Текст книги "Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив"

– Ступай, – казак толкнул в спину озябшего красноармейца, и тот зашаркал по полу великанскими валенками, оставляя на кафеле грязные полосы от своих ног. Мелкие круглые льдинки, как россыпь хрусталя, расселись у него на воротнике; снег забился в складки шинели. После извивающегося неустойчивого снега и неустанной ходьбы неторопливо идти по ровному кафельному полу казалось ему чудом.

Казак усадил его на скамейку возле оранжереи, а сам подошёл к столикам буфета. Он извлёк из кобуры обрез и положил его на стол дулом к пленному красноармейцу, затем снял шинель и обнаружил под ней сермягу. Рассыпая повсюду звенящие горошины снега, встряхнул шинель.

Братухин последовал его примеру. Под шинелью офицера был военный китель, который плотно облегал его выпяченный живот и оттопыренный налитый зад. Когда Братухин ходил, он чуть выпячивал свои большие, надутые как меха, ягодицы. При каждом шаге они перекатывались, и это бросалось в глаза. Однако полнота охватила только бёдра да живот Братухина, лицо его вовсе не было толстым, да и другие части тела были вполне праведного вида. Глаза его – серые, почти бесцветные, наверное, больше из-за редких и светлых, как сухая трава, бровей и тонких почти незаметных ресниц. Волосы такого же цвета как брови и короткие, как у мальчика, а по бокам чуть в мелких кудряшках, но с первыми признаками облысения: со лба к макушке протянулись длинные залысины, а волосы уже были не такие густые. Лицо офицера начисто выбрито и какое-то красноватое. Уши из-за короткой причёски топорщились в стороны, и обязательно эта улыбка-оскал. Он то и дело растягивал губы, обнажая ровный частокол белых зубов.

Старуха, отдышавшись, тоже освободилась от своих одежд и размотала шали.

– А вы чьи будете? – спросил отец Михаил, подходя к Братухину.

Братухин взглянул на священника, а потом ответил:

– Колчаковские мы.

Братухин заметил на груди отца Михаила мутный медный крест, местами покрытый зеленоватой патиной, но ничего не сказал.

Уловив его взгляд, отец Михаил протянул офицеру руку и представился, после чего последовал примеру военных и снял с себя тулуп. Под тулупом, естественно, была ряса.

В помещении становилось теплее, и снег таял. Он струйками сбегал с валенок, образуя на грязном полу лужицы; скатывался в прозрачные бусинки воды и как украшение сидел на овчинных воротниках и шапках.

Батареи были тёплыми, но едва ли они могли хоть что-нибудь обогреть. Основной поток тепла валил из котельной. Там была уже летняя жара, и Братухин с казаком развесили на трубах свои вещи.

Вернулся Нелюбин, станционный смотритель и третий солдат.

Солдат передал ключ Братухину и снял с головы башлык. Он протёр запотевшие очки, и все успели рассмотреть его худощавое лицо с впалыми щеками. Лицо его, хоть и несколько болезненного вида, всё же было красивым, каким-то даже аристократичным, с утончёнными чертами. Надев очки, он обвёл присутствующих большими и уставшими, как у некоторых икон Богородицы, глазами. По бокам его щёк с пышной, но примятой башлыком причёски спускались тёмно-русые бакенбарды, вьющиеся книзу завитушками.

– Это наш студент, – радостно заявил Братухин, представляя солдата, – Егор Гай.

– Здравствуйте, – Егор протянул руку стоявшему рядом священнику, и тот ответил ему: «Отец Михаил». Егор прошёлся по залу и со всеми поздоровался за руку.

– Будет ли что отведать, хозяин? – спросил Братухин станционного смотрителя.

– Мясо уже варится, вот только его на всех немного выйдет.

– Ну и на том спасибо, – улыбаясь, ответил офицер.

От людского шума птица в клетке забеспокоилась. Ворон то слетал вниз, то садился на верхнюю ветку и приглядывался к новоявленным гостям.

– Кто это там? – пробасил казак, направляясь к клетке.

– Это Карл, ворон Карл, – разливаясь добродушной улыбкой, ответил Коля.

– Как? Карл? – он подошёл к птице и закаркал на неё. – Карл, Карл, Карл… Тупая птица, не отзывается.

Ворон, кажется, с удивлением смотрел на очередного человека, который вздумал донимать его своим вниманием.

– Ап-ап, ап-ап, – дразнил казак ворона пальцем, просовывая его за решётку. Ворон разглядывал палец, но охотничьих инстинктов не проявлял. Не было у него желания глупо охотиться за пальцем, но вот казак, казалось, играл сам с собой. Только ему чудилось, что ворон уже намерен его тяпнуть, как он тут же отдёргивал руку.

– Глупая птица, ничего не соображает, – говорил казак, продолжая свою игру-дразнилку.

– А вы чьи, хлопцы, будете? – спросил Братухин машинистов, сбившихся в одну кучку на скамейке. При этом он упёр кулаки в бока, дабы выглядеть грознее.

– Мы машинисты. С того паровоза, – ответил Павел Нелюбин, показывая в сторону огромной машины, которая без топлива стояла мёртвым грузом и была бесполезна.

– А за кого сражались?

– Да не за кого. Машинисты мы.

– Как не за кого? А для кого паровозы водили?

– Ну для красных, а как же нам их было не водить? Уголь будет, для вас будем водить, – сказал Нелюбин и попытался улыбнуться, дабы разрядить обстановку.

– А воевали где в войну с немцами?

– Не, это мы не воевали, – бойким окающим говорком ответил Колька, – мы же, это, только поезда водили. Нас, как специалистов, не призывали.

– Отсиделись, значит, – с усмешкой заключил Братухин. Глаза его смотрели на машинистов с хитринкой; в глазах таких людей, как Братухин, всегда есть что-то большее, чем просто взгляд. – А раз машинисты, значит коммунисты?

– Не-е, кокие мы коммунисты… – простодушно отвечал Колька.

На слове «коммунисты» Фёдор Нестеров насторожился и повернул свою голову в сторону разговора, наблюдая за тремя машинистами и своим командиром. Этих трёх он не знал и был готов к любому развитию событий, но только не к тому, что ворон, воспользовавшись его опрометчивостью, клюнет за палец. Костяные щипцы сомкнулись на указательном пальце левой руки, и когда казак выдернул его, палец уже полыхал огнём, а там, где клюв сжал сильнее всего, пролегли кровавые борозды укуса.

Фёдор громко и матерно выругался, но ворон уже с довольным видом победителя сидел на суку и свысока разглядывал поверженную жертву.

– Кусачая тварь, – заключил Нестеров и отошёл в сторону.

– Зачем ты к нему лез? – с хохотом спросил Братухин.

– Хотел поиграть с ним, а он кусаться вздумал, подлюка.

Офицер отвлёкся от машинистов, но Тихон, до этого молчавший, вдруг подал голос, обратившись к Братухину:

– Так, значит, Колчак и до этих мест добрался?

Офицер повернул голову в его сторону.

– Да, скоро большевикам кранты, – он пытливо глянул в глаза Тихону, и всем что-то недоброе померещилось в их взглядах. Ни Тихон, ни Братухин друг другу не доверяли и были настроены враждебно. Это сразу улавливалось. Какая-то нить, напряжённая как струна, пролегла между ними.

– Я вас где-то видел, – сказал Братухин.

– Не-е, вряд ли, – ответил машинист, – я бы вас тоже запомнил.

– А откуда вы паровоз гнали? – пытаясь что-то выведать, спросил Братухин.

– Со станции Каменчуги, – торопливо ответил Павел Нелюбин, уставив на Братухина своё квадратное лицо, – белые в наступление пошли, вот нам и приказано было машину спасать, да угля только до сюда хватило.

Братухин кивнул головой на его ответ и отошёл, о чём-то размышляя.

Разбились на кучки: военные сели за буфетный стол, отец Михаил со старухой за соседний, машинисты – на скамейку возле котельной, пленный – в стороне от всех. Ничто этих людей не объединяло, даже отталкивало какое-то недоверие, какая-то недосказанность.

Станционный смотритель принёс солдатам чай.

– А ты здесь давно работаешь?

– На вокзале с самого дня основания, более десяти лет, – нахально любопытному Братухину ответил станционный смотритель.

– Так ты, значит, знаком с Дмитрием Костомаровым?

– Конечно, много лет. Хороший был барин и человек!

– Как говоришь, тебя зовут? – переспросил Братухин.

– Степан Тимофеевич.

– Давай, Степан, садись к нам, я племянник Дмитрия Олеговича.

– Племянник? – удивился станционный смотритель.

– Да, по мамке племянник. В детстве столько раз у него в имении гостил.

– Не может быть, – продолжал удивляться станционный смотритель, присаживаясь на стул.

Заявление Братухина вызвало в зале широкий интерес. Отец Михаил и машинисты повернули головы, чтобы послушать их разговор.

– А вот эта женщина, – указывая рукой на хмурую старуху, добродушно продолжал Братухин, – тоже знала моего дядю.

– Так я его тоже знал. Хороший был человек. Это же он станцию выстроил и оранжерею пристроил.

– Чего? – не понял казак, вмешавшись в разговор.

– Оранжерею, – повторил станционный смотритель.

– Федя, не мешай, иди посмотри, – указал Братухин на дверь оранжереи. У него был довольный вид, что он образованнее невежественного казака.

Фёдор поднялся.

– А мы ведь сегодня на его усадьбу заезжали, в Дмитрово, да красные там хорошо позабавились. Могила, а не дом. Стёкла повыбиты, всё растащено… Ужасная картина, а какое было имение, и вспоминать, Стёпа, не хочется. Грустно… Они же его, суки, прирезали… Дядю моего. Найти бы их, я бы медленно их придушил, не торопясь, чтобы помучались гады.

После этой сердечной речи перешли к воспоминаниям о барине. Вспоминали, каким был да что сделал. Степан Тимофеевич рассказывал свои истории, а Братухин то, что помнил о дяде из детства. Они сошлись – два обожателя покойного барина.

Казак между тем разыскал загадочную «оранжерею» и нашёл её обычной теплицей с засохшими цветами. Единственное, что привлекло его внимание, так это статуя. К ней он подошёл, и с любопытством посмотрел на искусную работу, и даже потрогал гранитную деву за холодную каменную грудь, вероятно, ожидая, что под его ладонью она растает и поддастся, но сжать камень так и не удалось. Казак мотнул головой на диво и вернулся в зал.

Братухин и смотритель беседовали, Егор разглядывал свои часы, которые беззастенчиво врали, показывая прошлое, а остальные слушали воспоминания о Дмитрии Олеговиче Костомарове.

– …то и дело по заграницам ездил, – вспоминал Степан.

– Да, было дело. Любил он на мир поглядеть. Всё что-нибудь из Европы привозил.

– Так и эту оранжерею он придумал, когда с отдыха вернулся… – горячо поддержал Степан.

– Головастый мужик, – подтвердил Братухин и обратился к понурому Егору. – Ты что думаешь, всё это ему по наследству досталось? Да, имение досталось по наследству, но это всё, – он обвёл рукой зал, – вокзал, ткацкая фабрика, скотобойня, что там ещё? – спросил Братухин то ли себя, то ли станционного смотрителя, но ответа не дождался. – Всё это он сам построил и организовал. Вот какой человек! До него эти места захолустьем были, а сейчас, гляди-ка, электричество даже есть, а эти подонки, большевики, всё это разграбить хотят. Никто из них ни капли сил не вкладывал, а заграбастать всё норовят.

От разговора их отвлекла жена станционного смотрителя, вошедшая в зал.

– Здравствуйте, – сдержанно приветствовала она военных и обратилась к мужу, – мясо готово.

– Здравствуйте, корнет от кавалерии Александр Братухин, – вставая, приветствовал женщину офицер.

– Валентина Зуева, – представилась жена станционного смотрителя.

– Продолжим за едой? – спросил станционный смотритель. – Столов, наверное, на всех не хватит, но, если поможете, с кухни вынесем ещё один. Мы с женой поедим с вами.

– Конечно, подсобим, – откликнулся Братухин.

– Этот не жрёт, – казак указал на пленного, – на него можете не накладывать.

Хозяин покорно кивнул в ответ.

– Братцы, подсобите хозяину, – скомандовал Братухин машинистам.

Те покорились.

Сам Братухин, Фёдор и Егор Гай сдвинули два буфетных стола к скамейке в противоположном углу зала. Суетливый отец Михаил бросился им на помощь таскать стулья. Винтовки прислонили к окну возле столов, туда же офицер поставил свою шашку.

Из оружия при Братухине остался только самозарядный бельгийский «Браунинг»; у казака – обрез да револьвер системы Нагана, болтающийся на портупее возле пояса. Гай же, поставив винтовки у окна, освободился от всего оружия.

Тихон и Коля, по указанию офицера, проследовали за станционным смотрителем. Сначала они попали в небольшой коридор, напоминающий формой букву «Г». Он почти сразу поворачивал направо. Там, в самом конце, друг напротив друга были две двери. Одна вела в кассу вокзала, которая сейчас за ненадобностью использовалась станционным смотрителем, как склад для всякого хлама и съедобных припасов.

Другая дверь вывела их прямо в покои станционного смотрителя. Жилище не было просторным, и вошедшие упёрлись в массивную кровать с пологом. Занавеси полога были задёрнуты, что ещё пуще визуально уменьшало комнату. Справа от вошедших была дверь, ведущая на кухню; прямо напротив неё стоял вещевой шкаф, загораживающий одно из двух окон. Если бы не освещение, то в комнате стояла бы кромешная тьма.

На кухне же вообще не было окон, но электрическая лампа, устроенная под самым потолком, как солнце освещала это просторное для кухни-столовой помещение в двенадцать квадратов. Справа прямо у двери стоял чугунный радиатор, пышущий жаром. И это не мудрено, станционный смотритель топил у себя, как следует, да и котельная находилась прямо через стенку, так что тепло первее всего попадало на кухню. У противоположной от входа стены, прямо напротив двери, в углу стояла железная печь, отапливаемая дровами. Изделие было грубым и каким-то даже кустарным, но, судя по запаху приготовленного мяса и варёной картошки, исправно служащее. Левее печки располагались разделочные столики, хранящие внутри себя всяческую кухонную утварь, которой здесь было в изобилии. Вся стена выше этих столиков была увешана всевозможными досками, кастрюлями, сковородками, ковшами и поварёшками. Грязные от копоти и жира, они чёрными пятнами висели на бежево-серой оштукатуренной стене. Левее столиков располагалось пространство без мебели, но занятое хворостом и сучьями, которые требовались для растопки печи. В этом же углу стояла пара толи латунных, толи бронзовых тазов. Над ними, прикреплённый к стене, возвышался стеллаж, высотою почти под два метра, на полках которого хранилась посуда. Чего тут только не было: помимо жестяных, деревянных и обычных стеклянных тарелок и кружек, тут была даже посуда, расписанная майоликой, всевозможные кувшины, графины, вазы и бокалы, но всё же на полках стеллажа хранилась преимущественно простая утварь. Основное количество фужеров, бокалов, посуда с майоликой и чайный сервиз хранились в белом шкафчике со стеклянными дверцами. Он стоял сразу слева от двери, и в нём хозяевами, как видно, были собраны самые дорогие и красивые вещи. Шик и разнообразие поварских и кухонных принадлежностей поражал воображение. В такой глуши, в скромном жилище да при такой незавидной должности смотрителя…

По левую руку от двери в углу между белым шкафчиком и стеллажом стоял тот самый стол, за которым пришли машинисты. Это был обычный деревянный, хорошо сработанный стол с белой скатертью, которая из-за жирных жёлтых пятен и разводов уже не имела надлежащего вида, но из-за бедности хозяев давно не менялась. Над столом, заменяя хозяевам окно, висела небольшая картина с видом на швейцарские Альпы, подаренная станционному смотрителю своим патроном Дмитрием Олеговичем.

Хозяйка убрала скатерть, и машинисты, взявшись, понесли стол.

Глава 2. Скрыта тайна, а за ней ещё ворох

Один к одному стояли три стола. Скатертей на них не было. Это был не званый ужин, и всё было просто. Да, собственно, какие изыски можно было требовать в таком месте да в такое время.

Столы стояли в противоположном углу от буфета, прямо возле входа в покои станционного смотрителя. Вокзальная лавка давала три тесных места, а буфетные стулья – остальные семь. Выходило ровно десять. На пленного не накрывали.

Две большие кастрюли уже стояли на столе и манили уставших и изголодавшихся путников. И больше их манил даже не запах, а само осознание того, что в этих железных посудинах спрятана пища, которая вот-вот будет съедена. Оттого и не терпелось.

Станционный смотритель принёс тарелки, и его жена принялась раскладывать пищу. Тарелки были самые простые: деревянные да эмалированные, фарфоровых хозяин не вынес. Валентина открыла кастрюлю с варёной картошкой в мундире, и оттуда, как из вулкана, повалил пар, разносящий приятный съестной запах. Во второй кастрюле было отваренное мясо; его было мало. Помимо кастрюль на столе стояла тарелка с нарезанными свежими луковицами, да Братухин добавил где-то завалявшийся у него получёрствый хлеб, предварительно отрезав себе да Фёдору по приличному куску, так что выложенного хлеба на всех бы и не хватило, так человека на три-четыре.

Хозяйка вилкой цепляла картошину и добавляла в тарелку мясо, прикидывая так, чтобы всем досталось примерно поровну. Небольшой кусок мяса да одна картошина – вот и вся порция. Её худые костлявые пальцы как пауки резво сновали по столу, хватая тарелки, накладывая и переставляя их с места на место.

Наконец уселись. Смотритель опять принёс свой чай, хотя, собственно, более пить было нечего, разве что только воду.

– Хозяин, а нет ли у тебя чего плеснуть? – справился казак, намекая на выпивку.

– Как же, есть, но совсем мало.

– Тащи сюда, – радостно объявил казак, махнув рукой.

Он сидел спиной к окнам, так чтобы видеть весь зал. Напротив него в другом углу на скамейке у котельной сидел пленный, и казак за ним приглядывал. Он нацепил на вилку картошину, поднял её вверх и подразнил пищей красноармейца, после чего расхохотался, глядя на Братухина.

Станционный смотритель вынес бутылку коньяка, в которой оставалась едва ли треть.

– Небогато живёшь, – заявил казак, принимая бутылку. – И больше ничего нет?

Степан Тимофеевич помотал головой.

– А если поискать? А ну как найду?

– Ищите, – хмуро ответил хозяин на дерзость гостя.

– Да ладно, ты, не робей, – выпалил Фёдор, наливая себе из бутылки.

Он налил так же и Братухину, но поменьше, офицер его остановил.

– Вам не предлагаю, – сказал он, глядя на машинистов.

Для рабочих ему было жалко, тем более в бутылке значительно убыло.

– А нам ваше и не надо, у нас своё имеется, – так же грубо, как и говорил казак, ответил ему Тихон, глядя в диковатые чёрные очи.

Он достал из-за пазухи фляжку.

– Ну что ж, тогда за ваше здоровье, – диковато поглядывая глазами, сказал казак и поднял кружку, чтобы чокнуться с фляжкой Тихона. Тот молча, но глядя прямо в глаза, ответил ему тем же, и, ударив, они выпили. Тихон допил остатки со дна своей фляжки.

Ели быстро, да, собственно, и есть-то было нечего. Лук тут же расхватали и, хрустя, смяли, картошку съели с кожурой. Только Нелюбин пытался её почистить, но его толстые пальцы никак не могли подцепить тонкой шкуры и содрать её с горячей картофелины. Заметив, что остальные едят её нечищеной, он разломал картофелину вилкой и тоже принялся запихивать себе в рот прямо с кожурой. Он, Егор Гай да старуха ели медленнее остальных, пытаясь принимать пищу не спеша, культурно. Батюшка умял всё быстро, энергично, даже не заметив, как и казак, да и остальные культурой и манерами за столом не отличались. Казак с Тихоном ели, облокотившись обеими руками на стол, Коля чавкал и цыкал зубами, но у Братухина получалось отвратительнее всех. Он жевал с открытым ртом, так что можно было видеть перемолотую кашицу пищи и то, как он её ворочает языком с одной стороны на другую.

Нелюбин не выдержал этого зрелища и молчаливо отвёл взгляд. Тихон же наоборот следил за этой молотильней с каким-то интересом.

– Что это за мясо? – удивился Егор

– Да, вкус какой-то странный, незнакомый, – уточнил Нелюбин.

– Это волк, – сказал станционный смотритель.

– Волк? – удивился Братухин и гордо добавил: – Доводилось мне его уже пробовать.

– Хм, никогда не пробовал, – почти не жуя, сказал казак.

– А где вы его берёте? – поинтересовался Егор.

– Выменял у охотников. С войной волков много расплодилось. Вот охотники, какие есть, их и постреливают.

Казак доел всё, что было в тарелке и, осведомившись у своего офицера, не будет ли он ещё, долил оставшийся коньяк себе в кружку, после чего залпом выпил и принялся довольно поглядывать на стол и собравшихся.

– А вы знаете, – признался Егор Гай Степану Тимофеевичу, – глядя на вас, мне почему-то вспоминается пушкинский рассказ «Станционный смотритель».

Станционный смотритель не нашёл, что ответить.

– А вы что заканчивали? – вдруг поинтересовался машинист Нелюбин.

– Историко-филологический факультет Императорского Казанского университета, – на одном духу выговорил Гай.

Братухин на эту фразу только поднял указательный палец вверх и смешно выпятил глаза, высмеивая своего подчинённого. Казак засмеялся, Коля, взглянув, тоже.

– …Казанского университета! – с саркастической важностью для пущего смеха проговорил Братухин, продолжая широко раскрывать свои глаза.

Гай умолк. Шуточки командира были ему не по душе.

– А что же это он ничего не ест? – спросила жена станционного смотрителя, указывая головой на пленного красноармейца. – Может, ему хоть лука отнести?

– Ничего, не сдохнет, – выговорил казак.

Все посмотрели на пленного, и он поднял на них свои глаза с большими по-девичьи красивыми ресницами. Его худое, обветренное и местами полопавшееся от холода лицо было ещё подростковым и округлым. Нельзя было поверить, что отрок этот уже солдат, призванный сражаться и убивать людей.

– Ну можно ли? – удивилась женщина. – Да он же ещё ребёнок. Что с него взять?

– Ребёнок? – удивился офицер, нацеливая свои глаза на Валентину.

Он обвёл глазами остальных собравшихся как прицелом.

– Господь говорит, что нужно прощать неприятелей наших, и потому даже враг на войне требует человеческого обхождения, – невпопад вмешался отец Михаил, не заметив недоброго братухинского взгляда.

– Ах, человеческого обхождения? – громко удивился Братухин.

ИСТОРИЯ ПЛЕННОГО КРАСНОАРМЕЙЦА

– Вы все думаете, что этот парень с ангельскими глазами – чистейшая и безвинная душа, не так ли? Ну хорошо, тогда я расскажу вам, как мы его нашли, и вы уже сами судите.

Вышли мы утром с нашего полка в разведку. Я сам вызвался. Фёдор всегда при мне, и ещё одного солдата дали. Хрен бы я поехал в разведку в такую стужу, но то ведь для меня почти родные места. Знал я, что имение моего дядьки рядом. Сколько лет из-за этой войны я его не видел, и уж очень мне его навестить захотелось. Думаю: «Пока наши наступление ведут, доеду-ка я до дядьки и навещу его, узнаю, как здоровье, да как живёт». Нет, признаться, я подумывал, что он, может быть, давно и помер. Ведь война за последние годы всю Россию перетасовала, всех людей и все народы перекалечила.

Приехали мы, значит, в имение, а от него ничего толком и не осталось. Всё растащено, только что не сожжено. Я в село, спрашиваю, мол, кто этот беспорядок учинил, да чьих рук дело. Думаю, если крестьяне, то всех тут перестреляю, даже пистолет достал. А они мне говорят, мол, приезжали красные да всё разграбили, барина, дядьку твоего, убили, а над женой его и племянницей маленькой и того пуще, сначала надругались. И могилки показывают, где похоронили. Говорят да плачут; пришлось поверить. Да как тут было не поверить, когда говорят, что красных сами не жалуют, да сделать ничего не могут. «Барин в селе у нас один, — говорят, — был, всем работу давал, щедро платил, и жаловаться нам не на что, а сейчас продотряды и последний кусок хлеба норовят забрать». И показывают мне другую деревню, с бугорка её видать. «Вот, — говорят, — видите, ваше благородие, там дым от пожара вьётся?» Смотрю, и вправду, парочка изб в том селении сгорела, и только пепелище остывает. «Что это?» — спрашиваю. «А там, — говорят, — засели красные дезертиры, селение жгут и людей постреливают». «Сколько их?» — спрашиваю, а самого так и поднывает эту сволочь перерезать. «Двое-трое», — отвечают.

Вот и на вылазку решились. Только эти молодцы прослышали как-то, что мы подходим, и дёру пытались дать. Один отстреливался, но Фёдор его из обреза снял, да я потом шашкой дорезал. А второй, вот этот олух, бежать от конных вздумал, винтовку от трусости бросил и в поле. Пару раз стрельнули в него, упал и кричит: «Не стреляйте ради Христа, жизнь сохраните». Сразу Бога, подлюка, вспомнил. Патроны мне на него переводить жалко: не сильно у нас ими балуют, вот, думаю, как подойдёт, так и зарублю, да тут этот за него вступился. Студент наш, говорит, мол, пленных стрелять нехорошо, ежели сдаётся, надобно ему жизнь сохранить, а то не по-людски это, не по-христиански. Вот пока шёл этот олух, у меня весь задор и прошёл, на таком морозе любое хотение перебьёт. «Ну, — думаю, — пусть плетётся, но если будет отставать, первый его секану».

Вернулись мы в селение. А тут уже люди, какие есть, сбежались, да шумят на него, и в рожу ему плюются. «Мерзавец, – говорят, — дома наши пожёг, деда Харитона пристрелил». Убили бы его, я бы и глазом не моргнул, да народ какой-то нерешительный, так пару раз в морду дали да отпустили. Этот им студент наплёл, что, мол, по суду его карать будем и всё такое. Вот и остался этот сучонок в живых.

А ведь он… мало того, что дезертировал, так ещё у честных людей дома пожёг, старика они, опять же, пристрелили. А воняет от него, послушайте как, с похмелюги же, падаль!

А вы мне тут говорите, что его кормить нужно. Я его не прирезал, и на этом спасибо. Таких как он голыми руками душить надобно.

Братухин закончил, устремляя свой взгляд на красноармейца.

– Правду я говорю, стерва? Жёг дома?

– Да, жёг! Жёг! И да, старика пристрелили! Потому что тупые, тупые крестьяне, – почти шипя, вдруг вскричал парень. – Мы за них кровь проливали, а они против нас! Мерзавцы! Ублюдки!

Он зашёлся истерикой, но казак уже подходил к нему. С отмашки он ударил кулаком по лицу, разбивая нос.

– Ты мне покричи!

Пленный тут же угомонился.

– Орать он вздумал. Будешь шуметь – прирежу, – с холодной твёрдостью сказал Фёдор.

Пленный не смотрел на него, но решительность казака чувствовалась и без взгляда. Парень успокоился, он только хмыкал да ронял слёзы.

– Ну что, – обратился Братухин к сидящим за столом, – теперь тоже думаете, что паренёк этот понапрасну сюда попал?

Молчали.

– Вы это, конечно, благородно жизнь ему сохранили, – добродушно ответил отец Михаил. – Война – это дело сурьёзное, и без жестокости не обходится, но всё же иные и щадить не станут, а вы вот какой человек, что всё по закону да по порядку, – говорил священнослужитель, как будто подмазываясь к начальнику. – Читал я как-то, что в африканском племени Хорхе войны, победившие врагов, делают из кожи поверженных себе одежду и доспехи, а иных, попавших в плен, и живьём обдирают, вот такие у них порядки.

Многозначительно заметил отец Михаил, вероятно желая этим что-то сказать, но его не поняли.

– А в некоторых племенах принято съедать сердце своего врага или всего целиком, – подхватил станционный смотритель.

Но на этом тему исчерпали. Общая беседа никак не шла.

Подвыпивший казак подошёл сзади к машинистам и положил свои лапы на плечи Тихона. Тихон нервно дёрнул головой, напрягая шею. Выходка казака ему была неприятна.

– Что это с вашими пальцами? – зло прохрипел Тихон, указывая головой на правую руку кавалериста.

Вместо среднего и указательного у казака были убогие обрубки.

– А-а, это, – протянул казак, поднимая руки с плеча Тихона и проходя на своё место, – ещё в войну один австриец удружил.

– И как же вы это без пальцев воюете-то? – усмехнулся Тихон.

– Без пальцев, это что ж, меня домой отправили, – будто не слыша вопроса, продолжал казак. – А как власть захватили большевики, и все наши с ними сражаться поехали, я подумал да и тоже махнул. Нечего дома сидеть. А то, что шашку держать не могу, так это не беда. И даже боевое преимущество, – хвастался казак. – Иной раз начнётся сечь, и несётся на меня какой-нибудь малый, глядит, что я без шашки, и думает, что сейчас меня запросто порешит, да не тут-то было. Я возьми, да и хвать левой рукой обрез…

На этих словах казак выхватил обрез и направил его куда-то вдаль, наглядно дополняя свой рассказ.

– Видели бы вы эти рожи, когда палишь в них из обреза почти в упор!

На этих словах он расхохотался от своей шутки, широко разевая жёлтозубую пасть. Братухин поддержал его:

– Не хочешь с ним сразиться? А? Как тебя?

– Тихон, – хрипя, проговорил машинист.

– Ты вроде, Тихон, бойкий малый. Не большевик ли ты случаем?

– Нет, – опуская глаза, прохрипел машинист.

– А мне вот почему-то кажется, что ты большевик. Ведь смотри, у нас с большевиками разговор короткий, – понижая голос, предупредил Братухин.

Напряжение за столом росло. Обычной житейской беседы не получалось, все были какие-то напряжённые, как враги друг другу. Делить было нечего, а камни преткновения всё равно находились.

На улице кто-то жалобно заскулил. Лошади недобро заржали. Фёдор резко поднялся и попытался выглянуть в окно.

– Да там волки, – грозно выговорил он и стремительно направился к двери.

На улице послышалась грозная ругань казака. Не прошло и полминуты, как он уже вернулся, потирая руки с мороза.

– Ну что, уже победил? – улыбнувшись, спросил Братухин.

– Ага, лошадей видно, черти, унюхали и шныряют возле сарая.

– Надо за ними приглядывать, а то как бы они внутрь не забрались. Хозяин, там как, дыр нет?

– Нет, вроде не было, – ответил Степан Тимофеевич.

– Егорка, сходи-ка, посмотри кругом склада, не пролезут ли туда волки. Да смотри по-хорошему, а то сожрут твою лошадь – пешком поплетёшься.

Егор оделся и отправился на улицу.

Братухин же сидел, развалившись на стуле и выпятив свой отъеденный живот. Наглое его лицо осматривало остальных сидевших.

– Уберу со стола, – зачем-то вслух тихо объявила женщина и принялась собирать посуду. Какой-то затравленный у неё был взгляд. Она почти никогда не смотрела в глаза, как будто стесняясь самой себя.

Но и все остальные были какими-то стеснёнными. Верховенство и наглость Братухина да казака всех как-то тяготили, но последние между тем чувствовали себя превосходно, как дома. За долгие годы войны, привыкшие к тому, что сила и оружие решает всё, они пользовались своим военным положением и всех гражданских считали чуть ли не своими слугами. Все же остальные, оправдывая это условиями войны, воспринимали их поведение, как должное.

Через несколько минут вернулся, грохоча заснеженными сапогами, Егор Гай. Дыр в стенах склада он не обнаружил, и офицер отпустил его.

– А нет ли у вас чего почитать? – спросил солдат станционного смотрителя.

Ему было скучно в этой атмосфере уныния. Все путники сидели, как будто чего-то ожидая, как, собственно, и принято на вокзалах, вот только ждать здесь было нечего. С известием о том, что армия Колчака пошла в наступление, появление поездов ждать уже не приходилось. Оставалось только дождаться рассвета, потому как на улице уже почти вовсю хозяйничала ночь.