Текст книги "Чудо-оружие. Как американцы искали ядерные секреты Третьего рейха"

Операция «Джекпот»

Побывав на одном из французских оптических предприятий, мы узнали, что известный немецкий физик профессор Флейшман ныне преподает в Страсбургском университете. Позднее на предприятиях компании «Филипс» в Голландии нам стало известно о заказе этим университетом нового оборудования для ядерных исследований, а также о значительном увеличении его штатов. Предполагалось, что там же должен находиться первоклассный теоретик фон Вейцзекер.

В Париже нам удалось найти последний университетский каталог, который полностью подтвердил полученные сведения, а также показал, что в этом же университете, а не в Берлине, как мы думали ранее, находится ведущий специалист в области вирусологии профессор Хааген. Если там велась в значительных размерах подготовка к бактериологической войне, то, по всей вероятности, Хааген должен быть в курсе дел. Все говорило о том, что немцы старались превратить это французское научное учреждение в типично немецкий институт и что именно Страсбург представлял для нас наибольший интерес.

Операция по овладению Страсбургом все откладывалась и откладывалась, и нам оставалось лишь терпеливо ждать. Наконец 15 ноября операция началась. Полковник Паш немедленно помчался вперед, чтобы захватить нужных нам немецких ученых. Мне же пришлось остаться в Париже для встречи с доктором Ванневаром Бушем, который ненадолго приехал в Европу.

Первая телеграмма полковника вызвала разочарование: никого из нужных нам людей найти не удалось. С большой неохотой мне пришлось доложить доктору Бушу перед самым его отъездом, что страсбургская операция, на которую мы возлагали так много надежд, по-видимому, не принесет нам удачи. Затем пришла вторая телеграмма. В ней говорилось, что несколько человек удалось разыскать. Фред и я отправились в Страсбург.

Причина, по которой полковник Паш не смог сразу разыскать наши «объекты», заключалась в том, что ядерная лаборатория размещалась в крыле знаменитого страсбургского госпиталя, а немецкие ученые выдавали себя за врачей. Но полковник быстро это разгадал, и к тому времени, когда мы прибыли, Флейшман и сотрудники его лаборатории находились уже под стражей. Персонал был интернирован и находился в здании института, а Флейшмана посадили в местную тюрьму, чтобы не дать им возможности сговориться. Физик-теоретик фон Вейцзекер и вирусолог Хааген заблаговременно покинули город, и мы заняли комфортабельные апартаменты Хаагена под жилье и штаб нашей миссии.

Странное ощущение пришлось мне испытать во время визита к немецким ученым, которых мы держали под арестом. Среди них были люди, которых мы искали, а именно немецкие физики-ядерщики. Я чувствовал себя неуверенно и даже несколько терялся в их присутствии. Особенно смущала меня перспектива встречи с коллегами в тюрьме. Был ли я убежден, что они заслуживают тюрьмы? Или во время войны это в порядке вещей? Страсбургские физики не знали, кто мы и чего хотим, я же в течение нескольких дней ничего не говорил им об этом.

Допрос этих людей практически ничего не дал, за исключением того, что помог нам разобраться, кто из них играл наиболее важную роль в лаборатории. Но это мы установили и другими путями, как только нам стали известны их имена. Нам оставалось лишь надеяться, что конфискованные нами в лаборатории и в кабинете фон Вейцзекера бумаги расскажут больше.

Не оставалось ничего другого, как заняться этими бумагами, что мы и сделали с Фредом сразу же после того, как покончили с нашим импровизированным обедом по «рациону К». Вечер был ненастный. Немцы продолжали обстреливать город через реку. Наши пушки отвечали. Сверху доносился гул самолетов. Электричества не было, и нам пришлось обходиться несколькими свечами и лампой, работавшей на сжатом газе. В центре комнаты играли в карты наши солдаты. Мы с Фредом уселись в кресла в углу и начали просматривать немецкие бумаги.

Оба мы вскрикнули одновременно: и он, и я нашли бумаги, которые сразу же сделали все ясным для нас. Здесь, в совершенно на первый взгляд безобидной переписке, таилось столько секретных сведений для людей, способных понять их! Внешне это была всего лишь обычная болтовня коллег. Там и здесь были разбросаны незначительные неосторожные намеки, но в общем не было ничего такого, что могло бы вызвать возражения с точки зрения секретности, – так, обычные записки, какими все мы обменивались и с нашими друзьями в США. Имена даже не везде назывались или заменялись инициалами. Ясно, что такие записки ничего не могли сказать непосвященному человеку, но они, конечно, никак не предназначались для того, чтобы их читали ученые противника.

Мы нашли довольно прозрачные намеки в виде буквенных обозначений на некоторые немецкие секретные атомные центры. Наиболее важный из них, Физический институт кайзера Вильгельма, возглавляемый Вернером Гейзенбергом, был эвакуирован из Берлина в маленький городок Эхинген. Были указаны даже номера телефонов и точный адрес. При желании мы могли бы слетать в Швейцарию и позвонить им оттуда по телефону!

Мы нашли экземпляр письма «Дорогому Вернеру», очевидно, Гейзенбергу. В письме говорилось, над какими проблемами работали в Страсбурге. Упоминалось и об «особом металле», которым, очевидно, был уран, причем отмечались трудности получения этого «особого металла» в плитках, а не в порошкообразном виде.

Письма подтвердили, что именно концерн «Ауэр» производил нужный металл для немецких экспериментов. Узнали мы также о проведении на испытательном военном полигоне под Берлином экспериментов крупного масштаба. Были обнаружены отрывки вычислений, совершенно очевидно относившихся к теории уранового котла.

Флейшману приходилось присутствовать на многочисленных секретных совещаниях. Он делал стенографические записи, которые мы быстро научились расшифровывать. Кроме того, он вообще делал много заметок о разных событиях, таких, например, как разговоры с официальными лицами по организационным проблемам или ссоры с коллегами и из-за коллег. Он был великим собирателем слухов и сплетен и старательно их записывал. Даже после ареста он не преминул занести в свою карманную записную книжку все, что с ним произошло. В довершение всего эти записки, наброски и вычисления были датированы, в них указывалось местонахождение самых крупных немецких физиков-ядерщиков и указывались проблемы, которыми они занимались.

Правда, в этих бумагах отсутствовала точная информация, но того, что там было, вполне хватало для оценки состояния дел в немецком урановом проекте. Два дня и две ночи при свете свечей мы изучали эти документы и занимались этим до тех пор, пока у нас не заболели глаза. Несколько позже мы забрали эти бумаги с собой в Париж и снова тщательно изучили их там и только потом послали в Вашингтон, где их еще раз подробно проанализировали, зарегистрировали, перевели и прокомментировали.

Выводы не подлежали сомнению. Имевшиеся в наших руках данные со всей определенностью подтверждали, что Германия не имела атомной бомбы и, видимо, не могла иметь ее в ближайшее время. Больше не было оснований опасаться какой-либо атаки с применением атомной взрывчатки или радиоактивных отравляющих веществ.

Найденные нами в Страсбурге бумаги говорили также о том, что немцы не сумели достичь успеха в попытках выделить уран–235. Они пробовали осуществить разделение изотопов в очень небольших масштабах с помощью центрифуги и упорно работали над созданием уранового котла. И, по-видимому, лишь недавно они добились некоторого успеха в получении металлического урана.

Из их расчетов было видно, что еще в августе 1944 года их работы над котлом находились в самой начальной стадии. Они не сумели также получить цепную реакцию. Из проведенных предварительных экспериментов они не смогли сделать никаких выводов о тех громадных трудностях, которые им предстояло преодолеть для того, чтобы котел заработал. Короче говоря, они находились в таком положении, в каком мы были в 1940 году, еще до того, как развернули работы крупного масштаба над атомной бомбой. Хотя из бумаг было очевидно большое внимание к этой работе и факт участия в ней военного ведомства, все же не было никаких доказательств развертывания ее в больших масштабах.

После четырехдневного пребывания в Страсбурге мы, торжествуя, вернулись в Париж, захватив с собой Флейшмана и трех его коллег, чтобы передать их соответствующим властям для интернирования. Флейшмана мы взяли в свою машину, чтобы держать его отдельно от остальных, так как надеялись получить от него еще кое-какую информацию. Однако этого не произошло. Наши немецкие пленники продолжали держаться довольно вызывающе. Они не понимали того, что война ими уже почти проиграна, а наш особый интерес к ним приписывали важности своей работы в ядерной физике. Это выглядело довольно смешно, но нам часто приходилось с этим сталкиваться при встречах с немецкими учеными. До самого конца они продолжали пребывать в безмятежной уверенности в превосходстве немецкой науки. Мы же, работники миссии Алсос, менее, чем кто-либо, верили в это. Бывали моменты, когда нам очень трудно было сдерживать в себе желание высмеять их.

Но сейчас страсбургские деятели были еще очень самоуверенны и находились в прекрасном настроении.

Во время путешествия Флейшман, например, гордо показывал нам, где проходила или, вернее, как считали немцы, должна проходить германо-французская граница. Его наполняло гордостью, что даже в области Франции, довольно далеко расположенной от границы с Германией, люди свободно изъяснялись на немецком, языке. Кроме того, он страшно возмущался поведением местного нацистского лидера, гаулейтера Страсбурга, уверявшего население, что непосредственная опасность захвата города противником исключена.

«Если бы я только знал, – вздыхал Флейшман. – Мне достаточно было только перейти мост через Рейн. Не будете ли вы столь любезны отпустить меня обратно в Германию, чтобы я мог разыскать этого дурака гаулейтера? Подумать только! За день до этого одна женщина из соседнего дома прошла по мосту на другой берег отнести еду своим родственникам и, ничего не подозревая, вернулась на следующее утро в десять часов обратно. Часом же позже американцы заняли город. Если бы она знала, то могла бы просто остаться на том берегу Рейна! О, этот негодяй, гаулейтер!»

Флейшман и три его сотрудника были в конце концов направлены в Соединенные Штаты Америки. Они возмущались тем, что их интернировали, но при этом не переставали расхваливать еду и медицинский уход, которыми их обеспечивали. Возможно, все хорошее было забыто, когда они вернулись в 1946 году в свою любимую Германию.

Следует заметить, что в Страсбурге мы нашли очень важную информацию относительно немецких исследовательских работ вообще, не относящихся к ядерным исследованиям. Страсбургский университет был подвергнут чистке для превращения его в образцовый нацистский институт. Профессорско-преподавательский состав был подобран по признаку преданности партии. Некоторые из преподавателей были даже членами отборной гвардии – гиммлеровских войск СС. В частности, профессор анатомии Гирт был официальным представителем СС в университете. Именно он снабжал остальных профессоров жертвами из концентрационных лагерей для так называемых научных экспериментов.

В ноябре 1943 года профессор вирусологии Хааген писал Гирту:

«Из 100 направленных вами мне пленников 18 умерли в дороге и только 12 пригодны для моих экспериментов. Поэтому я требую, чтобы вы прислали мне еще 100 военнопленных в возрасте от 20 до 40 лет, которые по своему состоянию здоровья пригодны для военной службы. Хайль Гитлер!»

Это был тот самый Хааген, который за несколько лет до войны работал в рокфеллеровском институте в Нью-Йорке и уже тогда выполнял там какую-то нацистскую партийную работу. Мы были очень довольны тем, что именно миссия Алсос выследила его в Германии и передала в руки властей.

Несмотря на всю убедительность находок в Страсбурге, ни военные, ни наши гражданские коллеги сначала не были так уверены, как мы, в том, что опасения возможного атомного нападения немцев лишены всякого основания. Был ли я абсолютно уверен, что найденные нами в Страсбурге документы не оставлены специально для того, чтобы дезориентировать нас? Может быть теперь, когда мы знали, где работали Гейзенберг и его ведущие сотрудники, разумно, а может быть, даже необходимо, разбомбить это место? Планы бомбежки на самом деле уже разрабатывались, но мы сумели предотвратить ее, подчеркнув незначительность масштабов германского проекта. Аэрофотосъемка подтвердила наше мнение о том, что этот объект не имел большого значения.

Прошло некоторое время после взятия Страсбурга, пока мне стало полностью ясно все значение наших открытий.

– Разве не прекрасно, что немцы не имеют атомной бомбы? – сказал я майору. – Теперь мы можем не пускать в ход своих.

Его ответ, чрезвычайно корректный, удивил меня.

Письмо профессора Хаагена по поводу медицинских экспериментов над заключенными

– Вы, конечно, понимаете, Сэм, – сказал он, если мы имеем такое оружие, то мы должны использовать его.

Это было начало 1945 года.

Мы встречаем немецких коллег

В середине марта 1945 года миссия Алсос, следуя по пятам за нашими войсками из Людвигсхафена в Мангейм, пересекла Рейн. Вскоре мы вступили в известный университетский город Гейдельберг. В Медицинском исследовательском институте кайзера Вильгельма находилась лаборатория выдающегося немецкого экспериментатора-ядерщика профессора Вальтера Боте. Ее захват и был первой нашей задачей. Спустя двадцать четыре часа после того, как наши люди выполнили это, прибыли другие части американских войск с задачей захватить институт врасплох. Надо сказать, что захваченными врасплох оказались они сами, когда обнаружили, что мы уже там.

Направляясь в лабораторию на встречу с Боте, я испытывал некоторое чувство неуверенности в том, как себя вести. Я впервые должен был встретиться с неприятельским ученым, знакомым мне лично и принадлежавшим к ограниченному кругу лиц, занятых в немецком урановом проекте. Не составляло, конечно, особого труда придерживаться по отношению к иностранцам повелительного тона, особенно, если учесть, что вы действуете при поддержке двух кадровых офицеров. Но как я мог принять подобный тон по отношению к Боте, моему старому знакомому и коллеге, к тому же более квалифицированному физику, чем я? Как можно было приказать старшему и уважаемому коллеге, чтобы он отдал свои бумаги?

Больше всего меня интересовали сведения о разработках, связанных с урановой проблемой, поэтому мой подход к делу во многом зависел от того, как сложится наша первая встреча. Меня мучили сомнения. Надо ли брать его под стражу? Или, может быть, его следует интернировать и направить в Соеди ненные Штаты, как это было сделано с физиками из Страсбурга?

Боте встретил меня тепло, мы пожали друг другу руки, что совсем не походило на неприязненность.

– Я рад возможности разговаривать с кем-то на языке физики, – сказал он. – Некоторые из ваших офицеров обращались ко мне с вопросами, но было очевидно, что они не специалисты в этой области. Насколько легче говорить с физиком!

Затем он начал рассказывать мне о некоторых исследовательских работах, проводившихся в его институте, и показал мне препринты, корректуры и рукописи всех трудов, написанных под его руководством за время войны. Он провел меня по лаборатории, где мы осмотрели циклотрон, составлявший гордость Боте. Это был единственный немецкий циклотрон, пригодный для эксплуатации, в то время как в Соединенных Штатах было около двадцати этих важнейших для ядерных исследований устройств!

Мы долгое время вели дружескую беседу. Меня удивило большое количество работ, проделанных в области чистой физики во время войны. Они как будто не оставляли времени для исследований, имеющих военное значение. Наконец я внезапно поставил вопрос ребром:

– Скажите, герр коллега, в какой степени ваша лаборатория занималась военными проблемами? Совершенно очевидно, что не все ваше время мы посвящали тем интересным работам, о которых вы столь пространно рассказывали?

Профессор Боте разнервничался:

– Мы находимся еще в состоянии войны, – ответил он, – вы, конечно, понимаете, что я не могу рассказывать ничего о том, что я обещал держать в секрете. Будь вы на моем месте, вы бы не раскрыли секретов. Не так ли?

Я мало что мог ответить на это. Я доказывал, что война уже почти закончена в Европе, и намекнул, что мне вообще-то уже кое-что известно относительно урановой проблемы. Но чем больше я настаивал, тем более волновался и сердился Боте. Я ничего не мог с ним поделать. Мой опыт говорил мне, что, просто задавая вопросы, далеко не продвинешься. Единственное, что можно было сделать, – это завладеть документами. Страсбург дал нам важные сведения по интересовавшему нас вопросу, но мы все еще не располагали настоящими научными докладами о проведенной исследовательской работе, которые содержали бы данные об измерениях, схемы и результаты.

– Я понимаю ваше нежелание говорить, – сказал я Боте, – но могу примириться с этим, если вы покажете мне какую-нибудь вашу секретную документацию. Это, я полагаю, нормально в условиях войны?

Боте покачал головой:

– У меня нет таких документов. Все секретное я сжег. Мне было приказано так сделать.

Говоря по правде, я не поверил ему. Он мог сжечь официальные бумаги, но трудно было поверить, чтобы физик предал огню результаты своих кропотливых изысканий, сколько бы раз на них ни ставился штамп со словом «Секретно».

Но Боте уверял, что говорит правду и что вынужден был сделать это по строжайшему приказу, хотя и с большим сожалением. Всестороннее расследование, проведенное нашими офицерами и сотрудниками контрразведки, не опровергло этого утверждения Боте. Мои подозрения оказались ошибочными. Все указывало на то, что Боте говорил правду.

Боте был человеком слова и заслуживал уважения. Он не раскрыл никаких секретов до самого Дня победы. И лишь после, в июле, он представил доклад о военных исследованиях его института в урановой проблеме. Несомненно, ему было известно, что к этому времени в наших руках уже было все относящееся к немецким работам в области урана.

Боте был лояльным немцем и никогда не был нацистом. Его лишили профессуры в Гейдельбергском университете, когда нацисты превратили это учебное заведение в крепость нацизма. Взамен этого он получил назначение в Медицинский институт кайзера Вильгельма, также расположенный в Гейдельберге, где партийная политика проводилась не так настойчиво. Директором этого института был известный химик-органик Ричард Кун. Когда химики из миссии Алсос, профессора Луис Физер из Гарварда и Карл Бауман из Висконсина, которых он знал раньше, встретились с ним, он проявил высшую степень готовности к сотрудничеству и приветствовал их в своей лаборатории. Кун сообщил, что не имел никакого отношения к военным работам: всем этим руководил химик Тиссен в Берлине. У него же не имелось никаких секретных докладов. Он занимался только вопросами химии в области изготовления новейших лекарств. В одной из пещер в Центральной Германии запрятана, по его словам, весьма полная библиотека Германского химического общества и там, возможно, находятся все доклады военного значения. Это послужило поводом к тому, чтобы Луис Физер пустился в полные приключений поиски этой пещеры. Кое-что ему удалось найти, но не библиотеку. Как мы узнали позже, библиотека находилась в пещере где-то возле Берлина, на оккупированной русскими территории, и в ней не содержалось секретных докладов.

Письменный доклад Ричарда Куна показался мне недостаточно убедительным. Будучи президентом Германского химического общества, он весьма рьяно выполнял все обряды нацистского культа. Приступая к занятиям, он никогда не упускал случая, подобно истинно нацистскому лидеру, отдать гитлеровское приветствие и провозгласить «Зигхайль!» Те, кто его хорошо знал, говорили, что все это он проделывал для того, чтобы уберечь германскую химию. Он держался за свой президентский пост, чтобы не допустить перехода этой важной области в руки ортодоксального нациста и плохого химика. Однажды он сказал одному из своих коллег следующее: «Я не даю нацистам возможности выгнать меня».

Куну, может быть, и удавалось провести нацистов, но я чувствовал, что с нами он также очень хитрит. Я не мог поверить, что он не был знаком с важными военными разработками, хотя у меня и не было времени заглянуть в дело поглубже. Нам было изве стно, однако, что он являлся одним из административных «боссов» германской военной химии, а несколько позже Бауман обнаружил в Берлине ценные секретные доклады из области прикладной химии, которые, вне всякого сомнения, были известны Куну. Вернувшись в Гейдельберг, мы с помощью одного из наших офицеров арестовали Куна. Я показал ему эти секретные доклады и упрекнул в том, что он полгода назад, зная, чего мы хотим, ничего не сказал нам о них, хотя и прикидывался сотрудничающим с нами.

«Смотрите, – говорил я ему, – ваше имя значится здесь повсюду. Здесь вы один из редакторов. Тут вы упоминаетесь как участник совещания. А вот доклад о вашей вступительной речи на секретном совещании относительно синтетической резины. Вы произвели большое впечатление на слушателей словами о необходимости выиграть битву против блокады и выиграть будущее для германской химии после войны. Вы видите, герр Кун, что наш сборник докладов не полон. Вы, несомненно, можете дать нам недостающие экземпляры».

Кун был, видимо, приперт к стене и обещал доставить все полностью немедленно. Офицер на джипе отвез его домой, и вскоре они возвратились с полным комплектом секретных периодических изданий в области химии. Это было очень важно. В нем содержались статья о ценных промышленных достижениях, таких, как производство пластмасс, асбеста, использования каменноугольной смолы, алюминия, целлюлозы, серы и т. д. Этот редкостный сборник документов сейчас находится в распоряжении Американского химического общества, но я до сих пор досадую на то, что позволил герру Куну дурачить себя. Мы смогли овладеть этими документами лишь в апреле следующего года.

Физиков в Гейдельбергском университете возглавлял глубокий старец по имени Ленард. Он был одним из самых старейших и самых ярых нацистов и, если можно так выразиться, выдающимся нацистом среди ученых. Ленард был членом этой партии с 1918 года, когда еще никто и не думал о Гитлере. Он вел агитацию против Веймарской республики и однажды даже сидел в тюрьме за монархические речи. В течение долгого времени его лаборатория была «запретной территорией» для физиков США и союзных с нами в первую мировую войну стран. Однажды он выполнил какую-то крупную работу по физике, за что получил в 1905 году Нобелевскую премию. Он утверждал, что рентгеновы лучи открыл именно он, а не Рентген, и огорчался по поводу непризнания его заслуг должным образом. Рост его политической деятельности после первой мировой войны сопровождался падением его квалификации как физика. Он все больше и больше становился политическим агитатором и все меньше и меньше физиком. И, наконец, он получил признание нацистов, включая самого Гитлера, получил то, о чем так страстно мечтал долгие годы.

Когда американские войска заняли Гейдельберг, Ленард из города исчез. Он, вероятно, опасался, что наши люди расстреляют на месте такую важную персону, как восьмидесятилетний нацист. Он скрывался где-то в соседней деревне, но через две недели явился сам и отдался в руки американских военных властей. Они обратились к миссии Алсос за советом. Величайший из немецких ученых сдался нашим офицерам. Что с ним делать?

«Не придавать ему никакого значения. Игнорируйте его», – ответил, я. Для нациста это было большим наказанием, чем даже суд в Нюрнберге.

Ленард непосредственно нес ответственность за смещение Боте. Преемником Боте в Гейдельбергском университете был первосортный болтун и второразрядный физик Веш. Этот человек был главой гейдельбергских нацистов, и американские военные власти немедленно посадили его в тюрьму. Не в пример Боте, но подобно всем нацистам, в тюрьме он сразу же предложил союзникам свои услуги как физик. Он написал пространное и напыщенное письмо о своих секретных военных работах и давал обещания, имея в виду грядущие успехи. В действительности же его работы ничего особенного не представляли, и все остальные немцы, работавшие в этой области, попросту не обращали на них внимания. Его письмо в типично нацистской манере сопровождалось письменным «оправданием». Будучи членом СС, он тем не менее утверждал, что не был настоящим нацистом. Его манера защиты была типичной для нацистской психологии, поэтому очень трудно удержаться, чтобы не привести некоторые выдержки из этого «документа». После обещания продолжать свои исследования для военных нужд США он обращал наше внимание на то, что тюремная камера не является наилучшим местом для таких работ.

«Гехеймрат Ленард, – писал он, – великий ученый, лауреат Нобелевской премии, друг Резерфорда, почетный член Института имени Франклина (США), научное суждение которого не подлежит сомнению, несмотря на его политические взгляды, всегда указывал на меня как на своего лучшего ученика…».

Далее он пускался в перечисления своих добродетелей, вроде следующих:

«I. Мои секретные вклады и т. п.

1. Рисковал жизнью для союзнических армий. Предлагал лояльное сотрудничество с ними.

2. Всегда поддерживал притесняемых соотечественников-католиков.

3. Был помощником, другом и защитником соотечественников-евреев в течение двадцати лет.

4. Многократно помогал другим соотечественникам в изменчивой политической обстановке, а также иностранцам.

II. В области политики

1. Не произносил никаких политических речей и не проводил какой-либо другой агитационной деятельности.

2. Давал ограниченную информацию только о своей научной работе в области прикладной физики и радио.

3. Против меня предпринимались действия, направленные на исключение меня из СС в связи с указанным в п. 1.

4. Мой брак не был признан в кругах СС; один из моих родственников был отправлен в концентрационный лагерь и там умер».

В июне, когда я вернулся в Париж, мне стало известно от наших работников в Гейдельберге, что местные органы контрразведки посадили Боте в тюрьму. Я приказал немедленно это расследовать. Оказалось, что павшие на него подозрения в связи с деятельностью «Вервольф» (подпольная организация фанатиков-нацистов) были совершенно необоснованны. По нашему предложению его вскоре освободили. Боте вполне мог простить нам это недоразумение: при нацистах такие вещи случались с людьми гораздо чаще. Но совершенно непереносимым для него было то, что работники контрразведки, не располагая достаточным помещением для заключенных, посадили в одну камеру с ним его заклятого врага Веша.