной мере бранной лексикой». Конфликт дорого обошелся Гаудсмиту. В Дании проводилось аналогичное исследование, и, хотя Гаудсмит начал эксперименты годом ранее, датская группа, имея регулярный доступ к циклотрону, финишировала первой и сорвала банк.

В 1938 г., сытый по горло Средним Западом, Гаудсмит взял годовой отпуск и уехал в Европу. Там он посетил несколько ведущих институтов и встретился с десятками коллег из разных стран. Побывал в Париже – городе, который обожал, – и бросил монетку в фонтан Треви в Риме, чтобы побыстрее туда вернуться. Повидался он и с многочисленными родственниками в Голландии. (В своем циничном стиле он жаловался на бесконечные посиделки, обеды и ужины по случаю дней рождения, но на самом деле испытывал наслаждение от проявления родственных чувств.) Уйдя в творческий отпуск, Гаудсмит сильно потерял в зарплате (ее урезали с 5000 до 1000 долларов, или с 85 000 до 17 000 долларов в современном эквиваленте), но поездка того стоила, прежде всего для его психического здоровья. Он даже получил два приглашения поработать в Европе, включая ту самую должность в Нидерландах, которую когда-то так жаждал занять. Там, очевидно, решили пренебречь отсутствием у него Нобелевской премии, и он наконец-то мог вернуться домой, если только примет это предложение.

Но следует ли его принимать? Даже в далеком Мичигане шли разговоры о том, что Европа стала небезопасной для евреев: Гаудсмит критиковал университетскую библиотеку за то, что она подписалась на пронацистские периодические издания, и отказался от членства в одном немецком физическом обществе, так как оно не осудило нападки на физиков-евреев. То, чему он стал свидетелем в поездке по Европе, только усилило его беспокойство. При въезде в Германию и Италию пограничники конфисковали у него экземпляры журнала The New Yorker и газеты The Saturday Evening Post, объявив их декадентской пропагандой, а из его гостиничного номера в Риме были украдены личные бумаги. Более того, его друг Дирк Костер переправлял Лизу Мейтнер через границу как раз в то время, когда Гаудсмит был в Голландии, – это служило явным предупреждением о нависшей над ним угрозе. Но больше всего Гаудсмита испугали банды нацистов, маршировавшие по улицам самых разных городов. «Главная статья экспорта нынешней Германии, – заявлял он в одном из писем, – это пропаганда ненависти». Он начал называть жителей этой страны «германьяками».

И все же он не мог полностью отказаться от своей давней мечты получить профессорскую кафедру в Нидерландах и после возвращения в Анн-Арбор в октябре 1938 г. целый месяц уговаривал себя принять это предложение. Его заботило вот что: если он откажется, университет сочтет это оскорблением и он никогда больше не получит работу на родине. Кроме того, разве дела в Европе на самом деле так уж плохи? Да, в Германии ужас что творится, но он-то поедет в Голландию – «оазис в европейской пустыне», как он ее называл. Он также подозревал, что военную мощь Германии переоценивают. У Франции всегда была грозная армия, говорил он друзьям, и она не даст «германьякам» спуску в любой войне. Гитлер, скорей всего, просто блефует. «Как голландец с объективной точкой зрения, – писал он другу, – я все еще ставлю 6 против 1, что в 1939 году войны не будет».

Но, как он ни уговаривал самого себя, страх перед Германией в итоге победил. Гитлер уже аннексировал Австрию и значительную часть Чехословакии, а если он пренебрег их границами, то что говорить о границах кроткой, беззащитной Голландии? Что еще важнее, у Гаудсмита теперь была дочь, и, сколь бы ни влекла его профессорская должность на родине, он содрогался при мысли о том, что Эстер может подвергнуться преследованиям нацистов. С тяжелым сердцем он отказался от работы в университете. Это решение стало ударом для его родителей.

Закрыв дверь в Европу для себя как ученого, он начал размышлять, как вывезти оттуда родителей, чтобы оградить их от опасности. Он сознавал, что это будет нелегко. Вступая в брак, Исаак и Марианна преодолели серьезные социальные барьеры: она происходила из богатой семьи, а он был всего лишь племянником их горничной. Теперь у них обоих был успешный бизнес в Гааге, от которого они не хотели отказываться. Отец производил мебель и торговал сантехникой; Гаудсмит подшучивал над «красивыми, блестящими, отполированными вручную сиденьями для унитазов из красного дерева». Мать владела магазином-ателье модных женских шляп. (Судя по всему, у юного Сэмюэла был природный дар замечать модные тенденции, и Марианна часто прислушивалась к его советам по поводу новых фасонов. «Этой лучше подойдет цветок вместо пера», – говорил он и неизменно оказывался прав.) Жизнь в Голландии – это все, что знали Исаак и Марианна, и они не могли представить себе переезд в Америку. Но Гаудсмит настаивал и начал процесс подачи документов на иммиграционные визы.

Тем временем, возможно, чтобы компенсировать разочарование из-за неполученной кафедры, Гаудсмит направил всю свою энергию на другую задачу – организацию работы ежегодной Летней физической школы в Мичигане.

В течение 10 лет на семинары и лекции в этой летней школе приезжали ведущие физики со всего мира: Роберт Оппенгеймер, Пол Дирак, Нильс Бор, Вольфганг Паули. Все они останавливались в общежитии неподалеку от университета и по выходным предпринимали вылазки ко львам и медведям в зоопарке или на местный пляж, чтобы выпить солодового молока и скатиться с водяной горки в черных купальниках с лямками в стиле Тарзана. (Бейсбол пользовался у них гораздо меньшим успехом: ученые были людьми довольно неуклюжими.) Окружая себя европейцами, Гаудсмит меньше страдал от изоляции, а после возвращения из Европы в 1939 г. он собрал лучший состав выступающих, обеспечив участие в летней школе сразу двух нобелевских лауреатов – Энрико Ферми и Вернера Гейзенберга. Особенно рад он был заполучить Гейзенберга. Он настоял, чтобы его старый друг остановился у него дома, а в качестве дополнительного преимущества посулил Гейзенбергу, страстному музыканту, который иногда читал лекции по операм Моцарта, фортепиано на все время его пребывания. Коллеги оценили его усилия по достоинству. Один даже признался Гаудсмиту, что подумывает прилететь в Анн-Арбор на самолете (неслыханно дорогое удовольствие для того времени), лишь бы встретиться с Гейзенбергом.

К последней неделе июля, когда школа должна была начать работу, люди с трудом сдерживали волнение. Темы семинаров включали космические лучи и деление урана, и Гаудсмит отвел достаточно времени для напитков и общения. В целом все складывалось так, что этот сезон должен был стать лучшим за всю историю школы. И он стал бы таковым, если бы не одно обстоятельство. Как и над Европой, над Анн-Арбором тем летом витала тень Адольфа Гитлера. Несмотря на содержательные научные дискуссии, участники отвлекались и нервничали; сколь бы старательно ни пытались они ограничить свое общение физикой, в разговорах за выпивкой неизбежно звучало: война, война, война. Особенно наглядно это проявлялось при встречах с Гейзенбергом, которому приходилось отвечать на острые вопросы о положении дел в Германии.

Безусловно, Гейзенберг не был политиком и втайне питал отвращение к нацистам. Но в то же время он, как многие интеллектуалы, высокомерно полагал, что его гений в одной области делает его специалистом и в других вопросах. Идя на поводу у своих патриотических чувств, он сетовал, как плохо вся эта политическая шумиха отражается на добром имени Deutschland. Как будто настоящей жертвой тут был немецкий Volk. Неудивительно, что Гейзенбергу каждый вечер приходилось отражать атаки. Как вы можете там сейчас жить, вопрошали его друзья. Разве ваша совесть не противится тому, что происходит? Обычно уверенный в себе, Гейзенберг раз за разом оказывался загнанным в угол. Мало кто знал, как трудно ему было давать ответы на эти вопросы.

Гейзенберг прибыл в Мичиган потрясенным. Недавно ему пришлось пережить несколько стычек с нацистскими чиновниками по поводу якобы совершенных им мыслепреступлений. В частности, его обвинили в продвижении «еврейской физики» в ущерб «арийской физике».

Впервые он услышал этот бред, посетив выступление Альберта Эйнштейна в 1922 г. Когда Гейзенберг входил в зал, какой-то пикетчик сунул ему в руку красный листок – там теория Эйнштейна «разоблачалась» как мошенничество, раздутое еврейскими газетами. Гейзенберг не обратил на это особого внимания, подумав, что на научных форумах всегда найдется какой-нибудь псих, но затем Эйнштейн отменил лекцию, сославшись на угрозы насилия. Позднее Гейзенберг обнаружил, что протестный пикет организовал немецкий физик и нобелевской лауреат Филипп Ленард. Вскоре после срыва лекции ободренный успехом Ленард стал активнее нападать на Эйнштейна в статьях и выступлениях, осуждая теорию относительности как заговор, организованный евреями и большевиками с целью подорвать старую, надежную «арийскую физику». В первую очередь Ленард и ему подобные возражали против абстрактного, исключительно математического подхода теории относительности, который они противопоставляли осязаемой, интуитивной физике времен своей молодости. Эти нападки обескуражили Гейзенберга.

К несчастью для себя, в последующие годы он все больше подрывал старую, надежную «арийскую физику», прежде всего публикацией в 1927 г. своей работы о принципе неопределенности. Больше, чем любая другая идея, принцип неопределенности ознаменовал разрыв между классической физикой, которую обожал Ленард, и квантовой механикой, которая стремительно теснила ее. В результате, хоть Гейзенберг и был чистокровным немцем, Ленард и другие «арийские физики» смотрели на него косо и сердито ворчали при каждой встрече.

Интересно, что в равной степени жизнерадостный и наивный Гейзенберг не замечал их явной враждебности. Тем сильнее он был ошеломлен в январе 1936 г., когда другой лауреат Нобелевской премии, Йоханнес Штарк, нанес по нему удар во время газетной кампании против «еврейской физики». В феврале в своем выступлении Штарк снова набросился на Гейзенберга, назвав его духовным родственником «этого еврея Эйнштейна». Вскоре после этого государственный научно-исследовательский институт отказался от обещания назначить Гейзенберга на руководящий пост. Потрясенный Гейзенберг написал на статью Штарка ответ, но каким-то образом смог убедить себя, что в немецкой науке все в порядке.

От этой благостной надежды не осталось и следа в июле 1937 года – года, столь болезненного для Гейзенберга, сколь и для Гаудсмита. Вернувшись домой в Мюнхен после поездки, он получил от друга предупреждение о новой статье Штарка в газете Das Schwarze Korps («Черный корпус») – официальном издании СС. Статья называлась «Белые евреи в науке». В этом опусе на целую страницу, изобилующем грамматическими ошибками, перефразировались старые доводы о декадентской «еврейской физике», а затем шло кое-что новенькое и отвратительное. Как будто недостаточно нам было мерзких евреев, так теперь у нас появились арийцы, которые ведут себя как евреи, возмущался Штарк. «В просторечии, – писал он, – такую заразу называют „белый еврей“». Далее Штарк уже прямо указал на Гейзенберга, обрушившись на него за то, что тот укрывает евреев и иностранцев в своем институте, не говоря уже об отказе присоединиться к другим лауреатам Нобелевской премии и заявить о поддержке Führer. Читая все это, Гейзенберг опустился на стул, не веря своим глазам. Статья заканчивалась резким, как выстрел, выводом: «Эти представители иудаизма в немецкой духовной жизни… должны быть уничтожены, как и сами евреи».

Наконец-то вынужденный действовать – он не мог стерпеть посягательств на свою научную честь, – Гейзенберг обратил на статью внимание главы СС Генриха Гиммлера. Отец Гиммлера и дед Гейзенберга знали друг друга, будучи коллегами-преподавателями в Мюнхене. Они также были членами одного туристического клуба, а матери Гиммлера и Гейзенберга со временем подружились. Итак, в конце июля 1937 г. госпожа Гейзенберг нанесла визит госпоже Гиммлер и передала письмо, которое ее сын написал в свою защиту. Госпожа Гиммлер не хотела беспокоить своего маленького Генриха по рабочему вопросу, но госпожа Гейзенберг уговорила ее. «О, мы, матери, ничего не понимаем в политике, – со смехом сказала она. – Но мы знаем, что должны заботиться о наших мальчиках. Вот почему я пришла к вам». Это убедило госпожу Гиммлер, и она согласилась передать письмо.

Гиммлер ответил только через несколько месяцев. Сам не обремененный нравственными устоями, он предположил, что Гейзенберг просто ищет для себя более выгодное место, и попытался подкупить его, предложив профессорскую кафедру в Вене. К удивлению Гиммлера, Гейзенберг отказался. Он настаивал, что в немецкой физике что-то прогнило и кто-то должен отстаивать истину. Гиммлер пожал плечами: ученые такие чудаки – и согласился начать расследование.

Гейзенберг был в восторге. Но его жена Элизабет, куда менее наивная, побледнела, узнав об этом. «Ради Бога, зачем привлекать внимание? – спросила она. – Они сунут нос в каждый уголок нашей жизни». Она оказалась права. Ответственный за расследование Рейнхард Гейдрих, один из самых гнусных нацистов, главный архитектор холокоста, немедленно заслал своих шпионов на занятия Гейзенберга и поставил его телефон на прослушку. Он таскал физика на длительные допросы в тускло освещенных комнатах, интересуясь далеко не только научными дискуссиями. Все это жутко пугало Элизабет, которая знала, что один неверный шаг, одно неверно истолкованное слово может отправить всю их семью в концлагерь. Тем не менее, учитывая, что на кону стояла его научная честь, Гейзенберг безропотно выдержал испытание.

Услышав, что Гиммлер начал расследование в отношении Гейзенберга, противники ученого, конечно, осмелели и продолжили нападки на него. Некоторые обвиняли его в том, что он сексуальный маньяк или – хуже некуда – тайный гомосексуалист. Скандал вскоре выплеснулся на первые страницы газет, и Гейзенберг превратился в то, что немцы называют «горячим булыжником», – опасную личность, от которой лучше держаться подальше. Ему стали сниться кошмары, в которых нацисты врывались в спальню и арестовывали его.

Наконец, через год после обращения, Гиммлер отверг все обвинения Гейзенбергу в письме, подписанном его фирменным зеленым карандашом. Короче говоря, в СС решили, что Гейзенберг – видный, но при этом аполитичный ученый и поэтому не заслуживает нападок. Гейзенберг был в восторге, а публичные выступления против него прекратились.

Но это оказалось пирровой победой. По сути, спор с Ленардом и Штарком был спором о будущем физики, и, призвав нацистов урегулировать его, Гейзенберг признал их авторитет, как будто только мудрый Гиммлер мог решать научные проблемы. К тому же, хотя СС и благословила Гейзенберга на преподавание теории относительности и квантовой механики, ему запретили упоминать имена всех евреев, которые участвовали в разработке этих теорий. (Представьте себе преподавание теории относительности без упоминания Эйнштейна!) Как ни печально, Гейзенберг согласился на это условие, внушив себе, что идеи важнее имен. Но, однажды пойдя на компромисс, впоследствии делать это становится легче.

Даже после того, как кризис разрешился, напряженность в жизни Гейзенберга сохранялась. Подобно большинству молодых людей в Германии, он входил в военизированное добровольческое формирование, и это его даже увлекало. (Он любил стрелять из пулемета и однажды пошутил, что служба в армии была просто «горным туризмом, осложненным наличием сержантов». По существу, этот человек был типичным бойскаутом с гипертрофированным мозгом.) Но в сентябре 1938 г. в Европе чуть не разразилась война, после того как Германия аннексировала часть Чехословакии. Почуяв запах крови, Берлин начал мобилизацию, и Гейзенбергу едва не пришлось отправиться на фронт. Если бы не компромиссная дипломатия премьер-министра Великобритании Невилла Чемберлена («Я привез с собой мир для нашей эпохи»), Гейзенберг почти наверняка бы погиб.

После этого Гейзенберг понял, что война рано или поздно разразится, и на исходе весны 1939 г. купил на юге Германии ветхое горное шале (гордо именуемое «Орлиным гнездом»), где его жена и дети могли бы укрыться в случае необходимости. Затем он отправился в поездку с лекциями по США. Под предлогом продвижения там новой теории космических лучей он на самом деле прощался со старыми друзьями – людьми, которых больше не увидит, когда начнется война. В их число входил Сэмюэл Гаудсмит, и Гейзенберг прибыл в Мичиган ровно через год и один день после того, как Гиммлер дал ему свое официальное благословение. Гейзенберг не был идеологом, но, учитывая его связи с главой СС, трудно винить физиков в Анн-Арборе за желание задать ему определенные вопросы.

Отчасти эти вопросы были несправедливыми. Гейзенберг не мог знать, насколько сильна армия Германии и когда может начаться война. Тем не менее он все равно пытался отвечать, но единственное, что ему удалось показать, так это собственное смятение. Иногда он заявлял, что Германия сокрушит остальную Европу, но порой стенал, предрекая ей неизбежное поражение. Конечно, он был готов отвечать и на научные вопросы, но с открытием деления урана отделять физику от политики стало все труднее. В какой-то момент, наблюдая за тем, как Ферми и Гейзенберг обсуждают эту тему, один из участников прошептал коллеге: «Все в этом зале ожидают большой войны и того, что эти двое возглавят работы противоборствующих сторон по делению ядра, но никто об этом не говорит».

Все напряжение той душной летней недели в Анн-Арборе достигло кульминации во время жаркого обмена мнениями на одной вечеринке. Магистрант, нанятый смешивать там напитки, впоследствии вспоминал, что споры велись на разные темы, «но главный вопрос состоял в том, может ли порядочный, честный ученый работать и сохранять свою преданность науке и самоуважение в стране, где были попраны все нормы порядочности и гуманизма».

В конце концов склонный к прямолинейности Гаудсмит задал вопрос в лоб: «Учитывая все оскорбления, которым ты подвергался в печати, твое презрение к нацистским лидерам, Хрустальную ночь, политические тюрьмы и все остальное – почему бы не уехать из Германии?»

Гейзенберг колебался. Во время своего американского турне он слышал этот вопрос неоднократно – в Калифорнии, Индиане, Нью-Йорке, Чикаго. Недавно он даже получил негласные предложения о работе от Колумбийского, Принстонского и Чикагского университетов, а это означало, что он легко мог бы эмигрировать и оставить Германию. Но для него дело обстояло не так просто. «Кто-то должен остаться и защищать немецкую науку и немецкие ценности», – сказал он Гаудсмиту. Как лауреат Нобелевской премии и всемирно признанный ученый, он чувствовал, что обладает достаточным авторитетом, чтобы влиять на немецких политиков. Рано или поздно они обратятся к нему за советом по техническим вопросам, утверждал он, и, когда они это сделают, он приведет их в чувство.

Ферми едва не рассмеялся ему в лицо: «У этих людей нет принципов. Они убьют любого, кто представляет угрозу, убьют не задумываясь. У вас есть только то влияние, которое они позволяют вам иметь». Гейзенберг отказался в это верить. Кроме того, он все еще чувствовал ответственность за своих студентов в Мюнхене. «Если я брошу их сейчас, то почувствую себя предателем», – сказал он. И добавил: «Люди должны научиться предотвращать катастрофы, а не убегать от них».

Спор продолжался бесконечно, и чем дольше они спорили, тем больше волновался Гейзенберг. Дома, в Германии, нацисты обвиняли его в предательстве из-за защиты «еврейской физики». Теперь его порицали с другой стороны – обвиняли в неподобающей лояльности Рейху за отказ покинуть Германию. В глубине души Гейзенберг опасался, что, если он эмигрирует в США, американские власти вынудят его работать над созданием атомной бомбы для использования против Германии, против его народа, – а об этом он даже помыслить не мог.

Наконец кто-то снова спросил его, почему он просто не эмигрирует. На этот раз ответ был краток: «Я нужен Германии». Казалось, он воображал себя мессией.

В конце концов коллеги в тот вечер отстали от Гейзенберга, а вскоре закончилась и летняя школа. Но еще до ее окончания Гейзенберг и его старый друг Гаудсмит отложили на несколько минут свои разногласия и, сознавая, что могут больше никогда не увидеться, сфотографировались перед домом Гаудсмита. Каждый сделал хорошую мину и улыбнулся.

По дороге домой Гейзенберг в какой-то момент понял, что был единственным, кто возвращался в Германию, единственным, кто вообще хотел туда вернуться. Им овладело чувство невероятного одиночества. Поэтому, приехав, он поставил фотографию с Гаудсмитом на рабочий стол – в память о последних теплых летних днях перед неотвратимой осенью.