Текст книги "Опознай живого"

ВОЕННЫЙ СОВЕТ

Но генерала уверять не приходится.

– Конечно, это совсем не победа, – резюмирует он мой доклад.

Генералом мы его зовем за глаза, а в глаза – Алексеем Петровичем. Нас же он называет по-разному. Меня – Романычем (сколько лет прослужили вместе), Корецкого – по фамилии, Ермоленко, как младшего, – просто по званию. Когда сердится, по званию обращается ко всем подчиненным.

Сейчас он не сердится. Он размышляет.

– Ты рассчитывал на большее, но расчет обернулся просчетом.

– Крепкая старуха, – вставляет Ермоленко.

– Не люблю жаргона, старший лейтенант. Избегайте его хотя бы в моем присутствии, – морщится генерал. – Но кое-чего мы все-таки добились. Сахарова смущена, пожалуй, даже испугана. Доказательств так много, и весомость их столь ощутима, что отвергнуть их с маху трудно. И прочность «материнского авторитета» уже не кажется ей такой уж бесспорной. В конце концов, она конечно же понимает, что ей грозит. Кстати, в обоих случаях – признается она сейчас или позже – ответственности ей все равно не избежать. Это она уже поняла. Но понимает и другое. Даже если мы и докажем сообщничество, она в любом суде добьется смягчения приговора: обманулась, мол, сходством, сыновней почтительностью, его знанием их довоенной жизни. Ей и о шантаже говорить не нужно. Если Гетцке ее не продаст, то версия «обманутой матери» пройдет даже у самого строгого прокурора: много ли можно требовать от старого человека, особенно когда ему уже семьдесят с лишним лет. Так зачем же признаваться сейчас, когда мы сами даем ей отсрочку? Преступник еще не арестован, может быть, ему посчастливится скрыться. Ведь не исключена такая возможность. Даже вы сами об этом подумали, ну а ей и бог велел. Скроется Гетцке – «обманутая мать» обманет любого следователя.

– Значит, Алексей Петрович, ты считаешь, что я допустил просчет?

– Ты просчитался в цели, а не в средствах. Средства правильные. Откровенный разговор, систематизация доказательств, точный анализ соединенного – и цель достигнута. Только не та цель. Ты рассчитывал сразу закончить дело. Одним росчерком. А дело-то далеко не закончено. В нем, как в драматическом произведении, есть своя завязка, экспозиция, кульминация и развязка. В пять дней подошли к кульминации. Но развязки еще нет. И где ее сделать, когда и как – вот об этом и надо думать.

У Ермоленко уже готов ответ:

– Где? Здесь. Летим в Новороссийск, берем Сахарова. В Москве допрос. Медицинское исследование происхождения шрама. Опознание. Очные ставки.

– С кем? – спрашиваю я.

– Хотя бы с Волошиной и Бугровым.

– Волошину я бы не стал беспокоить. Я хорошо знаю Марию Сергеевну. Она нам не поможет. Не подпишет смертный приговор сыну.

– Резонно, – поддерживает меня генерал. – Кстати, от нее уже получен ответ. Я перехватил его, не обижайтесь. Волошина из предъявленных фотографий выбрала оценщика из комиссионки, именно он, по ее словам, больше похож на ее сына. Но категорически подтвердить тождество отказалась: борода, шрам, тридцать лет не видела, привыкла к мысли, что он погиб, и все такое прочее. Для нас существенна лишь первая реакция – почти опознала сына в нашем бородатом клиенте. На большее рассчитывать не приходится. Да и без Волошиной у нас достаточно объективных свидетельств. А с Бугровым как: сначала арест Сахарова, а потом опознание?

Я много думал об этом. Арестованный Гетцке станет отчаянно обороняться. Его знали в Одессе, видели в лагере, изучали на проверке после возвращения из плена. Кто-нибудь уцелел из его гестаповской агентуры, жив кто-то из сахаровских довоенных друзей, однополчан, лагерных однобарачников. На допросах и очных ставках Гетцке будет психологически вооружен и на встрече с Бугровым найдет защиту. Нашла же ее Сахарова, не раздумывая опорочившая и сына, и его боевого товарища. Гетцке же наверняка придумает еще более тонкий и расчетливый ход. Значит, встречу с Бугровым в интересах следствия лучше будет провести до ареста. На теплоходе. В самую неподходящую минуту, когда Пауль психологически расслабится. Такую минуту можно заранее подготовить, а ее эмоциональную окраску сымпровизировать. Тут и должен сыграть свою роль, не может не сыграть эффект неожиданности.

Так я и поясняю свой план генералу.

– Добро, – ободряет он меня, – есть резон.

– Есть еще резон, Алексей Петрович. Но у нас с Корецким тут согласия нет. Майор предлагает арестовать Сахарова на теплоходе сразу же после опознания его Бугровым.

– А ты возражаешь.

– Возражаю. И вот почему…

– Погоди, – останавливает меня генерал и к Корецкому: – А где вы держать его будете?

– На теплоходе найдем помещение, Алексей Петрович.

– А где охрану возьмете?

– Там у нас два оперативных работника из батумского управления.

Генерал задумывается и снова ко мне:

– А почему возражаешь?

– Я предлагаю отсрочить арест до прибытия в Одессу. Сбежать ему некуда – от Новороссийска до Одессы нет остановок. А на борту круглосуточное наблюдение.

– Слишком уж хитроумная затея. И что она даст?

– Он уже растерян, психически подавлен и напуган. В Батуми пытался всеми способами попасть в Москву раньше нас. Чтобы встретиться с Сахаровой, может быть, даже ликвидировать ее и скрыться – в Москве у него, вероятно, есть такая возможность Но оперативность и находчивость батумских товарищей предотвратили побег. А вчера я предупредил, что в случае появления его на берегу он будет немедленно взят под стражу. Так что пребывание его на борту теплохода пока гарантировано. Но отсрочка ареста дает и надежду. Он великолепный пловец и вблизи берегов Одессы может рискнуть вплавь добраться до любого из прибрежных городков или поселков, а там поездом или с попутной машиной скрыться где-нибудь поблизости, может быть, даже податься в глубинку. Шанс, конечно, минимальный, один из ста, но он обязательно им воспользуется: он у него единственный. Тут-то мы его и возьмем.

Корецкий уже не спорит, и «добро» генерала завершает наш военный совет. Утро уже позади, до отлета самолета часа полтора, решаем встретиться и пообедать на аэровокзале.

Бугров дремлет за столом, мужественно прогоняя сон кофе и сигаретами.

– Не выспался, – извиняется он, – плохо спал на новом месте. Бессонница.

– В самолете выспитесь, – утешает его Ермоленко.

В самолете наши места не рядом, поэтому инструктирую Бугрова тут же за обедом:

– На теплоходе, как только войдете, Иван Тимофеевич, подымайтесь лифтом на палубу салонов, смело шагайте по коридору до первой открытой двери. Это или курительная, или бар. Там мы вас и найдем, пока не обеспечим места для вас и Ермоленко. Запомните твердо: на теплоходе мы незнакомы, не замечайте меня и не подходите, пока я не позову вас сам. Связь поддерживаем через Ермоленко.

К теплоходу на причал в Новороссийске прибываем в пятом часу. Жарко. Летнее кафе морвокзала почти пусто, и только у грузовых отсеков нашего черно-белого красавца рабочая суета. Грузовые лебедки тянут на тросах какие-то контейнеры и бочки. Плывут в воздухе «Москвичи» и «Волги» пассажиров – их переправляют после вояжей с кавказских дорог через Новороссийск в Одессу. У поручней на верхних палубах теплохода никого – послеобеденный отдых.

Подымаюсь на лифте один, оставляю следующую кабину Ермоленко и Бугрову. Не нужно, чтобы нас видели вместе. Только бы не налететь на Тамару или Сахарова… Но путь свободен. Ермоленко не дожидаюсь – он сам найдет батумских товарищей, все координаты у него есть – и, стараясь как можно осторожнее и быстрее проникнуть в наш каютный коридор, который, к счастью, пуст, как в вагоне ночью, подхожу к двери своей каюты. Нажимаю ручку – заперто.

– Кто? – слышу я голос Галки из-за двери.

– Здесь живет фрейлейн Костюк из городской управы? – вспоминаю я пароль нашей одесской подпольной группы.

Дверь открывается, и я попадаю в объятия Галки.

– Поспел все-таки!

– К развязке, – уточняю я.

Новороссийск – Одесса

КОНЕЦ

Обмениваться впечатлениями уже некогда, так как Галка сразу же ошарашивает новостью. На мой вопрос, где Сахаров, она делает круглые глаза и хватается за голову.

– Сахаров здесь, но Тамара сбежала.

– Как сбежала?

– Он перехитрил нас. Послал Тамару в Москву.

– Когда?

– Должно быть, утром. После завтрака. Уже за обедом он появился один и доверительно сообщил, что Тамара получила телеграмму о болезни матери и вылетела из Новороссийска в Москву. На самолет он ее не провожал – наверное, помнит твое предупреждение, но о телеграмме соврал. Я просила капитана проверить, была ли такая телеграмма, оказалось, что не было. Но факт остается фактом: Тамара уже в Москве, проморгали вы ее.

– Еще не в Москве. Первый рейс, с которым она могла улететь, что-то около трех Успеем.

Отправляюсь в радиорубку и по радиотелефону соединяюсь с Москвой. Корецкого нет, но я добываю самого генерала.

– Алексей Петрович, промашка. Ругаться будете потом – времени мало. Пока ближайший самолет еще не прибыл из Новороссийска, необходимо послать людей встретить Тамару Сахарову и проследить ее путь из аэропорта. Брать ее, пожалуй, не стоит. Нет основания, да и бесполезно. Пусть себе едет в Апрелевку. Анфиса Егоровна уже все продумала и соображает, что спасать надо себя, а не Сахарова. Если же Тамара поедет по другим адресам, пусть проследят.

Генерал молчит несколько секунд – видимо, сдерживается.

– Хорошо, – говорит он замороженным голосом. – Других промашек нет?

– Пока нет, – отвечаю я.

Продолжать разговор уже незачем – у генерала времени в обрез. А я иду к капитану К счастью, ждать его не приходится – он у себя.

– Когда у вас закрываются бары? – спрашиваю я.

Капитан несколько удивлен:

– В двенадцать. А что?

– Можно закрыть один пораньше? То есть не совсем закрыть, а для пассажиров. Бармен уйдет, а мы останемся.

– Понимаю. – Капитан задумывается, мысленно подбирая для нас подходящее помещение. – Крайний бар без курительной. Последний по левому коридору. Вывеска: «Близ Диканьки». Идет?

– Идет.

– Когда?

– Часов в десять-одиннадцать, когда вам удобнее.

– Хорошо. Я скажу бармену. Он оставит вам ключ. Много вас?

– Я да он, да еще трое. Почти джаз-оркестр, только без музыки.

– Надеюсь, и без стрельбы?

– Что вы, капитан! Это только генеральная репетиция.

После разговора с капитаном разыскиваю Лежаву.

– Порядок, товарищ полковник. Я с ним Нодия оставил. Оба ныряют.

– Не заметил слежки?

– По-моему, нет.

– Что-то не верится. У него гестаповская выучка.

– Так мы для него все на одно лицо. Наших ребят из Грузии здесь полно. Любимое грузинское развлечение летом – батумский круиз.

– А как он себя ведет?

– Беспокойно. Часто ссорится с женой. Уединяется. Пьет.

– А жену вы проморгали.

– Так вы же сами, товарищ полковник, выключили ее из наблюдения.

– Знаю. Мой промах. А за Сахарова вы в ответе. За каждый шаг. Сегодня вечером после отплытия из Новороссийска, часов в одиннадцать, будьте оба у бара «Близ Диканьки». Держитесь незаметно, но так, чтобы я мог позвать вас в любую минуту.

Остается Галка, и все происходившее на теплоходе в мое отсутствие будет выяснено. Галка ждет на шлюпочной палубе против нашей каюты.

– Как прошел ужин вчера, когда я уехал?

– Сахаров не явился. Пришла одна Тамара с растекшимися ресницами и распухшими веками. Говорит, что поссорились. Я посочувствовала и, воспользовавшись настроением, поинтересовалась ее семейной жизнью. Обеспечены они вот так, – Галка подносит два пальца к горлу, – но атмосфера дома ненастная. Живут замкнуто, дома у них, кроме Томкиной клиентуры, никто не бывает; у нее самой какие-то шашни, но Сахаров смотрит сквозь пальцы: либо это его не интересует, либо устраивает. Но мне кажется, что-то все-таки связывает их кроме брака. Во всяком случае, с недавнего времени. А пить он начал только здесь, на теплоходе, что крайне удивляет Тамару: в Москве она этого не замечала. В общем, две разные жизни, в чем-то, конечно, связанные кроме брачных уз, но, должно быть, совсем, совсем недавно. Какой-то потаенный страх сквозит в словах Тамары, а раньше – я ведь ее давно знаю – никогда этого не замечала.

Я пропускаю мимо ушей все сказанное Галкой. Сейчас меня интересует другое.

– Когда ты увидела Сахарова?

– Сегодня за обедом. По-моему, он был даже рад, что Тамара уехала.

– Радость понятна. Только это ему уже не поможет.

– Подвел итоги?

– Подведу сегодня вечером.

– Тебе сейчас нельзя выходить из каюты. По-моему, он поверил, что ты болен.

– Поверил или не поверил, это уже не имеет значения. Операция заканчивается.

– Где?

– «Близ Диканьки». Есть такой бар на теплоходе. Поближе к двенадцати ночи. Ты не ходи.

– Я понимаю, что доктор Ватсон тебе уже не нужен.

– Не обижайся, Галчонок. Ты свое дело сделала.

– А если он вооружен?

– Ты думаешь, у нас дуэль? «Возьмем Лепажа пистолеты, отмерим тридцать два шага…» Нет, Галка, только психологический этюд.

– Время неподходящее. В двенадцать бары уже закрываются.

– Наш бар будет открыт до утра. Так что не жди меня ночью. – Я обнимаю ее за плечи и добавляю: – А теперь пойду искать «школьного друга».

Галка не понимает.

– Зачем?

– Надо же предупредить его о вечере на хуторе «Близ Диканьки».

Я нахожу его за бассейном в шезлонге, греется под заходящим уже за море солнцем. Он сидит голый, в одних плавках и больших черных очках. Я присаживаюсь на корточки рядом и спрашиваю:

– Отдыхаешь?

Он молниеносно оглядывается по сторонам, не слышит ли кто-нибудь, и, убедившись, что рядом никого нет, усмехается:

– Как видишь. А тебе ведь следует в лазарете лежать.

– Отлежался.

– Ой ли?

В этом «ой ли» я слышу нескрываемую иронию. Значит, не верил и не верит.

– А ты, пока я болел, уже вышел на связь?

Он снимает очки и смеется:

– Ты о жене?

– В Москву послал?

– Ага.

– Не поможет.

– Утешайся, если ты уже с ордером.

– Пока еще нет.

– Не надейся. В любом суде проиграешь.

– Поживем – увидим. А пока поговорить треба.

– О чем?

– Узнаешь.

– А если откажусь?

– Не откажешься. Не в твоих интересах.

– Допустим, но не здесь же.

– И не сейчас. Есть бар в конце коридора. Рядом с музыкальным салоном. Скажем, в половине одиннадцатого. Свидетелей не будет. Кто в кино, кто на концерте. Самое подходящее место для рандеву. А что нам нужно? Бутылку пива или пару коктейлей.

– Не нравится мне все это.

– Не нравится, когда надевают наручники. А для этого, к сожалению, еще не пришло время.

Теперь он уже откровенно хохочет:

– Признаешься в бессилии?

– Пока да. Пока.

– Ну что ж, поговорим, если тема подходящая. Какой бар? «Близ Диканьки»? Страшная месть, да?

– Еще не страшная.

– Ладно, приду.

Теперь я отправляюсь на розыски Ермоленко и Бугрова. Оба отсыпаются в отведенной им каюте. Вскакивают как по команде.

– В половине двенадцатого уйдет бармен, и войдете вы. Напоминаю: ни слова о Сахарове, о лагере, о партизанах, о войне. Пусть не знает, кто вы и откуда. Твердо запомните. Это приказ. Ясно?

– Точно, – чеканит Бугров.

– Не подведете?

– Не подведу, товарищ полковник.

– Добро, – копирую я генерала.

«БЛИЗ ДИКАНЬКИ»

Длинный узкий коридор пуст. Лишь в конце его в дверях музыкального салона, откуда доносится чье-то микрофонное пение, маячит Нодия в сером костюме. Его никак не примешь за сыщика. С тоненькой стрелкой усов и модными бачками, молодой развлекающийся грузин, каких десятки среди пассажиров. Он стоит вполоборота к невидной из коридора эстраде так, что вход в интересующий меня бар остается в поле его зрения. Лежавы еще нет Должно быть, он придет позже, чтобы не бросаться в глаза.

Я смотрю на часы: двадцать минут одиннадцатого. Прошло около часа после отплытия, теплоход уже в открытом море, далеко от Новороссийска. В четверть одиннадцатого я, как было условлено, отправился в бар.

Признаться, у меня не было полной уверенности в удаче. Галка так и сказала: «Прав твой Корецкий. Нечего было церемониться здесь с опознаниями, а снять его с теплохода в Новороссийске и отправить под стражей в Москву». Но очень уж соблазнил «эффект неожиданности». В случае успеха он обеспечивал нам полную и безоговорочную победу, почти обезоруживал противника и вдребезги разбивал «материнский авторитет». Возможно, я недооцениваю изворотливости и вооруженности Пауля. Развязка близка, но так не хочется ее отдалять.

С тайной тревогой я и вхожу в полутемный бар. Пауль уже здесь, один-одинешенек в далеком уголке за зеленой лампой. Перед ним уже ополовиненная бутылка армянского коньяка с парадом из звездочек. Слова Тамары о том, что он непривычно много пьет, и количество выпитого меня успокаивают: значит, нервы у него не выдерживают.

– И даже успел заправиться?

– Присоединяйся…

– Спасибо. Предпочту пиво.

– Поединку пиво не поможет. Слабеешь.

– Наш поединок начался не сегодня, – парирую я.

– Думал, сбегу? Куда?

– Теплоход велик. Поди прочеши эту громадину – хлопот не оберешься.

– А зачем это мне? Бегут из безвыходного положения. А в безвыходном положении ты, а не я.

– Почему?

– Хочешь арестовать, а не можешь. Придется потом выпускать с извинениями, Это полковнику-то!

Он явно издевается. Не хочется отвечать: не базар.

– Доказательства добывая? Где, в Москве или в Одессе?

– В Берлине.

Его глаза суживаются, как две щелочки. Удивлен или испуган?

– А что в Берлине?

– Скажем, Герта Циммер.

Вздох облегчения. Почти неслышный, но все же явственный.

– Нет давно уже Герты Циммер. Провоцируешь.

– А твои письма к ней?

– И писем нет. Ни одной строчки. Даже подписи.

– А фото на Балтийской косе с дарственной надписью?

Он ставит недопитый бокал на стол. Стекло подозрительно звякает.

– Значит, она его не сожгла?

– Увы.

– Просчет, – цедит он. – Писал я тогда по-немецки.

– Экспертиза подтвердила тождество.

– Экспертиза не безгрешна. А в Одессе у меня чисто. Архивы вывезены, агентура уничтожена.

– Есть свидетели.

– Кто? Ты – следователь. Тебе даже дело мое вести не положено. Отведу по личным соображениям. Жена твоя не годится по тем же мотивам. Кто же остается? Тимчук?

– Кстати, Тимчук опознал тебя с первого взгляда.

– К старости память слабеет. Да и Тимчук человек замаранный. На двух хозяев работал. Кому суд поверит: бывшему полицаю или родной матери?

Я смотрю на бармена. Облокотясь на стойку, он читает книгу. Значит, нет еще половины двенадцатого. Надо уйти с одесской темы.

– А ты уверен в показаниях Сахаровой?

– Ты не знаешь Анфисы Егоровны, – улыбается он. – Это же Васса Железнова. Кремень.

Не следует рассказывать ему о моей беседе с Анфисой Егоровной. Пусть надеется. Это его единственный шанс уйти от разоблачения. В моих интересах сейчас даже укрепить эту веру – тем беспроигрышнее будет мой план.

– Да, – притворно вздыхаю я, – допустил промах, проворонил Тамару… – Мельком бросаю взгляд на часы: – Теперь она уже, к сожалению, в Москве.

– В Апрелевке, кавалер Бален де Балю. Твоя шпага опять сломалась. Интересно все-таки, на что ты надеешься?

– На количество доказательств. Как тебе известно, оно всегда переходит в качество.

– Я не марксист, а прагматик. Верю только в реальные силы и реальные обстоятельства.

– Помню, ты так же рассуждал и в Одессе, когда собирался с моей помощью выловить всю нашу подпольную группу.

Он благодушно отхлебывает коньяк. Сейчас он совсем расслабился.

Бармен уже убрал все бутылки и уходит, оставляя ключ в замке. Пауль оглядывается:

– Кажется, бар уже закрывают. Сейчас нас выгонят.

– Погоди. Именно сейчас и начнется самое интересное.

В бар входят Ермоленко и Бугров.

Пауль вскакивает.

– Сядьте, гражданин Сахаров, – говорю я официальным тоном, – мы вас долго не задержим. Подойдите, Иван Тимофеевич.

Бугров подходит ближе, Ермоленко остается поодаль.

– Вы узнаете этого человека, гражданин Сахаров? – спрашиваю я.

Сахаров недоуменно пожимает плечами:

– В первый раз вижу.

Теперь я обращаюсь к Бугрову:

– А вы его знаете, Иван Тимофеевич?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Вглядитесь получше. – Я поворачиваю настольную лампу так, чтобы Бугров мог лучше разглядеть лицо Сахарова. – Не узнаете?

– Не узнаю, товарищ полковник.

– Ну что ж… – вздыхаю я. – Вы свободны, Иван Тимофеевич. Ермоленко, проводите товарища в его каюту и возвращайтесь сюда.

Оба уходят.

– Что это было? – спрашивает Гетцке. Он больше удивлен, чем взволнован.

– Неудавшееся опознание, – говорю я. – К сожалению, тебе везет, Пауль. Наш свидетель не опознал в тебе гауптштурмфюрера Гетцке.

Он хохочет. Хохот нервный, почти истерический.

– Смеяться рано, – строго говорю я. – Мы еще не в Одессе.

Он хочет что-то сказать, потом молча допивает коньяк в бокале, театрально раскланивается и говорит:

– Благодарю.

И уходит.

Я остаюсь. Проведена, так сказать, часть опознания. Бугров не узнал в Сахарове эсэсовца Гетцке. О настоящем Михаиле Сахарове речи пока не было. Будет еще, будет…

Ермоленко возвращается с бутылкой пива, захваченной из другого бара.

– Что будем делать, Александр Романович?

– Ждать.

– Я все-таки не понимаю, почему вы так провели опознание?

– Как – так?

– Ну, вполсилы, что ли… Бугров-то Сахарова опознать мог, а не Гетцке.

– Еще опознает. Потом. А сегодняшний день расцени как отвлекающий ход. Пусть Гетцке поверит, что мы на ложном пути.

– Как думаете: поверил?

– Кажется, поверил, – отвечаю я. – Поверил в нашу неудачу, в то, что мы смущены и растеряны. Фактически мы дали ему отсрочку, возможность действовать.

– Как?

– Он уже давно напуган, Ермоленко. В миссию жены он не верит. На непреклонность Сахаровой уже не надеется. Еще в Батуми он понял, что изобличен, что мы ищем каких-то последних, решающих доказательств. Точки над «и». Сейчас он почти убежден в том, что мы этой точки поставить не можем, ждем до Одессы. В Одессу мы прибываем под утро, значит, еще до рассвета он попытается обмануть нас и скрыться. С пробковым поясом – а такие пояса есть в каждой каюте – марафонскому пловцу добраться до берега не составит труда.

– Рискованно, Александр Романович.

– Он в цейтноте, Ермоленко. А в цейтноте, если вы играете в шахматы, как известно, делают самые рискованные, самые роковые ходы. Вот я и жду такого хода. Помните, что я говорил генералу? Возьмем его у трапа.

– Какие будут приказания?

– Прежде всего договоритесь с электриком. Необходимо выключить свет в вестибюле и остановить лифт. До рассвета. С капитаном все согласовано. Коридор остается освещенным и просматривается насквозь. Его блокируют с двух сторон Лежава и Нодия. Невидимые в темноте, они отлично видят дверь из каюты. Вы лично блокируете лестницу – единственный путь на нижние палубы. Я прикрываю вас из кабины остановленного лифта – дверь будет открыта.

Ермоленко уходит. До двух ночи я лежу, прикорнув на диванчике у большого стола. Теплоход чуть-чуть покачивает – трудно будет плыть даже марафонцу в такую погоду. Но я твердо убежден, что Пауль все-таки рискнет. Не будет ждать до Одессы. На что я рассчитывал бы в его положении? На свою силу и ловкость, на быстроту реакции, на оружие, наконец. Хотя он и ехал в свой туристский рейс, не ожидая разоблачения, привычка иметь оружие у людей его профессии – вторая натура. А я обещал капитану, что стрельбы не будет. Кто знает, может быть, обойдемся и без стрельбы – нас все-таки четверо.

Два часа – минута в минуту. Я выхожу и подымаюсь по лестнице в затемненный вестибюль на шлюпочной палубе. В темноте натыкаюсь на прижавшегося в стене человека.

– Ермоленко? – спрашиваю я шепотом.

Он шепчет в ответ:

– Тсс… в кабину лифта нельзя. Она остановлена этажом ниже.

Косяк света из коридора тускло очерчивает какую-то тень. Лежава или Нодия? Я не вижу – значит, не видит и он. Подымаюсь ступенькой выше и занимаю пост на лестнице, ведущей наверх, в капитанское царство. Пауль туда не пойдет – слишком высоко, – но пост удобен: в двух шагах дверь на подветренную галерею, к поручням еле-еле освещенной шлюпочной палубы.

Медленно, жестоко медленно тянется время. Начинает ломить ноги, как бывало, когда стоял на часах. Ермоленко не шелохнется, Лежава или Нодия – тоже. Молодежь – не те кости, не тот вес.

Где-то в коридоре еле слышный щелчок. Кто-то повернул ручку двери, кто-то почти бесшумно шагнул из каюты. Я говорю «почти», потому что улавливаю даже шелест шагов в резиновых тапочках. Шаг – замер, еще шаг – опять тишина: ждет, не раздастся ли где-нибудь подозрительный звук. Наконец в тусклом косяке света появилась смутная фигура в купальном халате. «Почему в халате?» – мелькнула мысль. Но соображать было некогда. Тень из угла вестибюля – Лежава или Нодия – метнулась навстречу. Человек в халате отскочил, выбросил вперед руку с черным предметом в кулаке. Пистолет? Но выстрела я не услышал – только негромкий щелчок, Лежава или Нодия откинулся со стоном, закрывая лицо руками. Я не считал секунд, но мне показалось, что мы с Ермоленко бросились к выходу из коридора одновременно. Черный предмет в руке человека в халате снова щелкнул, но промазал: Ермоленко успел ударить противника головой в грудь и тут же отлетел, отброшенный сильным пинком ноги. Но я уже вцепился сзади, выворачивая руку с неизвестным оружием. Человек в халате вскрикнул от боли и выронил его на пол. Однако и я не остановил его: руки обхватили что-то жесткое, облегающее тело под халатом, и халат остался у меня в руках, а человек выскользнул и метнулся к двери на палубу. Тут его и настиг второй наш наблюдающий, и удар тяжелым пистолетом по голове свалил бежавшего на пол.

Я освещаю фонариком вестибюль. Гетцке лежит на полу в одних плавках, толстом пробковом поясе, помешавшем мне обхватить его, и с самодельным полиэтиленовым рюкзаком на спине, в котором, наверно, упакована одежда. Лежава стоит согнувшись, протирая глаза рукой.

– Ранен? – спрашиваю я.

– Кажется, нет. Но не могу открыть глаз. Жжет.

Ермоленко поднимает с пола короткоствольный, почти игрушечный пистолет и говорит с уважением:

– Заграничная штучка. Стреляет ампулами со слезоточивым газом.

Сеанс, как говорится, окончен. Нодия помогает Лежаве добраться до бара и промыть глаза. Мы с Ермоленко тащим бесчувственного Гетцке на диван, где я провалялся до двух часов ночи, снимаем пробковый пояс и кое-как напяливаем на лежащего куртку и брюки, спрятанные в полиэтиленовом рюкзаке. Там же деньги и документы на имя Сахарова – видно, не предусмотрел необходимости запастись фальшивым паспортом.

– Надень ему наручники и прикрой халатом, – говорю я Ермоленко. – Сейчас очухается…

Двадцать пять минут третьего. Меньше получаса потребовалось для развязки операции, начатой шесть дней назад. Шесть дней розысков, междугородных переговоров, психологических поединков, морского и воздушного вояжей и одной рискованной схватки. Разве выразишь в этом коротком перечне все, что было пережито в эти тревожные дни! Если бы не удар Нодия, Гетцке еще мог бы попытаться уйти. Но не ушел бы!

Я все рассчитал точно, кроме халата, из которого он так удачно выскользнул почти у самой двери на палубу.

Пауль открывает глаза, удивленно оглядывает окружающих, пробует двигать руками, скованными наручниками, поправляет плечами с трудом напяленный нами пиджак. Говорить он не может или не хочет, только опускает веки, чтобы не видеть нас.

– Дайте ему коньяку, – говорю я.

Он сжимает зубы и отворачивается.

– Конец, Пауль, – заключаю я.

По коридору слышатся чьи-то шаги. Теплоход просыпается.