Текст книги "Потому что потому"

Да-а, хорошо бы отыскать в дедовой мастерской и какой-нибудь ящик – ну как у Кио, – в который можно запихнуть всю мелкую братию во главе с «адидасами». Или еще лучше: уменьшить, скажем, вчетверо… Нет, вчетверо всех уменьшать нельзя: тот пятилетний клоп в плавках в траве заблудится. Не говоря уже о Константине. Зато его можно превратить в кошку. Или в попугая. Опять нет: в попугаев превратим «адидасов». Получатся два симпатичных неразлучника с белыми трилистниками на птичьих грудках… Хотя, умерил воображение Вадим, превращения в зверей – это трюки-из репертуара магов, волшебников и злых фей, а мастеровитый дед «пахал» на иллюзионистов. У тех, конечно, таинственности тоже хватает, но вот она технически объяснима. А жаль…

Амбарный замок на двери второго этажа открылся легко и бесшумно. Из крохотного пустого тамбура вели две двери, обе запертые: одна – в спальню деда, другая – в мастерскую. Спальня Вадима не заинтересовала: узкая солдатская кровать с продавленной сеткой, три венских стула у стены, облезлый шифоньер, из которого вываливались полосатый матрас и подушка в розовом сатиновом напернике. Голая пыльная лампочка под потолком. На все про все – шесть квадратных метров. Обитель аскета. Зато мастерская поражала и размерами и оборудованием. Не зря приятель Вадима рассказывал, что из цирка к нему не раз подкатывались: не осталось ли, мол, чего от деда и не продаст ли это «чего» корыстный внучочок? Внучонок – не знали цирковые покупатели! – не корыстным был…

Мастерская деда занимала все оставшееся пространство второго этажа, то есть по площади равнялась трем нижним комнатам и кухне минус шесть метров, что пошли на «обитель аскета». Огромная, светлая – одна стена сплошь застеклена – мастерская и прибрана была наиаккуратнейшим образом, будто дед только-только вышел отсюда, закончив работу над очередным хитрым ящиком. Два верстака – столярный и слесарный, токарный станок, а рядом сверлильный: таких маленьких Вадим никогда не видал… Интересно: сколько дед за электричество платил и как часто оставлял поселок без света?.. Шкафы вдоль всей стены от пола до потолка. Открыл один: в специальных креплениях, в деревянных пазах – молоточки, пассатижи, отвертки, сверла, еще чего-то, чему Вадим и названия не знал. В другом шкафу – стамески, рубанки, фуганки, ножи какие-то: все для работы по дереву. Под потолком – четыре длинных неоновых фонаря…

За окном темнело. Вадим щелкнул выключателем, ярко осветил это техническое великолепие, полный набор для любого рукомесла, впервые остро пожалел, что сам толком не умеет гвоздя забить; когда хочет очередную картину повесить, зовет соседа-врача, тот приходит с дрелью, вгоняет в бетонную стену деревянную пробку, ввинчивает шуруп – вешайте шедевр, маэстро…

Да, еще что было: посреди мастерской – два высоких табурета с круглыми сиденьями, обтянутыми кожей. Оба – на колесиках. Вадим умостился на одном, оттолкнулся ногой, легко-легко поехал по полу. Удобная штука.

Однако стоило осмотреться не торопясь. Если делать обыск, то по всем правилам. Вадим не знал их, правил, но надеялся, что вывезет природный, с годами отшлифованный педантизм. Педантизм и последовательность – вот что, считал Вадим, необходимо для обыска. Да еще, кажется, ордер от прокурора. С ордером – промашка, нет ордера. Ну если кто и может обвинить Вадима в противозаконных действиях, так только его приятель, дедов внук. А с ним хлопот не будет.

…Купленные в комиссионке электронные часы «Сейко» показывали четыре часа тридцать две минуты утра следующих суток, когда вконец вымотанный Вадим закрыл последний из множества шкафов и шкафчиков и откатился на табурете к стене, оперся о нее спиной. Придуманное на вечер занятие сильно – мягко сказано! – затянулось. По любимой Вадимом логике он давным-давно сны должен был смотреть, и только упрямство (или педантизм и последовательность…) не позволило ему бросить обыск на полпути…

А что, в сущности, обнаружено? Можно подвести итоги.

Обнаружено понятного: многочисленные слесарные и столярные инструменты в идеальном состоянии, а также инструменты ювелирные или часовые – точно Вадим не понял. Все.

Обнаружено интересного: часы бронзовые семнадцатого века, с головой Медузы Горгоны, испорченные; китайская фарфоровая ваза времен Цинской династии, большого антикварного значения не имеющая; пистолет системы Макарова, превращенный в бензиновую зажигалку, вещь грозная, действующая; коллекция трубок числом двадцать две, из которых три прокурены до дырок в чубуках; жестяная банка табачной марки «Амфора» с табаком; три скрипки без струн, очень старые; гитара со струнами, современная, изделие фабрики имени А. В. Луначарского. Все.

Обнаружено непонятного: деревянная рамка с двумя движущимися в ней стеклами; деревянный ящичек-матрешка, из которого легко выпадают еще три ящичка; деревянный ящик с двойным дном, куда можно посадить, например, кота; канат-трос из металлических звеньев-ячеек, так ловко входящих одно в другое, что канат мог стоять вертикально, так сказать, превращаясь в стержень; цепочка из десяти разноцветных шелковых платков, засунутая в елочную хлопушку; бутылка с этикеткой «Советское шампанское» с отвинчивающимися донышком и полым патроном внутри; птичья клетка с отсеком непонятного назначения – своего рода клетка в клетке; три стеклянных фужера с присосками из прозрачной резины на донышках. Все.

Обнаружено таинственного: продолговатый – чуть более полуметра в длину – деревянный ящик, в поперечном сечении – десять на десять сантиметров, со всех сторон склеенный, не имеющий ни крышки, ни отверстий, короче – закрытый. Более того, на одной из сторон надпись черной краской: «Осторожно: опасность!»

Какие делать выводы?

Что до понятного, то тут все понятно. И скучно.

Что до интересного, то обыск, в общем-то, сделан не зря: надо выпросить у приятеля часы с Медузой Горгоной, очень они к интерьеру в мастерской Вадима подойдут. А починить их – дело несложное…

Что до непонятного, так Вадим теперь сможет целый ряд трюков того же Кио легко разоблачить. Если допустим, пойдет в цирк с какой-нибудь милой особой.

Что до таинственного… Очень уж надпись на ящике похожа на ту, около картонной ракеты. Текстуально идентична, сказали бы доки филологи. Случайно ли?.. Нет, на дачу Они проникнуть не могли: Вадим, уходя на этюды, все тщательно запирал – и двери и окна. А при нем никто в дом залезть, кажется, не пытался. Текстуальная идентичность – не более чем совпадение. Типовая предупреждающая надпись. Мильёны таких везде понаклеены. Вадим в принципе привык слушаться предупреждающих надписей вроде: «Не влезай – убьет!», «По газонам не ходить!», «Дверью лифта не хлопать!», «Не курить!» и тэ дэ и тэ пэ. И все-таки что-то – не шестое ли чувство, очень уместное среди ночи в мастерской кудесника? – подсказывало Вадиму, что надпись сделана не столько для того, чтобы охранить вскрывающего, сколько для того, чтобы сохранить вскрываемое. Мудрый дед-всевед упаковал самую ценную, самую главную свою поделку в герметическую коробку и оберег ее предупреждением от дураков и проходимцев. Несмотря на события минувших дней, вызвавших у Вадима всплеск самокритичности, ни дураком, ни проходимцем он себя не держал.

Что случится, если он вскроет ящик? Дача взорвется? Вздор!.. После сегодняшней ямы-ловушки никакие взрывы Вадиму не страшны… Нарушит он последнюю волю деда? А если это воля не деда? Если это кто другой начертал? Да и какой смысл прятать от людей Нечто столь примитивным способом? Неужто прятавший не ведал, что сегодня никого подобными надписями всерьез не остановить? Скорее наоборот. А коли так – вскрываем!

Вадим взял ящик и потряс его. Внутри что-то застучало, будто упаковка велика была этому «что-то».

А вдруг там змея?.. Нет, дед год назад помер, любая змея давно сдохла бы без воздуха и без пищи. А если баллон со смертельным газом?.. Так Вадим же ящик собирается вскрыть, а не баллон. Если там баллон, он его трогать не станет.

Рассуждал так, а сам потихоньку ехал на табурете к шкафу, где у деда стамески хранились. И как доехал – решился. Положил ящик на столярный верстак, взял в левую руку стамеску с тонким стальным полотном, в правую – молоток, приложил острие инструмента к клееному шву на ящике, тюкнул молотком. Стенка – или крышка? – неожиданно легко отошла, Вадим отложил молоток и, орудуя одной стамеской, вскрыл ящик. Внутри лежала флейта.

Странно, подумал Вадим. В чем опасность? Обыкновенная флейта, явно старинная, твердого вишневого дерева, крытая темным, местами потрескавшимся лаком, – она казалась такой же безопасной, как и белесая гитара фабрики Луначарского, привычная семиструнная душка. На месте деда Вадим заменил бы эту флейту в ящике со страшной надписью – ну, скажем, пистолетом Макарова: все-таки пугач, можно по ночам одиноких прохожих грабить, опасность налицо. Но почему-то не без мистического – хотя и не очень явного! – страха Вадим взял флейту, провел пальцами по ее теплому телу. Оно и вправду, чудилось, хранило тепло рук, что держали ее сто, двести или триста лет назад… Как она попала к деду? Кто-то принес отремонтировать?.. Судя по скрипкам, дед не брезговал и музыкальными инструментами: чинил их или настраивал. Но все же: почему опасность?.. Камуфляжная надпись, решил Вадим. Похоже, флейта эта – достаточно ценная вещь, как скрипки Страдивари или Гварнери, и дед укрыл ее от посторонних глаз и рук, которые могли принять ее за обыкновенную дудочку.

Был бы Вадим музыкантом-духовиком, проверил бы свою догадку, испробовал бы вишневую флейту, сыграл бы какой-нибудь полонез или менуэт – что флейте играть пристало? Но вот беда: не обладал он музыкальным слухом, слон ему на ухо наступил, «чижика-пыжика» верно спеть не мог, и для него эта флейта и была как раз обыкновенной дудочкой.

Приложил к губам, дунул: тонкий, чуть хрипловатый звук поплыл по комнате, ударился о деревянные стены, заглох, как в вате.

Игра на флейте требовала простора. Если уж не зала с высокими сводами, с каменными холодными стенами – рыцарский вариант, пажеско-королевский! – то по крайней мере широкого вольного поля, прозрачной рощицы на холме, где звук флейты станет плести среди берез – или лучше вязов – тонкую и томную паутину мелодии – вариант пастушеско-пейзанский, в стиле Ватто. Вадиму всерьез захотелось сыграть на флейте, вернее – подудеть в нее. Бессонная, бездарно проведенная ночь ли была причиной его лирического настроя или еще что-нибудь, но, прихватив флейту, он спустился вниз, вышел из дома в прохладное, мокрое от росы утро. Шестой час, солнце уже встало, но не успело ни согреть воздух, ни высушить траву, и Вадим шел по холодной росе, ежился от озноба и наслаждения. Говорят, утренняя роса делает человека моложе, красивее и здоровее – стоит только умыться ею, омочить тело, не боясь простуды, ангины или воспаления легких.

Вадим не боялся. Намеренно загребая траву босыми ступнями, как конькобежец или лыжник, он дошел до забора, встал в позу, каковую имел в виду, когда представлял флейтистов – живьем-то он их не видал! – и заиграл зажмурившись. Он сейчас не думал, что перебудит поселок, что ни свет ни заря проснувшиеся соседи предадут его анафеме, а то и в милицию сволокут. Он сейчас играл, забыв обо всем, он сейчас не был художником, членом МОСХа Вадимом Тавровым, но превратился в музыканта без имени и без звания, без роду и племени, в юного флейтиста с длинными, до плеч, локонами, в бархатном колете, в разноцветных чулках, в берете с пером и в серебряных башмаках с золотыми пряжками.

 
«Это было у моря, где ажурная пена,
где встречается редко городской экипаж…»
 

Самое странное (что почему-то совсем не удивляло Вадима) – он, как ему слышалось, именно играл, а не дудел бессмысленно, что следовало ожидать от человека, не державшего в руках ничего сложнее пионерского горна. Он играл, легко перебирал пальцами, и тихая, по-прежнему чуть хрипловатая (старая, видать, флейта, не успел ее дед настроить…) мелодия текла над полем, и над лесом, и над улицей, забиралась в открытые окна домов, жила в тесных и жарких от ночного дыхания спальнях, закрадывалась в предутренние теплые сны, но никого, наверно, не могла разбудить – такой, повторим, тихой была, вкрадчивой, нежной. И может быть, только чуть-чуть изменила она эти сны, окрасила их в пестрые и радостные цвета, добавила солнца, и света, и, как ни странно, крепости добавила всем тем, кому не предназначалась. А кому предназначалась…

И тогда Вадим, не отрывая от губ вишневого мундштука, продолжая тянуть пьянящую до одури мелодию, внезапно открыл глаза – подтолкнуло его что-то? – и увидел странную, абсолютно невероятную, фантастическую процессию, идущую по узкой улочке поселка. Впереди, зажмурившись и улыбаясь счастливо, шла – вернее, плыла, едва касаясь травы босыми ногами, давешняя девица в сарафане-размахайке, и ее длинные, горящие на солнце волосы летели за ней, как огненный флаг неведомой Вадиму державы. Сзади, отстав от нее на шаг, бок о бок шли два «адидаса» – в любимых синих маечках, но без джинсов, в одних плавках и тоже босиком. Потом шли лазутчики-ихтиандры, семилетний и пятилетний, в цветастых трусишках, только сухих пока, и младший – как и тогда, у цветов, – держался ручонкой за штанину старшего. Следом топал голый по пояс, но в драгоценных своих тренировочных шароварах десятилетний спутник «адидасов» – из первого, так сказать, явления Их Вадиму. И замыкали шествие сестрица Зинаида с братцем Константином: она в том же, вроде сросшимся с телом, не имеющем цвета сарафанчике, он – голый, шоколадный, умытый, с пальцем во рту. И что непонятно: все, как и девица, ухитрялись – и неплохо получалось, ровнехонько! – идти с закрытыми глазами, будто и не просыпались они еще, будто видели странный до невозможности сон, в котором злейший враг играл на флейте, и прочная нить мелодии влекла Их к нему, как в старой-старой сказке про крысолова. Там тоже была флейта, и юный музыкант, и прекрасная девица, и непослушные злые дети.

Вадим силился оторвать флейту от губ и не мог; Что-то ужасное происходило с ним. Не он держал флейту, а она его, и он лишь призван был – невесть чьей волей! – доиграть музыку до конца. Он стоял как прикованный подле забора, напрягая легкие и явственно ощущая, как, несмотря на утренний холодок, рубашка стала мокрой от пота и мерзко липла к спине, и страшно затекли руки, и губы сводило, одеревенели они. И ужас – огромный, заполнивший всего его, судорогой сжавший желудок, заледеневший в груди, животный ужас от содеянного – не им содеянного, не Вадимом, в том-то и суть! – цепко держал, парализовал волю, превратил в механическую куклу, которая только и могла дудеть и смотреть, как спящие дети входят в калитку, идут, чуть покачиваясь в такт мелодии, поднимаются по ступенькам на террасу, скрываются за дверью.

И как только Зинаида затащила в дом братца, темное Нечто, цепко державшее Вадима, сразу отпустило его, и он, немедленно оторвавшись от флейты, непроизвольно, с отвращением швырнул ее на траву.

Поселок спал.

Никого не разбудила мелодия, никого, кроме тех, кто считался врагами Вадима. Не правда ли, странная избирательность? Да что избирательность! Все странно, чтоб не сказать крепче. Права оказалась надпись на ящике: опасность таилась в нем, не известная никому, пострашнее предполагаемого газа в предполагаемом баллоне. Что газ! Понятная штука. А волшебная флейта непонятна, невероятна, невозможна! Вадим был готов принять без сомнений старую обскурантистскую формулу: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Но ведь было!.. Вон – полна дача детишек, невесть с чего вылезших из мягких постелей и явившихся на зов дудки. Крысолов отомстил городу. Там тоже был клон, вернее – клан, тесное братство сытых бюргеров, не признавших чужака. Вадим отомстил поселку, отомстил клону. Они – его пленники, можно радоваться.

Хотелось плакать. От бессилия перед Неведомым, Незнаемым, Небывалым. Что-то больно много заглавных букв… Они выдают существование в современном человеке эпохи НТР древнейших инстинктов, берущих начало в неолите или палеолите, – не силен Вадим в науке! – заставлявших его, человека, который, как известно, звучит гордо, поклоняться, совсем потеряв гордость, всяким эльфам, троллям, лешим и домовым, верить в заговоры и наговоры, приворотные зелья, волшбу и ворожбу, не сомневаться в правдивости легенд и сказок – ну хотя бы о крысолове.

А чего в ней сомневаться? Подудел в волшебную флейту – все детишки в плену. Простенько и надежно.

Но почему именно эти?

Вздорное существо человек! Вадим стоял у забора, смотрел на валявшуюся в траве – волшебную! – флейту и, легко смирившись с фактом волшебства, думал о том, что в подобный момент любому здравомыслящему субъекту показалось бы абсолютно несущественным. Поселок большой? Большой, дач, наверно, двести. Детей в нем много? Несомненно. А почему флейта привела к нему только восьмерых? Потому что они – Они? Но откуда флейта о том узнала?..

Вадим не заметил, что уже одушествил волшебную дудку, наделил ее – как того и требуют условия сказки! – способностью к осмысленным действиям. А коли заметил, то ничуть тому не удивился: понятие «играть на флейте», на чем угодно – от рояля до расчески с папиросной бумагой – с Вадимом несовместимо. Оно – из области сказочного…

Что-то многовато сказочного, с тоской подумал Вадим. Рассуждать логически он был не в состоянии. Подобрал флейту, засунул ее за пояс джинсов и пошел в дом.

Явившиеся на зов флейты дети мирно досматривали сны. «Адидасы» спали, удобно развалившись в креслах на террасе. В столовой, за столом-гигантом, уронив голову на скатерть, сопел их десятилетний приятель. Стол под скатертью не перина с пухом, но мальчишка неудобств не ощущал. Тут же, на плетеной, как и кресла на террасе, кушетке, крытой домотканой кошмой, улеглись ихтиандры. Этим повезло больше. Во-первых, они находились, научно выражаясь, в горизонтальном, удобном для отдохновения положении. Во-вторых, на кушетке имелась подушка: пусть не шибко чистая, но мягкая. В комнате Вадима на его собственной кровати, не разобрав ее даже, прямо на пледе смотрели сны сестрица Зинаида и братец Константин. Он по-прежнему чмокал пальцем, и на губах его застыл, готовясь вот-вот лопнуть, прозрачный пузырек слюны. Зинаида во сне обняла брата, ну просто подмяла его под себя – для тепла. Вадим снял с гвоздя свою куртку, укрыл обоих.

А на кожаном кресле, попавшем на дачу из какого-то начальнического кабинета, откинув голову на спинку и разметав по черной обивке медные волосы, спала девица. Или притворялась, что спала. Во всяком случае, веки ее – или это помстилось Вадиму? – еле дрогнули, приоткрылись, когда он вошел. Вгляделся: нет вроде… Спит.

Он сел на складной походный стульчик – больше в комнате мебели не было, а в столовую за стулом идти не хотелось, боялся до времени гостей непрошеных разбудить – и стал ждать. Голова казалась пустой и легкой: оторви – улетит, ветром подхваченная. Думать ни о чем не хотелось. И спать, как ни странно, тоже. Флейта, как кинжал, торчала за ремнем на бедре. Вадим боялся выпускать ее из виду, то и дело трогал локтем: тут ли? Мухой пойманной билась единственная заблудившаяся мыслишка: что он с Ними делать станет, когда Они проснутся, когда придут в себя и поймут, что не в собственных постельках находятся – в стане врага злейшего, заклятого, в позорном плену, куда к тому же невесть как попали.

Ни с того ни с сего еще одна муха-мыслишка забилась – и вовсе вздорная: когда Они одеться успели? Ведь не спала же, к примеру, эта девица прямо в сарафане? Она – по логике сказки – в ночной рубашке прийти должна была. Как спала. Или – на улице даже ночью жарко! – вообще нагая. Сие, кстати, ведьме оч-чень пристало, не без сожаления подумал Вадим…

Он локтями в колени уперся, голову на руки уложил. Не заснуть бы ненароком… Не проспать бы гостей, что, конечно, уйдут, завидев спящего хозяина. Уйдут и будить не станут… Проверил флейту – на месте. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Поднял глаза: девица, не меняя позы, выжидающе, без улыбки на него смотрела, будто требовала объяснений: откуда она здесь?

– Доброе утро, – сказал Вадим.

Девица не ответила, разглядывала Вадима. Глаза у нее были под стать волосам – зеленые, как у булгаковской Маргариты. Или проще: как у ящерицы. Стоит, правда, отметить, что ящерицу Вадим видел лишь однажды. Замерев в бронзе, она стояла в окне антикварного магазинчика на полированной глыбе малахита, и круглые глаза ее были и впрямь зелены – из малахита же выточены.

– Рад вас приветствовать в этом доме, хоть и не мой он, – сказал Вадим.

Его тяготило молчание, он не умел молчать, а девица все смотрела на него, почти, кажется, не мигая, головы не повернув, застыв, как та ящерица на куске малахита, но не чувствовалось в ней никакого напряжения, скованности – вольно сидела, легко, а что не шевелилась – так, может, лень утренняя…

– Вы что, немая? – не без раздражения спросил Вадим. – Или даже глухонемая?.. Какое несчастье!.. Придется переписываться.

– Остановитесь, – негромко сказала девица, по-прежнему не двигаясь. Голос у нее оказался низким, чистым – студийным. Тогда, в лесу у поваленной сосны, она тоже что-то произносила, но Вадим не запомнил голоса: слишком взволнован был ее изощренным коварством. – Как вы нас сюда заполучили?

– Нас?.. – Вадим не пытался оттянуть ответ. Он действительно не понял, как девица догадалась, что на даче – все Они. Бросил взгляд на кровать: – Ах, да, не усек… Как? Не поверите, но – флейта… – Он похлопал пальцами по инструменту.

Девица глазами повела, флейту увидела. Без удивления спросила:

– Который час?

– Седьмой…

Тут девица впервые усмехнулась – чуть-чуть, уголком рта. Сказала протяжно:

– В такую рань подняли…

Странно, но Вадим почувствовал смутную вину. Действительно: что это он себе напозволял, негодный, – выспаться даме не дал! Непонятно почему смущаясь, зачастил:

– Вас ничего не удивляет? Невероятно! Я бы удивился… Да, кстати, и удивился. Представляете: играю я на флейте, а тут вы все… Бред!

Понимал: не к чему перед ней соловьем разливаться, а остановиться не мог. Будто гнал его кто-то…

– Отчего же бред? – Девица откровенно насмехалась над ним. Даже улыбку себе разрешила – вполнакала. – Мы-то все тут…

Казалось, она – насмешливым своим тоном, вальяжно-пренебрежительным поведением, отсутствием всякого удивления – хотела сказать: временная победа, старичок, ты взял нас врасплох. И Вадим нашел в себе силы обозлиться.

– То-то и оно! Явились, как телята за пастухом. Только не мычали.

Тут девица улыбнулась в полную мощь, и, как писалось в старых амурных романах, Вадим был сражен наповал. Улыбка у нее… Ах, что зря расстраиваться! Вадим слишком хорошо помнил ее улыбку, так и не дописанную им – там, у сосны…

– И наверно, решили, что пастух – вы?

– А то кто же?! – Вадим еще хорохорился.

– Кто? – Девица встала, как вспорхнула, хотя птичий глагол этот вызывал в воображении нечто крохотное, «колибриобразное», а девица ростом с Вадима была. И все же именно вспорхнула, или, если хотите, взлетела, – легко и плавно. И пронеслась по комнате, обдав Вадима прохладным ветром, взбитым ее широкой юбкой. – Дед Василий, вот кто. Тот самый, что эту флейту нашел.

– Вы что, знали о ней?! – Вадим окончательно сбился с толку.

– Знала?.. Может быть… Не помню… Дед говорил что-то, но я маленькой была, пропустила мимо ушей… Но он же ее прятал? – полувопрос, полуутверждение.

– Прятал, – сознался Вадим, как в воровстве уличенный. Что с ним делалось – понять не мог. Не он это был, кто-то иной, ничуть не похожий на «железного художника», как его знакомые называли.

Она села на подоконник, уперлась в него ладонями, смотрела поверх Вадима – на дверной косяк. Что она там углядела – непонятно… Потом резко перевела взгляд на Вадима, спросила, как выстрелила:

– Вы любите логически рассуждать?

И поверьте: простительно было Вадиму выдавить из себя:

– Вы… ведьма?..

И вот тут уже она перестала сдерживаться, рассмеялась в голос, откинув назад голову, будто невероятной тяжести волосы тянули ее за окно.

– Ведьма?.. – Она, похоже, любила переспрашивать, давая себе время подумать не торопясь, найти ответ – единственный, точный. – Пожалуй… Вы – второй человек, кто меня ведьмой назвал.

Вадим нежданно ощутил некий укол ревности – чувства, достаточно чуждого для него, вообще незнакомого.

– А кто первый?

– Дед Василий. Он обещал сделать мне помело, чтобы я летала над поселком.

– Сделал?

– Не успел…

В голосе ее слышались и сожаление, что не успел дед Василий смастерить летающее помело, и вера, что поживи он еще – летала бы она сейчас над поселком, непременно летала бы: не существовало невозможного для деда Василия.

– Он деда Василия обокрал, знаешь. Тая?..

Вадим вздрогнул от неожиданности. Зинаида сидела на кровати, спустив на пол босые, все в царапинах, ноги и сердито смотрела на Вадима. Он не заметил, как она проснулась, да – честно! – и забыл про нее с Константином. Тот просыпаться не спешил, громко посапывал из-под куртки.

Тая – так вот как звали девицу! – не глядя, отмахнулась от Зинаиды.

– Знаю. Пусть.

И Зинаида стихла, сложила ладошки на острых коленках, как отличница на уроке, тихонько слушала чужой разговор.

– У вас красивое имя, – сказал Вадим. Покатал его во рту, как ледышку:

– Та-ая…

Она опять улыбнулась. Раз начав – «отмерев», как в детской игре, – она уже не сдерживала себя, не играла в гранд-даму.

– Ведьмино… – И, соскочив с подоконника, приказала послушной помощнице: – Пора будить ребят. Слышишь, Зинаида?

Зинаида безропотно встала, вечной дежурной по классу пошла в столовую.

– Пусть Константин спит, – сказала Тая. – Он соня, и это полезно… Пойдем и мы, Вадим Николаевич, – не удержалась, добавила хитро: – Петух пропел, время волшбы кончилось.

Отметив машинально, что имя его Тае известно – у Зинаиды выяснила? – он послушно отреагировал на хитрое добавление:

– А флейта?

– Что флейта?.. Оставьте ее. Она вам больше не понадобится.

– Здесь оставить?

– Можно здесь. Потом вы положите ее на место, откуда взяли, и все сделаете как было… Поспешим, Вадим Николаевич, мои ребята уже проснулись. Я познакомлю вас…

Сказано: «мои ребята».

Не «адидасовские», не какого-то неведомого «мозга»-клона, о встрече с коим наивно мечтал Вадим.

Ее ребята!..

И Вадим, честно говоря, сейчас и не представлял уже, что может быть иначе, не помнил, не желал вспоминать, что еще вчера он ее и в расчет не принимал, обзывал бессловесной куклой… Мало ли что вчера было! Вчера он об утренней первой электричке как о спасении мечтал…

Разноглазую Зинаиду Вадим уже имел счастье знать лично. Остальные пятеро – исключая соню Константина – вольным строем стояли вдоль стены в столовой, как на дипломатическом рауте. Однако выглядели малость смущенными, скованными – не в стиле подобных раутов.

– Вот, – сказала Тая, – рекомендую, – и повела окрест царственным жестом, представляя всех разом.

Вадим пошел вдоль строя этаким свадебным генералом. Он не ведал, что испытывает генерал в таких случаях, но сам-то себя глуповато чувствовал: церемония выглядела чересчур официальной. Официальность подчеркивала строгая Зинаида. Она воспитанно и скромно шла сзади. Так министр иностранных дел сопровождает какого-нибудь чрезвычайного и полномочного посла, пока тот, сияя казенной улыбкой, мнет руки членам министерского кабинета. Впрочем, Вадим для них и был своего рода послом – чужой и чуждой страны, которую пусть поневоле, но пришлось признать…

Первым в «строю» оказался десятилетний молчун в тренировочных штанах. Вид заспанный, взъерошенный, неумытый.

– Дима, – назвался он.

– Тезки, значит?

– Ждите больше! – сварливо сказал Дима. – Димитрий я… – Он четко выделил в имени первое «и»: по-старинному, по-княжески.

– Димитрий он… – с досадой повторила Зинаида: мол, как ты простых вещей не улавливаешь? Был же Димитрий Донской, например…

– Извини, – сказал Вадим. – Ошибся.

– Ничего, – кивнул князь, прощая. – Бывает.

Следующими – по рангу или по ранжиру? – стояли двое в цветастых трусиках. Пловцы-лазутчики.

– Этих знаю, – сообщил Вадим. – Имел честь…

– Так мы ж не ручкались, – сказал старший. Протянул ладошку. – Витька я. Кочерженко. По паспорту – украинец.

– Болтаешь много, – сердито оборвала его Зинаида. – Какой еще паспорт выдумал? Тебе до него девять лет расти…

– Я ж вообще… – смутился Витька, украинец по паспорту. – Я ж для знакомства…

– Для знакомства и помолчать можно, – закрыла тему Зинаида.

Вадим украдкой взглянул на Таю и, встретив ее пристальный взгляд, быстро отвернулся: оказывается, она за ним следила. Почему? Хотела увидеть, как он отнесется к ее воинству? Что ж, первая реакция – всегда самая непосредственная. Если, конечно, человек не привык скрывать ее. А Вадим не-привык… Ну и что с того? Пусть следит. Скрывать ему нечего! Хорошо он к ее воинству относится вопреки всякой логике. Сейчас бы – по логике – повязать всех и выпороть ремнем или веревкой, чтоб старших уважали. А он политесы разводит, «ручкается», как гражданин Кочерженко изволил выразиться. И что забавно – удовольствие получает…

Меньшого лазутчика Зинаида сама представила, поскольку Витька слова лишился:

– Колюн это. Сосед ваш по участку. Там, за лопухами, ихний забор… – и глазом на Вадима зыркнула: как, мол, он? Помнит ли про забор за лопухами? И про медную проволочку, к нему ползущую?.. Вадим помнил, но темы развивать не стал. Кивнул согласно, пожал маленькую жесткую ладонь. А Зинаида итог подвела: – Пять с половиной ему. Но умный…

Тогда, в поле, Колюн показался Вадиму совсем несмышленышем: пять лет – щенячий возраст. Да и эта привычка его – за Витькину штанину цепляться… Сейчас Колюн смотрел на Вадима серьезно и строго, словно прикидывал: стоит ли художника в свою компанию брать? Ровня ли он ему, Колюну?

Вадим подмигнул мальчишке, спросил:

– Ну и что ты решил?

Колюн ответил, будто ждал вопроса:

– Годитесь…

Выходило, что права Зинаида: умный он, Колюн. Телепат к тому же, мысли читает… Впрочем, тогда и Вадим тоже телепат: сумел понять Колюна и вопрос точный задал. А статья в журнале утверждает непреложно: телепатии не существует… Сегодняшнее утро сильно поколебало веру Вадима в непреложность журнальных аксиом.

– Спасибо за доверие, – сказал он Колюну. – Постараюсь оправдать… – Протянул было руку – потрепать мальчишку-по стриженому затылку – и отдернул: не по уму фамильярность…

Оставались «адидасы». Они иронично улыбались: мол, превосходно понимаем нелепость ситуации, но – что поделать! – таковы условия игры. Не нами они придуманы, не нам их корректировать.