Текст книги "Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив"

Мертвецам не дожить до рассвета
Герметичный детектив
Семён Владимирович Колосов

Корректор Екатерина Александровна Тебенькова

Фотограф Danyi Renato

© Семён Владимирович Колосов, 2020

© Danyi Renato, фотографии, 2020

ISBN 978-5-4485-2843-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Последнее прибежище

Ничто не нарушало безмолвной тишины холодного вокзального зала, который замер вне времени, нерушимо сохраняя в себе пережитки былых времён: плитку, покрытую пепельно-серой пылью с резкими грязными следами от ног; чугунные радиаторы, застывшие в упрямом ледяном ознобе; электрические лампы, никчёмно свисавшие с потолка и большие арочные окна, по мере своих возможностей пропускающие с улицы болезненный от свинцовой облачной пелены свет, который хило и с неохотой освещал это помещение, гуляя по пустынно-заброшенному залу, охваченному мертвецкой неподвижностью; и даже единственное живое существо солидарно подчинялось этой покойницкой атмосфере, бездвижно замерев в одной позе как чучело, крепко вцепившись в иссохшую ветку острыми когтями и блестя чёрными перьями, при этом гордо задрав свой костяной вороний клюв.

Ветер, как будто исполняя демоническую клятву, поднимал с земли снег, обращая его в пургу – смесь из воздуха и замёрзших капель воды. Он, как средневековый алхимик, творил невообразимое, перемешивая между собой всё, что попадает под руку. Снег валил с небес, но не падал на землю. Безумный круговорот подхватывал его на излёте и снова вздымал ввысь, истерически расплёскивая белые крупицы по свету. Прежде чем достичь земли, снег проходил через несколько кругов этого сумасшедшего цикла, взлетая то вверх, то вниз, то вверх, то вниз… то вверх, то вниз… И только после девяти кругов бушующего ада он, изнемождённый от усталости, послушно оседал на белый покров или, если повезёт, на пышные ветви елей. Всё было покрыто снегом. Зима ещё не успела начаться, а уже казалось, что кроме снега не существует ничего. Поля, некогда насыщенные клокочущей жизнью, теперь были покрыты белым саваном, из под которого редко, как на пепелище, торчали сухие обломки жёстких травяных стеблей. Лес, некогда служивший кровом для тысяч живых тварей, теперь с позором побеждённого косился под натиском одуревшего ветра. Небо, с которого всё лето струилась голубая глазурь и сияющий солнечный мёд, теперь было в молочно-сером дыму от того пожара, которым выгорела осень и унесла с собой весь ток летней жизни. Всё было мертво и бездушно.

Одна только лисица нарушала недвижимое бытие природы. Аккуратно макая лапы в снег, она бежала по полю, стремясь добраться до леса. Её рыжая шкура, взлохмаченная вьюгой и измокшая от снега, огнём выжигала белую гладь равнины. Заметив её, ветер со стремительной злобой ударил ей в бок, прогоняя с заснеженных просторов, дабы её природная яркая красота не рушила сложившуюся цветовую гамму. На этой палитре холодных цветов она была лишней гостьей.

Прогнав зверя, ветер устремился в небо, возвышаясь над необъятными просторами. Он поднялся до полёта птиц и уже там подхватывал густые хлопья бесконечного снега, увлекая их в свой безумный карнавал. Он кружился и пел. Он падал вниз, вдребезги разбиваясь о заснеженные долы, затем отряхивался, собирался с силами и вновь, подхватывая снежинки, крутился в сумасшедшей пляске, навеянной ему демонической музыкой сродни симфонической пьесе Ференца Листа, носящей название Totentanz или «Пляски смерти». Ветер мигом взвивался бешеным вихрем, но тут же оседал, успокаиваясь… Казалось, что вот он уже стих насовсем, и его лёгкие дуновения свидетельствуют об усталости. Но это его успокоение лишь передышка перед новым витком стремительного порыва и энергичной пляски. Он скакал всё быстрее и быстрее, ускоряя свой ритм, до мурашек закручивая свой танец, и снова разом обрывался. И опять покой… опять размеренное дыхание, но и это – только обман. В один миг он срывался, как цепной пёс, и снова начинал плясать на клавишах своего невидимого фортепиано, а воздушные скрипки вторили его шальному кружению. И опять он сходил с ума от этой музыки, то замирая, то резко убыстряясь, и этот танец был ритуалом ликования над побеждённой природой.

Никто не отвечал ему. Он был один; это был его праздник. Только грузный филин, пристроившись на массивной ветке ели, следил за его танцем флегматичным взглядом, медленно поворачивая голову из стороны в сторону, и силился узнать те места, что некогда так беззаветно кормили живность, беспечно плодящуюся на обильной земле. Казалось, ещё недавно эти поля и леса были усеяны зелёной, пульсирующей жизнью травой. Вся эта биомасса жила, цвела, благоухала. И в один миг, какой-то стремительный и необратимый, она превратилась в стареющую, черствеющую жёлтую труху. Листья опали, трава повяла, и один лишь дождь лил слёзы все сорок дней, вспоминая тёплую любовь лета, которое уже гнило в оврагах, на полях и лесах. Всюду были следы его смерти, и может потому дождь – этот преданный друг жизни, беспрестанно заливал всё слезами, топя остатки лета в сырой клокочущей массе воды и перегноя. Долги были его слёзы, но и они не могли длиться вечно. Смерть, стоявшая на пороге, вошла в дом, и наступила зима. Всё умерло. Застыли слёзы дождя, белой пеленой накрыло останки лета. И теперь только филин, как и любая живая тварь, скорбел по сытым летним дням, и их кончина была для него трагедией. Он не мог более смотреть на глумление ветра; сорвался и исчез в глубине леса.

Но что мог дать теперь ему этот лес? Некогда молодой и могучий, он, сгорбившись под тяжестью снега, перенесённых утрат и тягот, был теперь почти таким же мертвецом, как и всё вокруг. Среди деревьев ещё шныряла дичь, пытаясь высосать последние соки, но и их запасы неустанно таяли, не предвещая ничего хорошего. Лес уже не напоминал пиршественный стол, за которым каждый находит своё место, и никто не бывает обделён. С тупым упрямством стояли стволы, и не было в них ни единого намёка на жизнь. Их кривые пальцы, изломанные от предсмертного ужаса, шатались от завываний зловещего ветра. Северная тоска окутала их и погрузила в летаргический сон. И теперь они, сверху донизу выбеленные белой извёсткой инея и облепленные громадными перьями снега, стояли подобно снежным големам, ждущим своего часа, чтобы пробудиться, когда могучая рука неведомого властелина повелевающим жестом разбудит их от древней спячки, и они зашагают навстречу ледяной бездне, подчиняясь его загадочному приказу. Не Хель ли отдаст им этот приказ? Не будет ли она, повелительница мёртвых, тем властелином, что скомандует им, лишь для того, чтобы смешав с армией мертвецов, поднятой из Хельхейма, повести их на штурм сказочного Асгарда?

Но не всё было мертво, не всё подчинилось смерти, и рано ещё ликовал ветер, распевая свои жуткие песни. Вдали, за полем, на горизонте, как древнерусские войны в остроконечных шлемах, стояли синие ели. Их верхушки как копья величественно возвышались над полем, впиваясь в зыбкий горизонт. Это был не просто лес, а целое деревянное войско, которое молчаливо несло свой пост, охраняя незримую для человеческого глаза границу посреди этой ледяной пустыни. Они сдерживали, не пускали этот ветер, дабы его холодная речь и безумный танец смерти не достиг изнеженных южных земель. Эти войны-деревья вросли в неприветливую грубую почву и насмерть стояли, преграждая путь. Они несли свою стражу тысячи лет, ни на шаг не отступая от занятых позиций, и ещё столько же будут неустанно хранить свой пост, отдавая дань древнему приказу, полученному в незапамятные времена. Ничто не могло свернуть их, ничто не могло заставить сняться с места и уйти. И это было не просто скопище деревьев, которое зовётся лесом, а несокрушимая твердыня. Эти деревья были готовы терпеть ужасную русскую зиму, которая приходит постепенно, для начала раздевая все леса. В сентябре она ещё орудует потихоньку, отщипывая по листочку, но уже в октябре её напор переходит в кровавый экстаз вивисекции, терзая деревья ужасным ветром, ливнями и холодом, от которого те шматьями теряют своё последнее достоинство, скидывая на промокшую гнилую землю жёлтую, отравленную мучениями листву. И холодный октябрьский ветер – предвестник зимы, как садист, радуясь своей победе, разбрызгивает кровь, разбрасывал во все стороны жёлто-красные листья, бывшие некогда частями красивых цветущих трав. Затем снег – главный поборник зимы, с холуйской угодливостью скрывает следы этого кошмара, как Библия и святость Христа в своё время прикрывали те ужасы, что творила церковь в Средние века, казня и истязая тысячи невинных человеческих душ под предлогом борьбы с ересью. Всё сдавалось перед тиранической волей зимы, и только хвойное войско недвижимо стояло, не роняя ни слёз, ни жёлтых листьев. Крепка была их воля, не по зубам для злющих убийственных морозов. Их хвойные шапки занесло снегом, холод пронизывал кору, а ветер безуспешно пытался сломить их оборону, лишь разбиваясь о стойкую стену бревенчатых щитов. Дерево сменит дерево, молодая ель придёт на смену старой, тысячи животных за это время выроют в их ногах норы и родят миллионы детёнышей, а эти молчаливые стражи будут стоять, пока мир полностью не будет уничтожен, пока его окончательно не погубит всепоглощающий мороз или всё испепеляющее пламя.

Не сумев прорваться на южные рубежи (хвойный лес стойко держал свои позиции), ветер направил свои силы на искажение уже захваченных территорий. Он, подобно варварам, глумился над чужой родиной: ронял деревья, наметал сугробы, стирал дороги, заметал норы и дома животных. Ему хотелось всё переиначить, всё сделать по-своему. Там, где проходила дорога, он наметал снежные барханы. Лёгким мановением он перемещал тонны окоченелой воды на десятки, а может и сотни километров. И горе было бы тому, кто встанет на пути у этого сумасшедшего творца.

Однако ветер, кружась в сумасшедшем вальсе, не замечал человека, идущего по дороге, как слон не замечает муравья. Что было ему до ничтожного человека, отважившегося держать путь через ледяную пустыню? Кем был тот смертный, пробирающийся сквозь непогоду? Никем. Для ветра никем.

А человек между тем упорно шагал по дороге, хотя это уже, в сущности, нельзя было назвать дорогой. Ветер смазал её. И без того кривая, как и все сельские дороги, она была местами полностью заметена снегом, и человек, бредущий наугад, то и дело сходил с утоптанной поверхности и проваливался в какой-нибудь заметённый овраг, увязая до самых колен. Тогда его высокие валенки зачерпывали очередную порцию снега, и путник отряхивался, пытаясь выскрести ледяной песок из голенища толстыми овчинными варежками. Путь давался тяжело. В лесу ещё можно было идти: ветер там почти не орудовал, и дорога была хорошо различима. Но вот в полях приходилось трудно. Отсутствие дороги, снегопад, свирепствующий ветер и, главное – усталость совсем доконали путника. Он шёл уже чёрт знает как, ноги подкашивались, и всё тело донимал беспощадный мороз. Ещё несколько часов такой ходьбы, и он непременно сляжет под бушующим напором пурги и сгинет, погребённый под саваном снега. Но рано было ещё сдаваться. Спасение, как и всегда, пришло нежданно-негаданно. Очередной раз упав и на коленях переводя дыхание, он заметил вдалеке поля две большие длинные постройки. Ободряемые надеждой силы вернулись к нему, и он уже быстрее побрёл навстречу спасительным силуэтам. Однако очертания домов никак не хотели приближаться. Слишком медленно они росли, и он, зачарованный видением, даже пытался срезать себе путь через поле, но всё же вернулся на дорогу, поняв абсурдность своей идеи. Цепкие стебли трав хватали его за валенки, а испещрённая кочками поверхность поля подводила, и он, постоянно спотыкаясь, падал лицом в снег, и тогда жгучий молниеносный холод кусал его незащищённую кожу.

Он всё же добрался до полузаметённых построек. Вытянутое, метров двадцать в длину, здание вокзала стояло прямо перед ним. Это была не высокая для вокзала постройка, всего метра четыре, может, пять в высоту. Тускло-жёлтый цвет её стен хорошо сочетался с зимним ландшафтом, нисколько не выделяясь на его фоне. Высокие арочные окна, спроектированные через равные промежутки, мутно глядели в его сторону. В них ничего не было видно. Здание казалось совсем заброшенным и безлюдным. Однако людская тропинка, которую ещё не успело занести, и дымок, вьющийся из трубы, уверили путника, что внутри кто-то есть.

На вторую постройку рассчитывать не приходилось. Это был всего лишь не в меру длинный деревянный пакгауз или конюшня. Грязно-серые доски, из которых было построено здание, казалось, доживали свой век. Заброшенная и заметённая снегом, эта постройка выглядела совсем уж как-то аскетично. Правда рядом с ней пристроилось ещё одно строение, но то была всего лишь двухэтажная водонапорная башня. Первый этаж был выполнен из обожжённого красного кирпича и образовывал правильный восьмиугольник, а второй – из таких же старых досок, что и склад.

Пройдя возле невысокой кривой рябины, человек глянул на красно-ядовитые ягоды, увенчанные белыми полукругами снежных шапочек, и ему показалось, что эти сочные кислые плоды не вписываются в общую атмосферу северного уныния. Миновав дерево, он подошёл к единственному входу, располагавшемуся с этой стороны. Две тяжёлые двери были заперты, узор арочной фрамуги напоминал очертания солнца, он расходился пятью простыми лучами из маленького полукруга, а уже больший полукруг делил эти лучи пополам. Запылённое мутно-зелёное стекло, какое используют при отливании бутылок, придавало фрамуге особо унылый вид. Сам же вход был оформлен чуть выступающим ризалитом, верх которого завершал фронтон. Арочные окна да вход были единственными архитектурными изысками этого незамысловатого строения, но и это было уже много для сельской местности. В сравнении с деревянными избами оно выглядело вполне приемлемо для своего времени. Однако рядом не было деревянных изб, и единственное, с чем можно было сравнить здание вокзала, так это со старым пакгаузом, но в сравнении с этой неуклюжей громадиной, любой домишко приобретал вид дворца, не говоря уже о том, что в русских сёлах у прилежных хозяев избы всегда украшались резьбой, которая замысловатыми линиями ползла по наличникам, причелинам и карнизам.

Путник поднялся по трём скользким, заметённым пушистыми хлопьями снега ступеням крыльца и, не снимая варежек, постучал в глухую деревянную дверь. Можно было не надеяться, двери, как немые стражи, не издали ни звука. Человек поводил головой по сторонам, ища звонок или какую-нибудь петлю, но ничего не было. Тогда он подошёл к первому попавшемуся окну и, уже сняв овчинную варежку, постучал по стеклу. Толстые стёкла чуть слышно загремели. Человек замер, побыстрее спрятав руку от холода. Он ждал, но внутренний зал хранил молчание. Заглядывать в окна было бесполезно, наледь и морозные узоры покрывали почти всё стекло. Тогда, не выдержав более донимающего мороза, человек, разбрасывая валенками снег, торопливо обежал все окна и постучал в каждое, толком не дожидаясь ответа. Это принесло свои плоды – дверь, грохоча, отворилась.

В дверях стоял невысокий человек в простой белой рубахе, поверх которой был накинут поношенный дублёный жилет из овчины. Его лицо имело умное выражение, что, вероятно, достигалось за счёт степенных внимательных глаз, крючковатого носа, и аккуратно подстриженных чёрных волос, и бороды, отпущенной по-козлиному.

– Вокзал работает? – спросил путник самым добродушным голосом, но замёрзшие губы и язык изрекли лишь что-то похожее на человеческую речь.

– Работает? – спросил, то ли себя, то ли путника хозяин постройки, – Ах, ну что вы… Заходите, заходите…

Он отошёл, пропуская путника. В зал, грузно передвигая уставшие ноги, прошёл человек ростом чуть выше хозяина. На нём был измятый светлый тулуп, изрядно заметённый снегом, с намёрзшими от дыхания кусочками льда. Путник снял варежки и, разогнув тугие от мороза пальцы, стащил с головы овчинную шапку, вовсю усыпанную белым бисером льда. Он пару раз стукнул ей об колено, и мелкие горошины, звеня, заскакали по кафельной плитке пола. Путник устал и не торопился. Перед тем как заговорить, он, вцепившись в голову ногтями, с дикой энергией взъерошил её, избавляясь от колючего зуда – наследия овчинной шапки.

– Зал кажется безлюдным, – проговорил путник, предварительно размяв застывшие сморщенные губы.

В зале и вправду никого более не было.

– Такое время… сами понимаете…

– Ах, ну да, ну да, – торопливо ответил путник. – А с поездами как? Как часто ходят?

– Ходят, но редко. Иной раз пройдёт и даже не остановится, – безразлично ответил собеседник.

Путник нахмурился, от чего его и без того странное лицо показалось хозяину даже каким-то неприятным. Смуглокожая обезьянья головка сидела на худой жилистой шее. Глаза и рот были маленькими, а прямой нос чуть крупноват. Большие уши торчали в стороны, а короткие, измокшие и взъерошенные от пота волосы даже не пытались их прикрыть. Недлинная борода в большей степени, чем волосы на голове, вилась маленькими колечками. Несмотря на молодой возраст, на вид ему было чуть более тридцати лет, на макушке красовалась розоватая плешь.

Незнакомец поднёс руку к воротнику и попытался расстегнуть пуговицы тулупа, но пальцы, словно чужие, не слушались и не поддавались командам. Они как ветки отупело тыкались, не в состоянии захватить кружок пуговицы. Сдавшись, он обратился к станционному смотрителю:

– А сегодня можно ли какой паровоз ожидать?

– Навряд ли, – всё тем же безразличным тоном отвечал хозяин, но глаза его между тем цепко и любопытно рассматривали путника. – А вы, собственно, кто будете?

– Ах, ну что же это я, – всплеснув руками, проговорил путник, протягивая ладонь, – отец Михаил, или можете – Михаил Андреевич.

– Степан Тимофеевич, станционный смотритель, – в свою очередь сказал хозяин, пожимая руку. – Так вы священник?

Проговорив это, станционный смотритель расплылся в самой доброжелательной улыбке.

– Ну, полноте, сын мой, я не более, чем обычный человек, – сказал всё же польщённый вниманием отец Михаил.

Заметив подле себя стул, священник, не снимая тулупа, подвинул его и сел за массивный круглый деревянный стол, располагавшийся возле вокзального буфета. Станционный смотритель всё это время не двигался с места. Священник обвёл зал глазами от пола до самого потолка. В зале стояла церковная тишина, присущая всем просторным пустующим помещениям. Любой шорох, любой звук тут же разносился по залу и, отражаясь от стен и цилиндрического свода, усиливался, возвращаясь в виде эха.

Подметив это, священнослужитель восхищённо произнёс:

– У вас тут тишина да спокойствие как в церкви. Никогда бы не подумал, что вокзальный зал может быть таким безмятежным… Вам недостаёт повесить здесь распятие Христа. Оно бы очень хорошо вписалось в вашу смиренную атмосферу.

На это предложение станционный смотритель лишь уклончиво улыбнулся, не желая поддерживать тему.

– Может, с мороза чайку изволите? На травах, – предложил смотритель.

– От хорошего чая я бы не отказался, да и от плохого, признаться, тоже, – добродушно ответил священнослужитель и расплылся в улыбке.

Смотритель с немым благоговением смотрел ему в рот и тоже улыбался шутке. От этого рот священника улыбнулся ещё пуще, обнажив крохотные кривые зубы, которые росли вперемежку со своими золотыми двойниками. Золотых зубов во рту священника было едва ли меньше половины.

– Я даже платы с вас не возьму, – ответил станционный смотритель, – можно ли что-то брать с духовного человека.

На этих словах Степан Тимофеевич повернулся и скрылся за дверью, ведущей в подсобные помещения вокзала.

Оставшись наедине с самим собой, отец Михаил принялся рассматривать зал. От дороги он изрядно устал, но любопытство было куда сильнее тяжести в мышцах.

Пол был выложен самой обычной белой восьмиугольной плиткой, разбавленной маленькими мутно-синими ромбиками. Местами, где, как видно, часто ходил смотритель, пол был вымыт, в других же так запылён, что, казалось, его поверхность совсем уже не помнит тех времён, когда сотни ног уезжавших и приезжавших людей топтали, стучали каблуками или шоркали лаптями по его светящейся чистой поверхности. Теперь вся гладь пола была покрыта следами серо-пепельной грязи и пыли. Правда тут и там на полу были резкие, как штрих кисти, следы от ног и длинные, тянущиеся через весь зал, следы от таскаемых хозяином тяжёлых грузов. Священник посмотрел себе под ноги и увидел на полу комки снега, упавшие с его валенок. Снег не таял. В зале стоял холод. Не такой, как на улице, но изо рта шёл пар. Как видно, зал давно не отапливали.

Желая лучше рассмотреть помещение вокзала, священник встал и принялся неторопливо прохаживаться. В зале стояла не только церковная тишина, но и почти церковный полумрак. Застывшие окна пропускали лишь искажённые остатки зимнего дня. Дело шло к закату. На улице смеркалось.

Первым делом путник взглянул на стены. Низ был покрашен нежно-зелёной краской и заканчивался не выше метра от пола. Затем шёл небольшой деревянный бортик, цветом ближе к эбеновому дереву, но, естественно, без специфических полосок, присущих этой породе. Всё остальное пространство стен, выше бортика, было окрашено белой краской. Дойдя до потолка, стены загибались и плавно переходили в простой цилиндрический свод, поддерживаемый двумя колоннами, разделяющими потолок на три равные части. Вообще, зал был спроектирован так, что посередине, как с одной, так и с другой стороны располагалось по входу. Один вёл на улицу в сторону поля, откуда пришёл отец Михаил, другой же, стоящий прямо напротив него – на перрон. В длину зал имел метров двенадцать, в ширину – шесть. Стоило пройти от одного входа три метра по направлению к другому, и с обеих сторон тут же возвышались колонны. Всё было продумано так, чтобы не мешать движению людей. В то же время с одной стороны за колонной располагалось место для ожидания с парой двухсторонних скамеек. За другой колонной была всего одна скамейка и буфет в виде ларька, но уже изрядно потрёпанного, фанера и доски местами отсутствовали. Перед буфетом стояли два круглых стола со стульями, за один из которых, собственно, и садился отец Михаил. На этом заканчивалась вся скудная обстановка вокзального помещения, которое своей пустотой и бело-зелёными тонами напоминало скорее больницу или госпиталь, нежели зал ожидания.

Оглядев зал, отец Михаил подошёл к окну, рама которого была покрашена в тон белым стенам. Как бы дополняя общую больничную атмосферу, по окну расползлось снежное кружево. Скрупулёзный ювелир создал на окнах этот узор, имея в своём распоряжении только мельчайшие кристаллы льда. Но не следует думать, будто этот ювелир был беден от того, что использовал всего один материал. Этот художник был гением своего дела. Он втайне от всех и даже втайне от себя, не осознавая своих действий, плёл загадочные узоры из снежинок и кристаллов самой разнообразной формы. Мельчайшие капли воды создатель объединял и преобразовывал в ледяную друзу, и уже из этих соединений получал диковинные конструкции.

Ещё не всё окно затянуло ледяной паутиной. Отец Михаил перевёл свой взгляд, и взор его устремился вдаль. Но прежде, чем он успел хоть что-то рассмотреть, коварная чистота ослепила его, больно резанув по глазам. Всё было белым бело. Ничего кроме белого. Казалось, снег хотел стереть с лица земли всё. Он засыпал землю, оголил деревья и инеем покрыл их стволы. Всё было покрыто снежной пылью, и не было от неё спасения.

Тем не менее, буря потихоньку затихала, и ветер дул уже исподволь, не стараясь. Но всё же смотреть на заснеженные просторы было куда приятнее из тихого укромного местечка, чем брести наугад по этой ледяной пустыне. А особенно сейчас, ведь сумерки ежеминутно сгущались, не давая никакой отсрочки. Коротки северные дни, если их вообще можно назвать днями. Свинцово-серые тучи застилали всё небо, и на нём нельзя было найти солнца. Оно хмуро освещало поверхность земли, но не согревало. Как поразительна та разница между скупостью и экономией солнца, с какими оно отдаёт свою энергию зимой, и с тем щедрым расточительством, с каким этот газовый гигант тратит свои силы летом.

В зал вернулся станционный смотритель и оторвал священника от раздумий.

– А мне ведь, в сущности, сильно повезло, что я набрёл на вас и не заблудился. Ночью при такой погоде найти дорогу, наверное, вообще невозможно.

– Да, – согласился станционный смотритель, – а куда вы едете?

– Сам не знаю, сын мой, – ответил ему отец Михаил, – я несу слово Христа, и мне всё равно, куда держать путь. Сейчас многие нуждаются в его помощи, и мне надобно быть со своим народом, дабы разделить с ним все его тяготы и страдания.

– Понимаю, – как будто безразлично согласился станционный смотритель.

Отец Михаил прикоснулся к чугунному радиатору, и его ладони передалась холодная дрёма остывшего железа.

– Вы здесь не топите? – спросил он.

– Редко, нужды нет. Сейчас почти никто никуда не ездит.

– Понимаю, понимаю… – теперь уже задумчиво протянул священник, – а есть ли у вас где разместиться? Мне спешить некуда, да и, собственно, пешком далеко не уйдёшь, так что я, так или иначе, буду вынужден ждать любой поезд.

– Я найду, где вас разместить, – с флегматичной холодностью ответил станционный смотритель. Лицо его хранило выражение непоколебимой сдержанности. Нельзя было угадать, какие чувства испытывала его душа. Рад ли он визиту священника, или незваный гость ему досаждает.

По отцу же Михаилу было видно: он не знает, что сказать и как продолжить разговор.

Что-то резкое шевельнулось в сумраке зала. Священник испуганно повернул голову.

– Что это там?

– А, это ворон, – внезапно улыбнувшись, сказал Степан Тимофеевич.

– Ворон? – удивившись, переспросил отец Михаил и направился туда, откуда донёсся шум.

Сбоку от буфета стояла огромная клетка. При осмотре зала отец Михаил её не заметил.

Клетка эта имела площадь в полтора квадратных метра, а в высоту достигала двух. Внутри располагалась массивная кривая ветка, на которой, отливаясь блеском чёрным перьев, сидел большой ворон. Он не двигался, замерев в неподвижной позе. Только когда священник подошёл ближе, он повернул к нему свою остроносую голову и впился в него маленькими круглыми глазками, внимательно рассматривая гостя.

От взгляда ворона священнику стало не по себе, и он восхищённо спросил:

– Это ваш? Вот так птица!

– Достался мне от барина, хозяина вокзала, – начав откуда-то не сначала, ответил станционный смотритель.

Священник пристально с упоением разглядывал птицу.

– Вот так чудо, – почти про себя сказал священнослужитель, но вдруг, что-то вспомнив, проговорил уже торопливо и громко: – Степан Тимофеевич, вы же чай поставили, не убежит?

– Не беспокойтесь, моя жена за ним присмотрит.

– Так вы живёте здесь? С женой? А я уж подумал, что вы как аскет волей-неволей здесь один вдалеке от всех.

– Да, наша квартира располагается в подсобных помещениях. Но вы правы, мы здесь живём как аскеты на краю мира. Случайные путешественники – единственные наши гости.

– Ну вдвоём всё равно как-то легче. Есть с кем словом перекинуться, опять же помощь… – как будто убеждая собеседника, говорил отец Михаил.

– Я проверю чайник, – оборвав разговор, сказал станционный смотритель и вышел за дверь.

Отец Михаил ещё немного поглядел на ворона и сел за буфетный столик на своё прежнее место. Огрубевшее на морозе тело постепенно отогревалось, и пьянящие живительные соки струями расползались по телу, погружая его в сонное блаженство.

Дверь отворилась, и в зал вошёл Степан Тимофеевич, держа в руках глубокую чашку и пиалу с тремя сушками.

– Чем богаты, – сказал Степан Тимофеевич, ставя скромное угощение на стол.

– Что бог послал, тому и рады, – улыбаясь, поддержал священник.

– Может, вам для разогреву в чаёк чего подлить?

– С морозу я бы не отказался, – заявил отец Михаил, скромно, но довольно улыбнувшись.

– Я мигом, – сказал станционный смотритель и выбежал из зала.

Пышущая паром кружка дышала приятным запахом иван-чая и смородины. Её летний насыщенный запах приятно заполнял лёгкие. Михаил Андреевич с наслаждением сидел перед горячим напитком и вдыхал ароматы летних луговых трав, по которым уже успел так соскучиться.

Отец Михаил попробовал отпить, но напиток был слишком горяч. Вошёл станционный смотритель. Его рука сжимала бутылку медицинского вида без этикетки. Не жалея, он плеснул в горячий напиток приличную дозу алкоголя.

– Теперь не так горячо будет, – радостно сообщил станционный смотритель и посмотрел в глаза отцу Михаилу.

– Благодарю, – сказал тот, беря сушку из пиалы.

Он хрустнул сушкой, но после пары надкусываний замер, к чему-то прислушиваясь.

– Что это?

На улице что-то стучало. Станционный смотритель тоже прислушался. Внимание поглотило обоих. Монотонное гудение всё усиливалось, цокот железных копыт разносился по окрестности.

– Да это ж паровоз, – радостно заключил отец Михаил.

Станционный смотритель посмотрел на него, потом на стол и, резко повернувшись, сказал:

– Вот так везение!

Но его неаккуратное движение перевернуло кружку с чаем, и горячая душистая масса расползлась по столу, сбегая на пол.

– Вот чёрт! – выругался станционный смотритель. – Какая неосторожность! Ничего, я сейчас протру.

Он торопливо выбежал в подсобное помещение и вернулся с грязной тряпкой, которой вытер горячее пятно как со стола, так и с пола.

Пока станционный смотритель суетился с лужей, паровоз успел подъехать и, скрипя колёсами, затормозить прямо возле станции. Отец Михаил подбежал к окнам, пытаясь разглядеть прибывший состав, но вместо длинного поезда у перрона стоял паровоз с тендером без единого пассажирского или товарного вагона.

– Что, остановился? – запыхавшись, сбивающимся голосом проговорил станционный смотритель.

Он подошёл к окну, и священнослужитель, глянув на него, прочитал по его лицу, что хозяин вокзала тоже немало удивлён отсутствием у паровоза каких-либо вагонов.

Однако три человека уже выходили из кабины паровоза и шли к станции. Станционный смотритель поспешил открыть им дверь. Тугой примёрзший засов не поддавался. В дверь постучали.

– Сейчас, сейчас, – спешно ответил станционный смотритель.

Засов упирался, как мог.

– Открывай, – раздалось за дверью.

Опять постучали.

Наконец засов с трудом поддался и, щёлкнув, отпустил дверь. Вместе с холодным свежим воздухом в зал ввалились три человека.

– Хозяин, – без всякого приветствия прохрипел вошедший, – уголь есть?

– Да откуда-ж. У нас давно как всё забрали.