Текст книги "Святослав"

«Княгиня, помилуй!» – чудится Ольге, и она стоит, напряженно вслушиваясь: что же будет дальше?

Но крик больше не повторяется; возникнув вдалеке, он там и замирает.

– Что это? Что это? – шепчет княгиня.

«Неужели это смерд Векша?» Ночь темная, час поздний, в такое время ее гридни вершат суд…

Она молится и не слышит, как тихо открывается дверь светлицы и кто-то останавливается на пороге. Это священник Григорий. Он живет тут же, в тереме, внизу, ибо опасно христианскому священнику находиться там, где его храм, – у ручья на Подоле. Да и княгиня часто кличет его к себе на беседу.

Вот и сейчас пришел он, в черной рясе, с Евангелием в руке, стоит на пороге, смотрит на княгиню, что упала на колени перед образом Христа [8]8
  …упала на колени перед образом Христа. – Княгиня Ольга приняла христианство в 955 г.


[Закрыть], и усмешка пробегает по его бледному лицу.

– Кто это? – отрывает голову от пола и поворачивается к священнику княгиня Ольга.

– Это я пришел к тебе, – тихим голосом отвечает он. – Ты ведь меня звала?

– Да, я тебя звала. Сядь, отче.

Княгиня встает, устало садится в кресло, недалеко от нее на лавку садится священник. Теперь он видит, что княгиня очень взволнованна. Об этом говорят бледное лицо, горящие глаза, сжатые губы.

– Княгиня молилась, и это хорошо, – начинает священник. – Но почему ныне княгиня неспокойна?

– Мне страшно, отче.

– Почему?

Она смотрит за окно, где тихо колышутся ветви деревьев, и медленно говорит:

– Вижу я вокруг великую землю, много племен и родов, что прожили несчетное число веков, одолели врагов, построили города…

– Ты речешь правду, княгиня, – соглашается, кивая седой головой, священник. – Велика Русская земля, сильна, непобедима.

– Немало трудов, – продолжает она, – положили предки мои, князья, чтобы объединить племена и роды, отразить врагов: везде знают ныне Киев и Русь.

– И ты, княгиня, немало содеяла, – добавляет священник. – Устрояя Русь, ты быша для нее, аки денница перед солнцем, сияша, аки месяц в ночи.

Она смотрит на него широко открытыми глазами, в которых играет отсвет свечи, берет за руку и спрашивает:

– Что же творится ныне? Откуда этот мутный поток, который грязнит чистую воду нашу? Откуда ветер, сбивающий спелое жито?

– О чем ты говоришь, княгиня?

Княгиня всплескивает руками, а потом прикладывает их к сердцу.

– Когда-то люди мои жили родами своими, и в каждом роду были тишина и мир, когда-то роды наши были едины в племени своем, а племена стояли только перед врагом и Богом.

– Мир неизменен, княгиня, – отгадав ход ее мыслей, отвечает священник, – мы только иными очами зрим и видим его.

– Нет, отче, – перебивает его княгиня, – мир меняется, он изменился, ибо муж идет на мужа, сын на отца, брат на брата, а черные люди – на бояр, воевод, и не только на них, а и на князей. Отче, что же сталось?

– Мир неизменен, княгиня, – еще раз говорит священник, – всегда брат шел на брата, и Каин первый убил брата своего Авеля; всегда были князья и черные люди, ибо есть на земле месяц, а есть и звезды; всегда были богатые и убогие; один Бог богат, а все мы – нищие люди.

– Но где мой Бог? – тихо шепчет княгиня. – На моих глазах приносят жертву и поклоняются Перуну, а я после этого иду и молюсь Христу.

– Не суть важно то, каким ликам поклоняется человек, важно, какого Бога исповедует он в душе своей.

– Слушай, отче, – говорит княгиня, – я верю в Христа и ему одному молюсь, но что делать мне, когда он мне велит: «Не убий», а бояре и воеводы мои говорят, что аще убьет муж мужа, то мстит брату брат, сыну – отец, отцу – сын? Христос велит: «Не убий», а я, творя суд над теми, что чинят татьбу и разбой, перепахивают межи и уничтожают знаки, велю убивать их, во пса место.

– Христос говорит: «Не убий», но он венчает за добро и прощает каждого, кто сотворил зло.

– И убийство прощает? – жадно спрашивает княгиня.

– Прощает, если оно несет добро людям.

– Так что же такое добро и зло?

Священник долго не отвечает и, сложив руки на груди, смотрит на усыпанное звездами небо, на ветви деревьев, что колышутся за окном.

– Добро и зло существуют на свете, – произносит он, – от века и будут жить также до века, ибо есть Бог, но есть и диавол, ибо добро – власть, богатство – от Бога, а зло – от диавола.

– А богатства земные? – спрашивает княгиня.

– От Бога, – отвечает священник. – Все от Бога: князю – венец, слава и честь, воеводе – свое, боярину – свое, и черные люди сотворены такожде Богом. И почему это тревожит тебя, княгиня? По делам его каждому воздаст Бог.

Княгиня Ольга смотрит на образ Христа, перед которым горит свеча, и в глазах ее появляется кротость и покорность.

– Молись, княгиня, – слышит она тихий, но властный голос священника.

Она становится на колени.

– Молись, – говорит священник. – Он защитит тебя и защитит Русь.

Княгиня Ольга начинает бить поклоны.

– И окрести их, – долетают до нее слова пастыря. – Приведи их к Богу истинному, пусть он защитит богатого и убогого, перед его судом все равны.

– Не могу, – отрывает она голову от холодного пола. – Сама я уже христианка, верую в Отца, Сына, Святого Духа.

– И вокруг тебя много христиан, – говорит священник. – Уже сто лет в Киеве стоит, как звезда над миром, наша христианская церковь. Тут почиет митрополит Михаил, который прибыл сюда из Болгарии. Есть церковь наша и в Новгороде.

– Ведаю, – смотрит Ольга на образ Христа, – и знаю, что идет Христос по Руси, но повергнуть кумиры и крестить моих людей не могу, ибо несть числа тем, кто живет в старой вере, хочет старых обычаев. Боюсь я их.

– Молись за то, чтобы сияние Христовой веры скорее снизошло на них. Ты много сотворила, княгиня, утверждая власть на земле. Утверди же и веру их в Бога. Молись, молись, княгиня, – говорит священник, и лицо его сурово.

Он сам становится рядом с нею на колени. За окном мерцают звезды; близко, словно стараясь заглянуть в княжескую светлицу, колышутся ветви; перед иконой горит и оплывает крупными каплями свеча.

Глава третья

1

Внук Анта Добрыня служил гриднем в дружине киевской княгини. От земляков-любечан, которые часто приезжали в Киев, он скоро узнал о смерти старейшины-деда и только ждал случая, чтобы побывать дома.

Случай этот представился очень скоро. В землях дальних полными властелинами были и взимали уроки с людей князья, поставленные Киевом. Они брали себе свое, часть отсылали в Киев. В близких же землях – Полянской, Древлянской, Северской – урок брали как местные князья, так и княгиня Ольга: над Днепром и Десною в поле, в лесах стояли ее знаки, были свои княжьи дворы, куда она посылала собирать уроки мужей с дружинами. С одной из таких дружин и отправился в город Остер Добрыня, а там отпросился у сотенного и очутился в Любече.

В лодии, на которой купцы из Киева ехали в далекий Новгород, приближался взволнованный Добрыня к Любечу, где он родился, провел юные годы, где прожил свою жизнь его дед Ант, где оставались родители его и сестра Малуша.

Издалека увидел он дымки над берегами Днепра, узнал горы, кручи, леса, которые исходил вдоль и поперек, а позже увидел и темное пятно над обрывом – жилище в родном дворе.

Как только лодия зарылась носом в песок, Добрыня соскочил на берег. Купцы поплыли дальше, а он взбежал на крутой берег и пошел через луг, направляясь к городищу.

Никто не вышел из землянки навстречу Добрыне, настежь были раскрыты ворота в загоне, даже пса не было видно на дворе. Только конь, низко повесив голову, стоял на старом валу, словно о чем-то упорно думал.

Добрыня торопливо пробежал по двору, рывком распахнул дверь, вошел в землянку.

– Гей, кто тут есть? – крикнул он в полутьму.

– А кого ты ищешь, добрый человек? – отозвался голос из глубины.

Посреди землянки еле-еле тлел очаг. При его слабом свете Добрыня разглядел знакомый помост, человека, лежавшего головой к огню, бородатое его лицо, заспанные, какие-то равнодушные глаза.

– Я – Добрыня! – крикнул он.

– Сын! – закричал тогда и Микула. – А я думал, это Бразд или Сварг.

Отец поднялся с помоста. Добрыня увидел Висту, спавшую там же, и Малушу. Они проснулись, вскочили, подбежали к нему.

– А почему ты ждал Бразда или Сварга, отец?

Микула безнадежно махнул рукой:

– Погоди, сын, расскажу! Все расскажу! Вот давай сядем к нашему очагу и поговорим. А ты, Виста, – обратился он к жене, – приготовь нам поесть, принеси меду. Там, в медуше, осталась еще одна корчага.

Но ни Виста, ни Малуша не слышали, что говорил Микула. Мать и дочь одинаково восхищенным взглядом смотрели на сына и брата своего Добрыню, касались руками его белой свиты с серебряными застежками, широкого пояса, меча… Только когда все было ими осмотрено, Виста бросилась готовить еду. Малуша же не отходила от брата, а когда он сел, устроилась с ним рядом.

– Вот и не стало отца Анта, – начал Микула, подбрасывая дров в очаг. – Пошел на ловы, а нашел стрелу от печенега в поле.

– Похоронили его по закону? Тризну справили?

– Да, Добрыня, похоронили его как следует. Вышел весь Любеч, весь род… И тризну справили. А после тризны меня едва не убили.

– Кто?

– Братья мои – Бразд и Сварг.

– За что?

– А вот за это. – Он развел широко руками, показывая на стены, помост и очаг. – Когда окончилась тризна и все ушли, тут, возле очага, остались Сварг, Бразд и я. И они сказали, что мы должны поделить все достатки после отца, и поделили, а потом стали требовать у меня золото, серебра и чуть не убили…

– И ты им все отдал?

– Все отдал… У рода нашего и вправду было немало добра: возы, плуги, бороны, кузнь, корчаги, горнцы, – я все отдал братьям. Только золота и серебра давно уж не было у нашего рода.

– А себе что взял?

– Ого – ответил отец, – и мне много осталось: землянка вот, клети, житница, медуша, загон для скота… Еще и оружие отцовское осталось. Возьми его себе, Добрыня. Для тебя берег.

Добрыня посмотрел на оружие деда Анта, висевшее на колышках на стене, и усмешка тронула его уста. Это было очень старое оружие, с ним ходили на врагов его предки – Ант, Улеб, Воик. Простой, клепанный из железа шлем с невысокой тульей, куда обычно вставлялось перо кречета, без всяких украшений, без забрала, – а на Добрыне был кованный из меди высокий шлем с острой тульей, с несколькими камнями-самоцветами, украшенный серебром по венцу, с забралом и длинными бармами; перед ним висел деревянный, обтянутый грубой кожей щит, а у Добрыни щит был тоже медный; дедовский меч был однобокий, короткий, новый же меч Добрыни был гораздо длиннее, обоюдоострый, с красным камнем на рукояти.

– Спасибо, отец! – ответил Добрыня. – Но сам видишь, у меня оружие лучше, княжье. Пусть дедовское остается тебе, может, пригодится.

– Как же не пригодится, – задумался Микула. – Оружие в доме иметь нужно.

– О другом я думаю, отец, – продолжал Добрыня. – Обокрали ведь тебя братья твои, все забрали.

– Может, и так, – вздохнул Микула. – «Отень двор, говорили, тебе…» Вот он… Все словно есть – и ничего нет. В клетях пусто, в житницах пищат мыши, коня отчего мне оставили, да и он больше лежит, чем стоит.

– Так, может, мне пойти к Бразду и Сваргу?

– Не надо, сын! Просить? Зачем? Они взяли свое… по покону.

– Так чем же я могу помочь тебе? – спросил Добрыня.

– А зачем мне помогать? – ответил и даже засмеялся Микула. – Куда ходят мой топор и рало, там я еще хозяин. Руки у меня есть, добрые руки и у Висты.

– Мы проживем, сын, – подтвердила мать.

– Вот только Малушу жаль, – задумчиво сказал отец. – Если бы все было как раньше, мы бы могли приготовить ей посаг, умыкнул бы девушку кто-нибудь из нашего рода. А так… ну что же, нет посага – так руки есть, где мы будем, там и она.

Малуша, сидевшая рядом с братом и медленно глотавшая похлебку, не могла понять всего, что говорилось о ней. Она понимала только одно – ей желают добра.

Но у Добрыни, который смотрел внимательно на сестру и любовался ею, щемило сердце: ведь в самом деле ждет ее здесь, в Любече, злая доля, и девичья краса ни к чему, если посага нет.

И потому, что мед слегка ударил Добрыне в голову и ему очень хотелось сделать доброе для сестры, он сказал:

– А что, если я заберу Малку в город?

– Что ты говоришь, сын? – даже не понял сразу отец.

– Говорю, что хочу забрать Малушу в Киев. Поедешь со мной в Киев, Малка? – обратился он к сестре.

Она отложила ложку в сторону и посмотрела на Добрыню своими большими глазами. Теперь она поняла, о чем идет речь, – Добрыня спрашивает, согласна ли она поехать в Киев.

Ответить на этот вопрос девушке было нелегко, она привыкла делать только то, что велят старшие, в теперь она повернулась к отцу, посмотрела ему в глаза.

– Ну, Малка, – подбодрил ее тот, – думай сама, что делать. Хочешь в Киев?

– Хочу… – тихо ответила Малуша.

– Так и сделаем, – сказал Добрыня. – Пойдем к Днепру, сядем на какую-нибудь лодию, поедем в Киев-град, остановимся на Почайне. А там… Покажу тебе Подол, Гору, где живет княгиня Ольга с княжичами, где стоят терема с золотыми верхами, а на стенах – вои со знаменами, а медные била бьют и бьют… И такие руки, как у тебя, пригодятся – боярыней не станешь, а на боярский двор возьмут…

Как чудесную сказку, слушали Микула, Виста и Малуша рассказ о городе Киеве и долго еще могли бы слушать, да у Добрыни не хватило умения продолжать и он закончил:

– Собирайся же, Малуша… Завтра утром поедем.

Ночью Малуша долго не могла заснуть и все думала о том, что несет ей грядущий день. Она все еще не верила, что Добрыня сказал правду, что встанет солнце и она сядет в лодию, поплывет в Киев.

Но, должно быть, все это правда. В землянке тлеет очаг, его красноватый огонь освещает стены, помост, на котором спят отец с матерью. А вон лежит на лавке Добрыня, рядом с ним у стены блестят щит, копье… Около Малуши лежит маленький узелок: мать собрала, завязала в убрус несколько пряслиц – Малуше придется работать, а умеет она только прясть да ткать; положила оберегу – маленькую фигурку голой женщины с длинными руками и пухлым животом (это Роженица, богиня женщин их рода, она защитит, обережет Малушу), да еще положила харчей. Что, кроме всего этого, могла дать мать? Узелок Малуша на ночь положила около себя, придерживала его рукой – так больше верилось, что она поедет…

Съежившись в уголке лодии, чтобы не мешать гребцам, Малуша думала о том, что ждет ее впереди, но не могла себе представить. Едет Добрыня, взял ее в собою, а дальше что будет?..

А Добрыня, красуясь, встал на руль, гребцы подняли весла, любечане, войдя в воду, оттолкнули нагруженную до краев лодию. Она двинулась, разрезая острым носом голубоватый плес, оставляя позади себя рябой, похожий на серебряную чешую, след.

Малуша с тревогой смотрела, как быстро убегает от лодии берег, как уменьшаются и уменьшаются на нем фигуры любечан. Еще раз донеслось до нее эхо прощального крика, а потом с обеих сторон раскинулся простор Днепра, ровное лоно, над которым в голубой высоте плыли, как лодии, белые облака с розовыми надутыми ветрилами. И Малуша все время смотрела из своего уголка на мир, открывавшийся перед нею. Раньше она подобного не видела, знала только свое село, кручи у городища над Днепром, каждое дерево и кустик на них. Там, казалось ей, и кончается свет, она даже не задумывалась: что же может быть дальше?

А тут они плыли день, два, три, и Малуша от восхода до захода солнца с восторгом смотрела на берега, лентой расстилавшиеся перед нею, на городища, которые величаво возникали вдали, проплывали и оставались позади, на лодии киевских купцов, встречавшиеся им на водном пути.

И даже когда вечерело, она долго не засыпала, а сидела в своем уголке, смотрела на небо, где сияли несчетные звезды, на таинственный темный плес, на берега, казавшиеся ночью высокими, страшными, и на одинокие огоньки, блуждавшие в далеком поле.

Все ближе и ближе был Киев. Однажды на рассвете она увидела на горе, на правом берегу, большой город – с высокими стенами, башнями, а внизу, под горой, – сотни лодий. Это был Вышгород.

За Вышгородом Днепр круто поворачивал влево. Тут на стрежне сходились ветры с Днепра и Десны, бурлила чертороями вода, и лодия, разрезая их, зарывалась носом в высокую волну, а за ней оставался покрытый пеной, похожий на борозду след.

Но сразу же за стрежнем, где Днепр, вобрав воды Десны, поворачивал вправо, ветер затих, поверхность Днепра стала голубой, в ней отразились леса, поемные луга над речкой Почайной, вливавшейся в Днепр, высокие горы, и на них – город Киев.

Малуша, словно завороженная, смотрела вдаль. Там на голубом небе выступали все более четко три горы, от вершин до Днепра и Почайны покрытые лесом. Во многих местах эти леса на склонах были уже вырублены или выжжены, и повсюду чернели пашни и жилища людей. Больше всего среди вырубленного леса стояло жилищ на средней, самой высокой горе. Там и находился Киев.

С лодии видна была вершина, где высились сложенные из бревен стены Горы – со многими башнями, заборолами, воротами, рвами и валами, с острым частоколом перед ними. За стенами, освещенные лучами солнца, которое все выше и выше поднималось над Днепром, переливались золотом крыши княжеских теремов.

Ниже, окружая город кольцом, лепились к его стенам, словно пиявки, черные дворища бояр, которым не хватало места на Горе. На этих дворищах стояло множество хижин дворовых людей – ремесленников, холопов, рабов. Еще ниже разбросаны были, как ласточкины гнезда, хибарки и землянки простого люда – чади. Это место так и называлось – предградье. За ним горы круто обрывались над Днепром, среди оврагов тянулось несколько дорог к Почайне, а один, самый крутой спуск шел к Днепру, ниже устья Почайны.

Внизу, на самой Почайне, на Подоле, опять громоздились хижины, землянки, шатры; на холме высился деревянный Волос; у берега, в заливах, стояли с опущенными ветрилами лодии и долбленые челны киевлян. От этого же места тяжелые паромы ходили к левому берегу, где начинался и исчезал в лесах гостинец – путь, по которому отправлялись на конях в дальние земли купцы из Киева и прибывали сюда чужие люди – заморские гости.

2

Едва лодии стали у желтых круч Почайны, как туда прибежали купцы, подъехали возы, началась купля, все торопились на торг. На берегу стоял гомон, ржали лошади, от множества людских ног облаками вздымалась пыль. Вскоре нагруженные возы один за другим начали подниматься в гору.

Добрыня ждал, пока все это закончится, но даже и тогда, когда купцы и возы исчезли, не пошел вслед за ними, а вышел на берег и долго там стоял, задумчивый, встревоженный.

Только теперь он понял, что в Киеве все будет не так уж просто, как казалось ему издалека, дома, в Любече. Приехал бы он в Киев один, как прежде, не о чем было бы и думать: вот Подол, вон Гора, все ворота для него открыты. С лодии сошел – попал в гридницу. А там уже припасены для него и веприна, и конина, и, как водится, кружка меда.

Но ведь он приехал не один, с ним Малуша. Она сидит, завернувшись в рядно, на корме, притихла, молчит, испуганными глазами смотрит на Почайну, на берег. Что с нею делать? Ведь на Гору, на княжий двор, никому не известную девушку не пустят.

Впрочем, долго думать не приходилось. Он должен был что-то делать, да поскорее, пока не наступил вечер и на Горе не опустили мост и не заперли ворота.

– Ты посиди здесь, – сказал он Малуше, – а я пойду, все разведаю и вернусь.

– Я посижу и подожду, – ответила девушка и, чтобы брат не беспокоился, даже улыбнулась.

Когда Добрыня зашагал по круче и исчез, ей стало страшно. Она так закуталась в дерюгу, что видны были только бледный лоб и необычайно большие глаза, и стала похожа на птичку, которая, почуяв опасность, сжалась, прячется в своем гнезде.

Добрыня вернулся не скоро и совсем не так, как представляла себе Малуша. Она думала, что он явится таким же, каким плыл с нею в лодии, – обычным, простым. Ан глядь – по склону конь застучал копытами, на коне сидит не то князь, не то воевода. Она хотела поскорее закрыться дерюгой, а всадник окликает ее:

– Малуша! Малка!

Только тогда она узнала, что сидит на коне ее брат, Добрыня, со щитом в левой руке, с копьем – в правой, словно богатырь, о котором рассказывала мать.

Малуша сразу же ласточкой выпорхнула из лодии. Хорошо еще, что узелок – материнский подарок – не забыла взять. Остановилась поодаль от коня, ждет, что будет дальше.

А Добрыня ей говорит:

– Лезь ко мне!

– Куда?

– А вот сюда, в седло…

Еще и руку подал.

Малуше это было не впервой (она вскакивала в Любече и на неоседланного коня) – уцепилась за стремя, потом за руку Добрыни и словно приросла к луке седла впереди брата.

Добрыня тронул коня, они поехали, и тогда Малуша увидела гораздо больше, чем из лодии. Некоторое время они ехали низиной – по Оболони, где там и сям стояли убогие хижины и землянки, а справа и слева росли за частоколом различные овощи. Это были, как пояснил Добрыня, княжеские огороды. Потом он внезапно нырнули в огромную толпу людей, – собравшись вокруг высокого деревянного идола, перед которым горел огонь, все кричали, спорили, размахивали руками.

– Не бойся, – сказал Добрыня, – это торг, а вон стоит бог Волос.

И Малуша долго оглядывалась на многоголосый торг и освещенного огнем бога, который серебряными блестящими глазами смотрел на Подол, Почайну и, как показалось Малуше, посмотрел и на нее.

Когда же Малуша оторвала взгляд от торга и бога, то заметила, что они уже поднимаются гористой дорогой и что впереди совсем близко видна Гора, а на ее вершине – стены, ворота, мост.

Но, кроме этого, Малуша так и не успела ничего разглядеть, потому что Добрыня вдруг закрыл ее щитом и сказал при этом:

– Так под щитом и сиди, потом все увидишь.

Вот почему случилось, что Малуша попала на Гору, не увидев того, что хотела повидать, и не понимая, что затеял и что делает ее брат. Она поняла, что ей почему-то надо прятаться, съежилась, как зверек, за щитом и только видела руку Добрыни, которой он придерживал щит за ремень, слышала, как тяжело дышит конь, взбираясь на Гору, и как тяжело дышит сам Добрыня.

А Добрыня ехал, горделиво выставив перед собою в левой руке щит, а правой слегка поигрывая копьем. Вот уже копыта коня застучали по мосту, на котором стоит несколько человек из стражи, вот ворота, возле них еще несколько сторожей. Но Добрыня не просчитался, он проделал все, как задумал. Стражи, стоявшие в воротах, только посмотрели, как Добрыня важно восседает на коне и держит щит перед собою, но ничего у него не спросили. Молчали стражи и тогда, когда конь Добрыни въехал в ворота. Сколько тех гридней проезжает через ворота: один – туда, другой – сюда, с Горы едут – кони гарцуют, от Подола поднимаются – кони еле бредут. И ведь каждый гридень везет что-нибудь с собой: один – козу, другой – овцу, третий – пленницу с поля брани. Попробуй поговорить с ними – не перекричишь, хлопот не оберешься, еще и к князю на суд потащат. А князю гридень дороже всех. Другое дело – ремесленник из предградья или купец с Подола. С них можно спросить, можно с них и взять. Для того и стоит в воротах стража – бережет князя с дружиной, да и себя не забывает.

Добрыня остановил коня возле домов сразу же за гридницей. Тут жили его друзья – такие же княжьи гридни, как и Добрыня. И сейчас они, услыхав топот копыт, выскакивали из домов, толпились, смотрели, что это за всадник едет по Горе.

– Да это ведь Добрыня! – выйдя вперед, закричал вдруг один из них – высокий, широкий в плечах, почти голый, в одних только ноговицах детина, которого все прозвали Туром. – Эй, Добрыня, где еси был?

Добрыня ничего не ответил, соскочил с коня и, прислонив к дереву щит, подал обе руки Малуше.

– Правду говорит Тур, – закричали тогда уже несколько гридней, – где это ты побывал, Добрыня, где достал такую девицу красную? У печенегов или у хозар?

Малуша растерянно озиралась. Здоровые, краснощекие, усатые молодцы обступили ее со всех сторон, смеялись, дергали за руки и даже за косы. Совсем смутившись, она отступила, умоляюще поглядывая на брата.

Добрыня стоял молча, насупившись. Он сочувственно посмотрел раз и другой на Малушу, метнул сердитый взгляд на своих друзей-гридней и наконец крикнул:

– Сами вы печенеги, а не гридни! А ты, Тур, что выдумал? Сестра это моя, Малуша, слышите, сестра!

И сразу словно холодным ветром хлестнуло усатых молодцов. Теперь уже они смутились, приумолкли и, словно другими глазами, ласково, тепло посмотрели на девушку.

– Так чего же ты молчал? – сказал наконец тот самый Тур, который заварил всю кашу. – Сказал бы – и все тут… – Но на этом он не кончил, а, широко расставив босые ноги и взявшись руками за бока, добавил: – Ну, раз уж такая причина вышла, то скажу: сроду не бывало, чтобы жена под щитом въезжала на Гору. Видно, будет тебе, Малуша, тут, на Горе, великая честь и счастье.

В первую ночь после появления Малуши на Горе Добрыня не знал, что с нею делать. Сам он вместе с двадцатью гриднями жил в доме под городской стеной и оставить Малушу там не мог. Гридни – люди простые, выпить и погулять мастера, но чтобы девушка спала среди них – не бывало. Отвести бы ее в одну из лачуг, где живут со своими семьями ремесленники и кузнецы, но ведь он никого из них не знал. Об этом он и думал, сидя на крылечке у своего жилья. Хорошо, что хоть Малуша этого не понимает, она успела уже обойти весь город, а теперь пошла к требищу, где жрецы приносили вечернюю жертву.

И тут помог ему гридень Тур, тот самый, что недавно насмехался над Малушей, увидев ее под щитом на коне.

Он подошел к Добрыне, словно невзначай, постоял, поскреб пятерней волосы, виновато подсел.

– Ты чего невеселый? – начал Тур, глядя на Добрыню.

Добрыня повернулся к Туру, будто хотел проверить, не собирается ли тот снова поиздеваться. Но Тур не шутил – огромный, с копной рыжих волос на голове, с глубокими шрамами на лице, в одной сорочке и ноговицах, он сидел, суровый и тихий, смотрел на солнце, опускавшееся за крыши боярских домов, на голубей, стая которых носилась в небе.

– Не с чего мне быть веселым! – раздраженно сказал Добрыня. – Дома сестре жить невмоготу, как довез ее сюда – не знаю, как обманул стражу – сам дрожу. А тут? Посмеялись надо мною и над сестрою да и ушли. А мне что с нею делать?

– Ты не обижайся на меня, – сердечно промолвил Тур. – Говорю ведь – не знал, что это твоя сестра, вот и сорвалось слово… Прости меня.

Добрыне стало жаль Тура. И в самом деле, что взять с гридня? Сегодня он пьет и гуляет, завтра, гляди, погибнет. Один раз живешь на свете, один раз помирать; подшучивай, гридень, над людьми, над самим собою смейся, – может, завтра ворон в поле будет каркать над твоей головой.

– Ладно, Тур! – тихо произнес он. – Не винись, и я тебя не виню. А вот что делать с Малушей – не знаю. Она у меня дите, нигде еще не бывала, сама о себе не позаботится, а я куда ее поведу? В гридницу или к нам?

– Нет, – ответил Тур, – в гриднице и у нас ее не положишь: дознается сотенный, скажет тысяцкому, тысяцкий – воеводе, а тогда с нею хоть в прорубь… А ты, Добрыня, не знаешь ли кого-нибудь из кузнецов или ремесленников?

– Если бы знал…

– И я не знаю, – вздохнул Тур. – А что, – задумался он, – если бы мы положили ее в конюшне, на сене?

– Что ты говоришь, Тур? Туда же днем и ночью ходят все гридни, княжьи слуги.

– Правда, Добрыня, – согласился Тур. – Там сестру заметят и обидеть могут.

Оба замолчали. Добрыня безнадежно смотрел на город, на требище, где загорелся, заплясал длинными огненными языками костер. Тур смотрел на небо, начинавшее темнеть, на голубей, белыми пятнышками висевших в нем.

– А что, – внезапно Тур опустил голову и засмеялся, – если мы положим Малушу у себя…

– У себя? – удивился Добрыня.

– Да нет же, – перебил его Тур, – в доме нельзя, положим ее наверху…

– Где?

– В голубятне. – Тур протянул руку и указал на большую голубятню, которая одним концом опиралась на крышу дома, а другим – на сук старого дуба. – Ведь там, в голубятне, есть закуток для корма. Зимой туда лазят княжьи стражи, а сейчас никто не полезет, никто Малушу не тронет.

Добрыня задумался. В словах Тура была правда. Тут, на Горе, все очень любили голубей. Сделанные из дерева, прикрытые навесами голубятни стояли на княжеских и боярских теремах. С незапамятных пор была такая голубятня и над их гридницкой, а возле нее – закуток, куда на зиму засыпали для голубей зерно.

Голубей на Горе никто не трогал, не ел, они считались Божьими птицами, размножались на воле, стаями летали над зеленой Горой.

– Правда, – согласился Добрыня, – в закутке ей будет хорошо, и сотенный ничего не скажет.

– А что ему говорить? Ведь это не гридница, а голубятня. Днем Малуша сможет погулять, спать будет на голубятне. Принесем ей и поесть и попить… Так ведь, Добрыня?

– Ладно! – согласился Добрыня. – Это ты хорошо придумал. Так и будет!

И Малуша в эту ночь спала в закутке рядом с голубятней. Вечером она поела вместе с братом в гридницкой. Ужин был очень вкусный – похлебка с рыбой, душистый хлеб. Рыжий гридень Тур дал ей несколько чудесных цареградских рожков, каких она сроду не видела. Когда же совсем стемнело, брат Добрыня подставил ей плечо, помог забраться в закуток у голубятни.

– Тут, Малка, и спи! Голуби – они чистые, смирные!

– А я не боюсь… С ними еще лучше.

Чего ей было бояться? В закутке было тихо, тепло; через раскрытое окошко виден был клочок неба и несколько звездочек; где-то близко за стеной ворковали и хлопали крыльями старые голуби, тихо пищали голубята. Она была довольна и счастлива, потому что за длинный день увидела столько, сколько не видела за всю свою жизнь, потому что очутилась в городе Киеве, почувствовала доброту гридней. Малуша скоро уснула.

Спали и гридни в доме под голубятней. Тут, в деревянном городе, повсюду, кроме княжеских теремов, было запрещено жечь ночью огонь: много раз случалось, что от малой искры вспыхивал и бушевал большой пожар. В городе все ложились спать, как только сумерки спускались на Гору, а если кто и делал что-нибудь, то в темноте, на ощупь. Стража на городских стенах всю ночь охраняла валы и одновременно следила, чтобы никто не жег огня. Просыпался город рано, до восхода солнца. В хижине под голубятней гридни спали крепко.

Не спал только один из них. Он долго лежал на деревянной лавке с открытыми глазами, потом поднялся, встал, осторожно вышел, стараясь не зацепить ничего, и сел на завалинке.

Рыжий, веселый Тур сейчас был грустен. Склонив голову на грудь, положив руки на колени, сидел он на завалинке, молчаливый, тихий, задумчивый.

Гридень думал о том, как он пришел на Гору еще при князе Игоре. Служил в его дружине, ходил с князем на древлян, сражался с обрами, черными клобуками, печенегами в поле, был изранен мечами. Один печенег рассек ему мечом лоб – на весь век помечен шрамом гридень Тур…

Это была бурная, веселая жизнь. Сегодня пей, гридень, гуляй, завтра, может, забелеют твои кости в диком поле. Так живут гридни, вои, вся княжеская дружина, так жил и гридень Тур.