Текст книги "Три суда, или Убийство во время бала"

Семён Панов
Три суда, или Убийство во время бала

© Издательство «Зерна», 2020

Часть первая
Суд человеческий

Глава 1. Бал

Я уже ложился спать, в надежде отдохнуть после нескольких часов усидчивой работы, как кто-то постучался ко мне в дверь.

– Кто там? – спросил я.

– Частный пристав Кокорин! – отозвался голос из другой комнаты.

Удивленный таким поздним появлением лица, с которым я обыкновенно виделся по утрам и только по служебным обязанностям, я предположил, что ему не просто вздумалось побеседовать со мною. Я накинул на плечи халат и отомкнул дверь.

Кокорин вошел с видом человека, сильно озабоченного.

– Уже первый час ночи, – сказал я ему. – Что за причина вашего посещения? И чем могу служить?

– Извините, дело спешное, я являюсь сюда по приказанию полицеймейстера[1]1
  Полицмейстер – в Российской империи начальник полиции во всех губернских и других крупных городах.


[Закрыть]…

– Да прежде скажите, как вы прошли к моей комнате? Я не слыхал звонка.

Привычный, по моему званию, к беспрестанным происшествиям, я не горел особенным нетерпением немедленно узнать, в чем дело.

– Слуга ваш забыл запереть двери…

– Понимаю. Прошу садиться. Вы говорите – вас прислал полицеймейстер?

– Он приказал доложить вам об ужасном происшествии. У Русланова на балу убили дочь его, девицу Елену Владимировну…

– Может ли быть? Когда?

– Полчаса назад.

– Убийца задержан?

– Убийца неизвестен. Вас все ждут. Мы и протокола не составляли. Полицеймейстер распорядился, чтобы никого не выпускали из дома до вашего прибытия. Я приказал заложить экипаж.

Пока я одевался, пока секретарь мой собирал в портфель канцелярские принадлежности, частный пристав рассказывал:

– Сегодня у Русланова бал по случаю помолвки его дочери. Гостей собралось много; там теперь весь город и все уезды.

– Дочь Русланова должна была выйти, кажется, за Петровского? – спросил я.

– Так точно. Он там же. В разгаре танцев невеста почувствовала себя дурно и пошла в свою комнату освежиться. Не прошло пяти минут, как раздался крик. Петровский и многие из гостей бросились к ней. Ее нашли на кушетке умирающею.

– Что она: отравлена, задушена?

– Зарезана.

Я пожал плечами.

– И никаких следов?

– Никаких! Сколько я мог понять из слов полицеймейстера, который был на балу, – никаких!

Пришли доложить, что экипаж готов, и мы отправились. Скоро лошади остановились в одной из соседних улиц, около подъезда большого дома, из окон второго этажа которого лился яркий свет. Мы заметили несколько лиц, прислонившихся к стеклам и, вероятно, нетерпеливо ожидавших моего приезда; швейцар отворил двери.

Я поднялся по лестнице, богато изукрашенной и уставленной растениями. На верху ее стояло несколько мужчин во фраках. Увидав металлические пуговицы моей форменной одежды, один из гостей быстро удалился, но не успел я дойти до бальной залы, как удалившийся возвратился снова под руку с полицеймейстером, полковником Матовым.

Этот последний, пожимая мне руку, сказал:

– Ну, Иван Васильевич, и голову потеряешь! Что за причина: ничего понять нельзя! Во всем городе все тихо и смирно, и вдруг – где же? – на балу – убийство! Среди многочисленного собрания! И концов нет…

– Пока за мной ездил Кокорин, вы ничего не смогли разузнать?

– Ничего.

– А гости не разъезжаются?

– Я просил всех обождать вашего приезда; кто знает, не окажется ли между ними виновного.

Мы шли по зале. Целый рой дам в бальных туалетах мелькал перед моими глазами. Иные ходили взад и вперед; другие сидели или стояли.

Мужчины, густою толпою собравшись в кружок, передавали друг другу свои предположения насчет таинственного происшествия. Музыканты сошли с хоров и чего-то ожидали. На лицах мужчин я видел любопытство, на лицах дам – недоумение и ужас. Ко мне подошли несколько человек мужчин, прося освободить дам от тяжелой необходимости дожидаться составлении какого-то акта, до которого им нет дела.

Я соглашался внутренне со справедливостью такого требования. Но, во-первых, мне еще ничего не было известно, и Матов мне ничего не передал о своих распоряжениях, кроме того, что все выходы из дома заняты городовыми[2]2
  Городовой – низшим чин полицейской стражи в столичных, губернских и уездных городах в Российской империи.


[Закрыть], а между посетителями могли быть свидетели, показание которых представило бы существенную важность для начала следствия; во-вторых, такое распоряжение входило в состав не моих, а полицейских функций; а потому я попросил адресовавшихся ко мне обратиться к полицеймейстеру. Но этот последний уже ушел за понятыми, без которых, как известно, не совершаются осмотры.

– Где хозяин дома? – спросил я.

Мне ответили, что он, вероятно, возле трупа. Несколько мгновений я и секретарь мой оставались в недоумении, не видя никого, кто бы показал нам, где находится убитая. Один из слуг указал, наконец, дорогу. Проходя через гостиную, я заметил девушку, лежавшую в обмороке на кушетке. Это была одна из ближайших подруг покойной, около нее суетились несколько человек.

Пройдя сквозь ряд комнат, мы дошли, наконец, до запертой двери. Комната, в которой мы находились, была совершенно пуста. Я постучал в двери, но никто не отзывался. Слуга объяснил, что следующая комната есть именно та самая, в которой нашли Русланову убитою. Я повернул дверную ручку.

– Полиция! Боже мой, Боже мой! – раздался слабый женский голос. – Зачем тревожат нас в такую минуту!

Это говорила мать убитой.

Бальное платье ее было изорвано и в крови. Она стояла на коленях, прислонившись головою к кушетке. Полнейшее отчаяние выражалось на ее лице. Кушетка помещалась как раз против дверей, в которые я вошел. Комната освещалась слабым светом висячей лампы с розовым колпаком. Вся она была заставлена диванами, креслами и растениями. Направо и налево было по одной запертой двери. Позади кушетки было растворенное окно, выходившее в коридор. На сажень от этого окна в самом коридоре было другое окно, открытое в сад; других окон, выходящих на улицу или во двор, в этой комнате не было, и днем она освещалась через стеклянный потолок.

Я несколько мгновений оставался в недоумении, куда направиться. Мать убитой указала мне головою на правую дверь. Я очутился тогда в коридоре, увешанном портретами и освещенном рядом висячих ламп. Налево, почти в самом конце коридора, я увидал старика, лежавшего в креслах. Руки его были скрещены на груди, а голова свешена вниз. Лицо было покрыто смертельной бледностью; седые волосы спускались на лицо в беспорядке. Перед ним была запертая дверь.

Я слегка коснулся его плеча. Мы были знакомы – это был сам Русланов. Он меня узнал и, приподнявшись с кресел, сказал мне укоряющим голосом:

– Наконец-то вы приехали, господин судебный следователь! Посмотрите, что случилось! Боже мой! Боже мой! Вы должны раскрыть это дело. Не жалейте денег на сыщиков, но непременно раскройте злодеяние!

Он зарыдал и снова опустился в кресла. Я старался успокоить старика и добиться от него какого-либо практического указания. Русланов только делал угрожающие жесты и клялся отомстить убийцам; к нам подошел полковник Матов, за которым следовали несколько мужчин.

– Вот, – сказал он, – понятые; я играл с ними в карты в кабинете хозяина, когда раздались крики.

– Где убитая? – спросил Матов.

– Вот тут! – показал старик отец, толкнув ногою дверь, перед которою мы стояли.

То была комната его покойной дочери. У образов горела лампада. Мебель была в беспорядке. За столом сидел городской врач, подле которого стояли две горничные. Мне указали на ширмы.

– Умерла? – спросил я.

Врач сделал утвердительный жест.

На постели за ширмами лежал труп, накрытый простынею.

Русланов удалился, рыдая.

Я приступил вместе с доктором к судебно-медицинскому осмотру тела. С трудом я узнал лицо Елены Владимировны. От ее прежней красоты остались лишь необычайной длины белокурые волосы, которые, бывало, волнами и кольцами падали на ее мраморные плечи. Лицо и шея были залиты кровью. Кровь смыли. Отвратительная рана зияла на шее. Края прореза, вершка[3]3
  Вершок – старорусская мера длины, равная 4,4 см.


[Закрыть] в три длиною, были узки. По-видимому, она была зарезана острым ножом. Кроме того, правая бровь ее была наполовину отрезана.

Доктор заключил, что Русланова умерла от перереза сонной артерии. Мне объяснили, что когда прибежали на крик покойной, то ее нашли на той самой кушетке, у которой я застал ее мать. Когда она испустила последнее дыхание, ее перенесли в спальню.

Пока мой секретарь занялся перепискою набело акта, я расспрашивал о подробностях происшествия; тщетно полковник Матов до меня уже старался что-нибудь разведать. Я не был счастливее его. На первоначальные расспросы мои никто ничего не мог разъяснить: никто из гостей ничего не знал. Кто играл в карты, кто танцевал, кто разговаривал: вдруг все услыхали крик и толпою бросились по направлению, откуда он исходил. В комнату, в которой нашли умирающую, разом кинулось много народу из трех дверей.

Елена Владимировна лежала на кушетке уже в предсмертной агонии и не могла произнести ни одного слова.

Мне оставалось исследовать комнату, в которой разыгралась кровавая сцена. Туда же я велел принести одежду и обувь, которые были на покойной; они, впрочем, не представляли ничего полезного для разъяснения дела; платье было в крови – иначе и быть не могло. Я поручил секретарю опечатать вещи.

На мой вопрос, не было ли на покойной каких-либо драгоценностей, мне ответили, что на ней был бриллиантовый убор, который находится в ее комнате. Его немедленно тоже принесли по моему требованию. Убор состоял из бриллиантовой брошки, серег, ожерелья и звездочки. Меня удостоверили, что только эти вещи были на покойной, что все они налицо и что ничего не было похищено убийцей.

Не видя среди окружавших меня лиц жениха, я спросил, где находится господин Петровский, не может ли он разъяснить что-нибудь?

Его разыскали. Это был высокий плотный мужчина, белокурый, лет тридцати отроду. Мужественная осанка не гармонировала с растерянным выражением его лица. Я ухватился за него, как кормчий за руль. Но руль оказался не слишком надежный. Под влиянием сильного волнения Петровский ничего ясно не помнил. Он с кем-то вальсировал, когда крик невесты заставил его броситься к ней на помощь. Выходил ли кто из комнаты, где совершено убийство, когда он в нее прибежал, он не заметил. До моего прибытия он ходил по всему дому, осматривал все углы – нет ли кого спрятавшегося, всматривался в лица, думая по их выражению угадать преступника.

– Было ли это окно растворено? – спросил я, указывая на окно, находившееся позади кушетки.

– Да, оно было открыто, да и никогда вообще не закрывалось; по цветам и статуям, которые на нем стоят, вы видите, что, не снимая их, закрыть окна невозможно, – ответил Петровский.

– А в коридоре за окном вы никого не заметили?

– Нет.

– А другое окно, из коридора в сад, тоже было открыто?

– Оно открывалось по временам с самого начала бала, для освежения воздуха.

Осмотрев тщательно всю комнату, я ничего не мог найти, никакого «вещественного доказательства». Только одна статуя на окне была разбита. Никто не мог объяснить, кто ее разбил. Статуя эта изображала Дон Кихота, рассказывающего о своих подвигах. Многие из гостей удостоверили, однако, что при начале вечера статуя была цела и оказалась разбитою лишь тогда, когда нашли Русланову умирающею. Нашлось несколько человек, которые утверждали, что спустя мгновение после крика они слышали, как что-то застучало, как бы падая. Но звук этот скорее был похож на удар бревна, свалившегося с крыши на мостовую, чем на падение небольшой гипсовой статуэтки. Музыка помешала многим услыхать этот шум. Что бы мог означать этот непонятный звук?

Корнет[4]4
  Корнет – младший офицерский чин кавалерии.


[Закрыть] Норбах объяснил мне, что он танцевал с Руслановой вальс, когда она сказала, что у нее закружилась голова, и ушла из залы. Через минуту после того она закричала. Он тоже побежал к ней и застал ее уже на руках жениха, окруженную густою толпой. Ей многие предлагали вопросы, но она не могла отвечать. Ему показалось, однако, что она головою указывала на окно. Сопоставляя этот рассказ Норбаха с известием о слышанном шуме, я попросил Матова пойти осмотреть сад.

Сам я отправился в левые двери. За ними начинался новый ряд комнат. Но и в них я ничего особенного не нашел.

Гости не разъезжались теперь уже просто из любопытства. Я воспользовался этим, чтобы попросить их занять те места и положения, в которых они находились, когда раздался крик. Я сделал это для того, чтобы сообразить, по возможности, насколько можно было каждому следить за происходившим; наконец и для того, чтобы определить, кто из гостей мог заметить, когда и куда проходило то лицо, которое впоследствии могло бы оказаться убийцей. Многие довольно неохотно исполнили мое требование. Однако скоро каждый занял свое место. Музыканты взошли на хоры. Молодые люди стали среди залы, в которой они танцевали; пожилые дамы и мужчины уселись за оставленные ими карточные столы.

Сам хозяин стал в зале у входной двери в той самой позе, в которой он прежде наблюдал за весельем своих гостей. Прислуга заняла буфеты и столовые.

Оказалось, что в коридорах и комнатах, непосредственно прилегавших к покою, в котором умерла Русланова, никого не было в тот момент, когда раздался крик. Только в комнате, соседней с той, в которой был мною осмотрен труп, поправляла свой туалет девица Анна Боброва – та самая подруга покойной, которую я видел в обмороке.

Через час я обошел весь дом, в котором было до 50 комнат, и секретарь отмечал, по моему указанию, имена, фамилии и род занятий каждого из присутствующих.

В половине третьего мы кончили нашу работу. Русланова умерла в двенадцать часов пятнадцать минут ночи.

Затем я объявил, что не встречаю надобности в присутствии гостей. Но почти никто не уезжал, дожидаясь, не откроется ли чего-либо важного.

Полковник Матов между тем вернулся и сказал мне, что у того самого окна, которое выходило из коридора, стояла, по словам прислуги, лестница, которая там всегда находилась на случай пожара. Теперь он нашел эту лестницу, лежащею на земле под тем же самым окном. Я сам отправился в сад. Действительно, лестница лежала в том положении, как говорил полицеймейстер. По всей вероятности, ее падение произвело тот шум, который многие слышали. Судя по некоторым смятым железным листам на подоконниках во втором этаже, можно было дать еще более веры этому предположению. Лестница, падая, могла задеть их своим верхним концом. При свете фонарей мы разглядели на снегу свежие следы от сапог одного человека, по-видимому, недавно прошедшего от того места, где упиралась в землю лестница. Следы шли через сад к забору. Кое-где возле них виднелись капли крови. По другую сторону забора, на улице, они совершенно терялись в массе других следов.

Я вернулся в дом, чтобы узнать, не было ли в числе гостей архитектора и, отыскав его, просил составить план дома. Он обещался доставить его мне на следующий день.

Гости стали разъезжаться, но между ними не было того веселого говора, с которым обыкновенно расстаются после бала.

Признаюсь, пробуждаясь не раз от тревожного сна, в котором я провел остаток ночи, я думал: не было ли все случившееся плодом сновидения, так необычайно казалось мне совершенное преступление.

Глава 2. Диадема

Следующий день принес с собою раскрытие новых обстоятельств, которые на балу не были обнаружены.

Падение лестницы давало повод предположить, что ее мог уронить сходивший по ней человек. Кто же другой мог быть этот человек, как не убийца Руслановой? Но вот задача: был ли он в доме Русланова до совершения им преступления, или же он вошел из сада по лестнице, убил Елену Владимировну и затем ушел тем же путем? Узнать это было чрезвычайно важно. Следы крови в саду давали основание предполагать, что бежавший преступник ранил себя, падая вместе с лестницею.

Еще накануне словесные расспросы привели меня к убеждению, что никто из посетителей не уезжал с бала до моего приезда, и все были задержаны по распоряжению Матова. Но нельзя было поручиться, чтобы кто-нибудь не скрылся через окно, тем более что посторонний человек, который бы взобрался по лестнице, должен был бы знать наперед, что он найдет свою жертву именно в той комнате, которая сообщалась окном с коридором. Я был более склонен верить, что убийца находился на балу до совершения преступления.

С десяти часов утра квартира моя начала наполняться людьми, призванными к допросу. Хотя показания их уже были мне большей частью известны, но предстояло все-таки допросить их обо всем формально. Я принужден был ограничиться этими расспросами, пока сыщики и полиция не представят каких-либо новых данных.

Удивительнее и загадочнее всего явилось то обстоятельство, что убийца, ничего не похитил, а потому невозможно было догадаться, что могло быть причиной убийства.

Я уже приступил к допросам, когда мне доложили о приезде Русланова.

Я велел его просить.

Старик вошел ко мне не с тем видом, какой он имел накануне. Он вошел тихо, едва передвигая ногами. Седые волосы его как будто еще более посеребрились за ночь. Он показался мне постаревшим лет на десять.

Я встал со своего места, чтобы помочь ему дойти до кресла, и хотел сказать несколько успокоительных слов, но старик залился слезами.

Долго пришлось мне его успокаивать.

Я боялся, чтобы с ним что-нибудь не случилось. Однако выпив стакан воды, он немного оправился. Тогда я спросил его: что он имеет передать мне?

– Я бессильный, слабый старик, – тихо проговорил он, – на что мне теперь мое богатство? С кем мне им делиться? Кому оставлю я свое состояние?…

Он вновь заплакал.

– Вы имели что-то сказать мне, если не ошибаюсь?

– Да! Вот я уже и забыл, зачем пришел сюда, хотя имел что-то важное передать вам.

– Не можете ли вы указать мне на какие-нибудь следы… на какую-нибудь вашу догадку? Не имеете ли вы какого-либо подозрения? Чем объясняете вы себе совершившееся преступление, если поводом к нему не была кража?

– Да, вот за этим именно я и пришел сюда. Я сначала думал, как и вы, кажется, полагаете, что кражи никакой не совершено. Но. – при этих словах он от волнения остановился.

– Но? – настаивал я.

– Мерзавцы похитили диадему и для того только, чтобы скрыть свою кражу, лишили меня дочери.

– Какую диадему?… Вчера мне показывали весь бриллиантовый убор, который был на вашей дочери.

– Вам показали не все, не все! Вчера этого не заметили. Сегодня обнаружилось, что недостает бриллиантовой диадемы, которою, кроме звезды, была украшена ее голова.

Это известие разбило все мои предположения. Или, вернее, оно еще более усложнило дело, хотя и подавало надежду, что впоследствии, с отысканием бриллиантов, мог быть разыскан и убийца.

– Но уверены ли вы, – спросил я, – что диадема была похищена до смерти Елены Владимировны? Не воспользовался ли кто-нибудь, например, из прислуги общим смущением, чтобы похитить драгоценную вещь и затем свалить кражу на убийцу?

– Нет, я за прислугу свою ручаюсь. Все мои люди служат у меня очень давно, и всех их я хорошо знаю.

– Но поручитесь ли вы так же за всех ваших гостей? У вас было так много званых, что не мудрено, если вы их не всех одинаково знаете.

– Может быть. Конечно, за всех ручаться нельзя, хотя, правду вам сказать, мне как-то не верится, чтобы кому-нибудь пришла на ум кража в тот самый момент, когда несчастную умирающую дочь мою переносили в ее комнату.

– Я и сам скорее склонен предположить, что диадема похищена убийцей, однако нельзя задаваться этой мыслью. С предвзятой идеей легко ошибиться. Но вам нужен отдых. Если вам более передать мне нечего, я потороплюсь записать ваше показание, чтобы вас не задерживать.

Секретарь и Русланов подписали показание. Старик до того был убит несчастьем, что едва мог встать с места и без посторонней помощи вряд ли дошел бы до своего экипажа.

Я принялся было допрашивать одного из вчерашних гостей, как приехал полицеймейстер и сказал мне, что должен сообщить о важном открытии. Мы заперлись вдвоем в кабинете.

– В чем дело? – спросил я.

– Кокорин, – сказал полицеймейстер, – удивительно находчив и расторопен. Он с раннего утра осматривал весь сад; необыкновенно искусно снял слепок со следов и, осматривая лестницу, нашел небольшой кусок коричневого сукна, по-видимому, от сюртука или от пиджака, с куском шелковой подкладки, застрявшей в одной из трещин лестницы…

– Где этот лоскут?

– Сам я его еще не видал, а еду смотреть его. Кокорин распорядился поставить часового у лестницы, чтобы лоскут не исчез.

Я отправился в сад Русланова вместе с полицеймейстером, где мне указали на этот кусок сукна, застрявший в небольшом расщепе правой стороны деревянной лестницы. Кусок был треугольный и, по-видимому, должен был оторваться от платья человека, лазившего по лестнице. Я, впрочем, несколько недоверчиво отнесся к этому новому открытию.

– Как же, – спросил я, – мы этого не заметили вчера? Мы были здесь с фонарями.

– Сам я этому удивляюсь, – возразил Кокорин, – но такие ли промахи случаются при осмотрах? За одно, однако, и поручусь, что никто не мог с целью отвода глаз вложить эту тряпку на то место, где вы ее видите, потому что всю ночь были в саду мои караульные.

– Возьмите же этот лоскут. Ваше дело отыскать теперь то платье, от которого он оторван.

– Если только оно не увезено из нашего города, я вам его представлю.

– О диадеме вы слыхали?

– Как же. Она состояла из тридцати шести бриллиантов, величиною с горошину каждый. За нее заплачено двадцать пять тысяч. Куплена она была в Петербурге, где можно найти модель, по которой ее делали.

– У кого?

– Еще не знаю. Но сегодня же сообщу вам об этом со всеми подробностями.

Мы принялись еще раз осматривать самым тщательным образом местность под окнами и по всему пути, по которому шли следы вчерашнего беглеца. Один из понятых указал на одно место в снегу, на расстоянии двух аршин[5]5
  Аршин – старорусская мера длины, равная 0,7112 м.


[Закрыть] от дома и как раз под окном, – место, которое еще накануне заметили. Мы увидели, что здесь снег был как бы вдавлен на пространстве вершков около двух, будто тут прежде лежало какое-то круглое тело. Шагах в двух от этого места был другой след, как бы от небольшого продолговатого тела, там прежде лежавшего. Мы все заключили, что если бы бросить в снег сложенный садовый нож, то получился бы подобный отпечаток. Я распорядился, чтобы принесли лопаты. Снег стали разгребать и рассматривать самым тщательным образом. После некоторого времени поиски наши увенчались успехом. Кокорин, который всюду поспевал первым, разглядел своим ястребиным глазом какой-то небольшой шарик. Он его поднял и очистил от снега. У понятых вырвалось восклицание – это был бриллиант. Я его тотчас же показал Руслановым. Они признали его за один из тех тридцати шести камней, из которых была составлена исчезнувшая диадема.

Проходя по комнатам, мы миновали ту, в которой служили панихиду. Не время было предаваться горестным впечатлениям, когда было нужно полнейшее хладнокровие. В кабинете хозяина я нашел архитектора, заканчивавшего план квартиры. Я дожидался минут пять окончания работы и взял с собою переданный им сверток бумаги.

Дома я застал человек тридцать, из бывших накануне у Русланова гостей, явившихся по моему вызову. Я начал снимать формальные допросы и предъявлял всем найденный бриллиант. Из дам очень многие узнали его. Драгоценный головной убор был так редок, что на него все обратили внимание во время бала, а потому неудивительно, что камень мог быть узнан.

Приемная моя все более и более наполнялась свидетелями; я боялся, что не успею до восьми часов вечера их допросить, а к тому времени я ожидал Кокорина.

Я поручил четырем кандидатам на судебные должности, бывшим в моем распоряжении, записывать показания. Вся квартира моя преобразилась в канцелярию. Во всех комнатах производились допросы. Результат их можно было предвидеть. Никто ничего не знал, и никого заподозрить свидетели не могли. Окно в сад, как показала прислуга, было открыто лишь за пять или за десять минут до убийства для освежения воздуха в коридоре, в который выходили в промежуток между танцами.

Я долгое время расспрашивал бывшего жениха. Петровский ровно ничего объяснить не мог. Он только делал догадки о том, как мог войти и уйти убийца, но этого я от него и не добивался. Одно только, он сообщил, что могло иметь впоследствии некоторую важность при розыске диадемы. Убор этот был куплен им у петербургского ювелира Фаберже по поручению отца невесты. В том же магазине должна была храниться и его модель. Вообще он был так взволнован и растерян, что не мог с ясностью говорить о многих подробностях, на которых я настаивал.

Последним велел я ввести корнета Норбаха. Этот, наоборот, очень ясно припоминал все, происходившее накануне, и настаивал на том, что Елена Русланова в предсмертной агонии движением головы указывала на окно. Конечно, это было очень вероятно, особенно при сопоставлении с упавшею лестницею и с найденным бриллиантом. Его замечания подтвердили и некоторые другие лица. К несчастью, в момент смерти Елены Руслановой никто не догадался, что означали ее жесты, а потому убийца мог свободно скрыться.

За Норбахом я пригласил к допросу Анну Дмитриевну Боброву, ближайшую подругу покойной Руслановой.

Появление Анны Дмитриевны произвело впечатление на всех присутствующих. Внезапная смерть подруги заметно на нее подействовала… Прекрасное лицо ее выражало сильное внутреннее волнение.

В противоположность белокурой Руслановой, Боброва была типом прекрасной брюнетки. Черные глубокие глаза ее были задумчивы, лицо бледно. Она была, видимо, взволнована. Войдя в комнату, она приподняла закрывавшую ее лицо вуалетку, как-то несознательно подошла к зеркалу, сняла шляпку и поправила рукою свои роскошные волосы; я ожидал, пока она успокоится, чтобы начать допрос.

– Извините меня, господин следователь, – сказала она, остановившись передо мною, – я так взволнована, что сама не таю, что делаю.

Я просил ее сообщить мне все подробности о вчерашнем происшествии, которые ей известны. Слеза покатилась по ее правой щеке. Она глядела на меня пристально и молчала.

Я тоже смотрел на нее молча, улавливая движения губ. Но они не шевелились.

– Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? – спросил я.

– Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню; мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом, мне кажется, что я видела, как толпа засуетилась, как бросились все в ту комнату, где совершилось преступление. Я тоже пошла за другими, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств.

Боброва опять замолчала. Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу. Изредка на нем я улавливал судорожные движения.

Тщетно старался я угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: то строгий взгляд, то как будто насмешливый, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Главным оттенком и выражении ее лица, покрывавшем все другие, была все-таки глубокая печаль.

– Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра, я приеду в тот час, который вы назначите.

Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.

Эта сцена до того взволновала меня, что я не мог уже спокойно допрашивать остальных свидетелей. Грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.

Впрочем, моя механическая работа длилась еще долго: вопросы об имени, о летах и уже в двадцатый или тридцатый раз – все о том же бале.

Часу в восьмом я, наконец, отпустил последнего свидетеля и собрал все протоколы, записанные мною и моими помощниками. Их было всего семьдесят два. Все они ровно ничего не разъясняли.

А между тем приехали ко мне прокурор, полицеймейстер и знаменитый своими полицейскими талантами частный пристав Кокорин.