Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба"

Обещал Животов, что в городе больше не быть беспорядкам. Однако на следующий день, разнося лекарства, Лёшка вышел на набережную Невы и снова увидел массу народу. Люди шли с правого берега реки, с Выборгской стороны и со стороны Охты. Прорвав солдатский заслон, они двигались по Литейному мосту. Многие шли прямо по льду, через саму Неву.

В городе заговорили, что восстал Волынский полк, что на сторону рабочих переходят и другие воинские команды. Даже казаки якобы отказываются стрелять в народ.

Слухи оказались верными. Вначале у Летнего сада, а потом и на самом Невском Лёшка видел, как рабочие обнимали солдат, а солдаты – рабочих, как вместе кричали они «ура!» и «Долой самодержавие!».

У Арсенала Лёшка попал в самый водоворот событий. Восставшие захватили оружейный склад и тащили кто по одной, кто по две, а кто и по нескольку винтовок сразу. Двое парней волокли тяжелый ящик с патронами. Вышла девушка со связкой ручных гранат.

Лёшка тоже сунулся в Арсенал, как и все, полез за винтовкой, но какой-то плечистый рабочий, увидев мальчика, строго сказал:

– Положь!

– Так я для тятьки, – нашелся Лёшка.

– Положь!

Пришлось отступиться. Зато в другом месте мальчику повезло. Он наткнулся на ящик с гранатами. Поспешно сунув одну из них под пальто, Лёшка выскочил на улицу. Бежал, озирался: все боялся – отнимут.

Вернувшись домой, Лёшка тут же спустился в подпол и спрятал гранату рядом со «Смит и Бессоном».

– Ты где пропадал? – набросился Золотушкин.

– Так я же лекарство…

В этот день Лёшка еще раз бегал на улицы. У Литовского замка он встретил еще большую толпу, чем у Арсенала. Восставшие громили тюрьму. Какой-то бородач, выйдя на волю и щурясь от яркого света, увидев Лёшку, подбежал, обнял, стал целовать и кричал:

– Сыночек, милый, свобода! Свобода!

А через час на Невском Лёшка слышал стрельбу и снова, как на Знаменской площади, видел убитых. Стреляли жандармы из окон какого-то дома. То же произошло на Гороховой: с крыши полоснул пулемет и скосил человек десять. Помутневшим взглядом смотрел на Лёшку, умирая, какой-то старик, хрипел и рвал на себе рубаху.

Вскоре на улицах появились грузовики, набитые вооруженными людьми с красными бантами в петлицах и такими же повязками на рукавах. Лёшка увязался за одним из грузовиков и бежал целый квартал следом. Тогда из кузова свесились чьи-то жилистые руки и подхватили мальчика.

Здоровенный детина в бушлате и морской бескозырке, расплывшись в аршинной улыбке, сказал:

– Место герою.

Кто-то приколол к Лёшкиному пальто кумачовый бант. Кто-то похлопал мальчика по плечу.

Вооруженные люди распевали революционные песни.

И Лёшка пел вместе со всеми и без устали махал руками прохожим. Потом в городе стали хватать жандармов и арестовывать царских генералов. На Литейном проспекте мальчик видел, как какой-то молоденький солдатик подсаживал в кузов дородного генерала и приговаривал:

– Садитесь, садитесь, ваше благородие, да только так, чтобы и другим место осталось.

«Вот бы сюда Животова», – подумал Лёшка. Однако, к удивлению мальчика, Животова никто не тронул. Когда Лёшка вернулся домой, на улице было спокойно, словно в городе ничего не происходило. Околоточный снова сидел у аптекаря. Как и в прошлый раз, Животов пил рябиновую настойку и, обращаясь к Золотушкину, говорил:

– Я вам скажу: монархия – она что стена. Нет такой силы. Будьте покойны. К Петрограду идут войска. Завтра никаких беспорядков.

Увидев вошедшего Лёшку с красным бантом на груди, околоточный поднялся.

– Стервец! – проревел Животов. Он придвинулся к мальчику, сорвал кумачовый бант и принялся неистово топтать его сапогами. Потом схватил Лёшку за ухо. – Ах, стервец! – выкрикивал околоточный и драл Лёшкино ухо с такой силой, словно старался оторвать его вовсе.

Наконец Животов успокоился, взял фуражку и, не прощаясь с аптекарем, направился к выходу. Проходя через аптечный зал, надзиратель глянул на стену и вдруг не нашел на привычном месте портрета царя.

Минуту Животов стоял молча, сдвинув брови, смотрел на стену. Потом повернулся к аптекарю.

– Как же это понять? – проговорил околоточный.

Золотушкин растерялся. Бессмысленно заморгал глазами.

– Как же это понять?! – повторил Животов.

Его фигура нависла над побледневшим аптекарем.

– Не виноват-с, не виноват-с, – залепетал Золотушкин.

Он принялся путано рассказывать о ночных посетителях. Потом куда-то исчез, но тут же вернулся, принес свернутый в трубку царский портрет.

Какими-то ржавыми гвоздями, без рамы, прямо к стене Золотушкин и Животов прибили портрет царя на прежнее место.

Околоточный перевел дух, провел носовым платком по вспотевшему лбу, самодовольно глянул на стену и вдруг закричал:

– Смирно!

Золотушкин и Лёшка замерли.

– Государю императору – долгие лета, слава! – прохрипел Животов.

– Слава! – пискнул аптекарь.

– А ты что молчишь? – набросился Животов на Лёшку.

– Слава, – выдавил из себя мальчик.

Животов в этот вечер заходил еще несколько раз. Заходил, грелся и уходил снова. «Чего это он? – размышлял Лёшка. – Скоро полночь, а он все крутится. И что это за дела у него с аптекарем? И почему Золотушкин не спит и при каждом шорохе крестится?»

Выждав, когда околоточный снова выйдет на улицу, Лёшка незаметно накинул пальто и выбежал следом.

Улица, морозная, опустевшая, встретила мальчика порывом ветра. Колючими иглами мороз пробил легонькое пальтишко, защипал неприкрытые руки и уши.

Животов направился к чердачной лестнице. Остановившись внизу, Лёшка стал слушать. Вот надзиратель поднялся на второй этаж. Вот на третий. Шаги стихли. Лёшка понял: околоточный вошел на чердак.

Выждав минуту, Лёшка тоже стал подниматься. Шел осторожно, прислушивался. Около чердачной двери остановился. Дверь была приоткрыта.

Присев на корточки, Лёшка просунул голову, осмотрелся. Было темно, и Животова он увидел не сразу. Околоточный стоял спиной к двери, в дальнем углу, рядом с чердачным окном. Несколько раз он пригибался и что-то передвигал, но что – Лёшка не видел. Тогда мальчик переступил порог и юркнул за деревянную стойку. Но и теперь он был далеко от Животова и ничего рассмотреть не смог.

Через несколько минут околоточный повернулся и направился к выходу. Он прошел совсем рядом, чуть не задев Лёшку. Когда захлопнулась дверь, мальчик вышел из-за своего укрытия. Осторожно, на цыпочках, он стал подходить к окну. Еще издали Лёшка заметил какой-то странный предмет, что-то вроде перевернутой самоварной трубы. Подошел ближе… На старых ящиках, уставив дуло в чердачное окно, стоял пулемет.

Невский, Гороховая, хрипящий старик – все это пронеслось в голове мальчика. Потом он представил улицу и идущих по ней людей: хозяина «Смит и Вессона», веселого матроса с грузовика, бородача, что обнимал его у Литовского замка, – и Лёшку охватил ужас.

Мальчик глянул в окно. Над самой Лёшкиной головой висело хмурое февральское небо. Ветерок резкими порывами, словно кто выдувал его из кузнечных мехов, то пробегал по крыше, перекатывая снежинки, то затихал, и снежинки плавно опускались на новое место. Внизу, на улице, кое-где светились неяркие фонари. Было безлюдно и по-сиротски тихо. Лёшка дотронулся до пулемета. Морозная сталь обожгла руки. Попытался его приподнять – пулемет был тяжел и чуть не придавил колесом Лёшкину ногу. Мальчик еще минуту стоял над пулеметом. Потом вдруг решительно стянул его с ящиков, взял за металлическую дугу и покатил к выходу.

Когда Лёшка толкнул чердачную дверь, та не поддалась. Дверь оказалась запертой.

Лёшка стоял у двери. Он явственно слышал шаги. Они громыхали по лестничной клетке. Они отзывались в ушах, ударяли в голову. Вот сейчас звякнут ключи, откроется дверь, и войдет Животов.

Мальчик попятился. Схватил пулемет. Потащил его к старому месту. Бросил у ящиков. Кинулся в сторону. Затаился за балкой чердачного перекрытия.

Прошла минута, а может быть, десять. Кругом стояла мертвая тишина. Лёшка понял, что ошибся, что никакого Животова нет, что шаги – это просто послышалось от неожиданности и от испуга, и все же страх проходил медленно, а сердце не переставало тревожно биться. Наконец Лёшка сдвинулся с места и тихонько подобрался к окну. Он дохнул свежего морозного воздуха и только тогда успокоился.

Решение пришло неожиданно, именно тогда, когда мальчик смотрел в окно. Распахнув его створки, Лёшка вылез на крышу. Затем потащил пулемет. Пулемет оказался чертовски тяжелым. Он упирался, словно живой, цеплялся металлическим щитом за оконную раму и никак не хотел вылезать наружу. А потом, когда наконец пулемет оказался на крыше, он вдруг по наклонной поверхности стремительно потянул мальчика за собой, и Лёшка едва не свалился на улицу.

Отдышавшись, мальчик перетащил пулемет на противоположный скат крыши – решил сбросить его во двор, в снежные кучи. Царапнув по водосточному желобу, пулемет тяжелым грузом рухнул вниз. Ударился тише, чем предполагал Лёшка.

Затем мальчик направился к водосточной трубе. Попробовав ногой, надежно ли, Лёшка решил спускаться. Сползал осторожно, придерживался за костыли, вбитые в стены. Когда до земли осталось метра два, в трубе что-то загрохотало. Это сорвались ледышки. Лёшка вздрогнул, опустил руки и шлепнулся в снег.

В это время Животов снова поднимался по чердачной лестнице. Если бы Лёшка остался на крыше, он бы увидел такую картину. Открыв чердачную дверь, Животов направился к пулемету. Однако, сделав несколько шагов, околоточный остановился. Привстал на цыпочки, вытянул шею. Потом, словно кто подбросил его пружиной, ринулся к ящикам. Не веря своим глазам, пошарил руками. Выпрямился, замер. Крутанул головой влево, вправо. И вдруг, подхватив полы шинели, бросился назад, к выходу. На лестнице громыхнули его шаги, с шумом ударила дверь, скрипнула – и опять все замерло.

Животов не вернулся в аптеку. Трусливо озираясь по сторонам, он выскочил на улицу и побежал по ней с такой прытью, словно за ним гналось само привидение. Он задыхался от быстрого бега, скользил, падал, опять поднимался и снова бежал, бежал и бежал…

Покрутившись немного у пулемета, Лёшка вошел в аптеку. Золотушкин не заметил исчезновения мальчика. Он просидел до полуночи в своей комнате: видимо, ожидал Животова. Потом вышел, проверил двери, перекрестился и отправился спать.

Когда Золотушкин забылся в тревожном сне, Лёшка снова вышел на улицу. Он вытащил пулемет из сугроба, вкатил его в кухню. Затем поднял крышку подпола и осторожно спустил его вниз. Откатив пулемет в дальний угол, поближе к гранате и пистолету, Лёшка заставил его пустыми ящиками и сверху прикрыл рогожей.

Спал в эту ночь мальчик на редкость крепко, как солдат, уставший в походе.

Пулемет, пистолет, граната – целое богатство у Лёшки в аптечном подполе.

На следующий день Золотушкин аптеку не открывал. Сказавшись больным, закрылся на ключ в своей комнате. А Лёшка снова бегал по городу, слышал опять стрельбу, видел, как продолжали арестовывать генералов и важных царских чиновников. «А что, если арестовать Животова?» – подумал Лёшка.

Вернувшись домой, Лёшка спустился в подпол, достал «Смит и Вессон» и гранату. Покрутил в руках пистолет, повертел барабан с патронами, несколько раз взвел и осторожно спустил курок, потом засунул пистолет поглубже в карман.

Прежде всего мальчик помчался к полицейскому участку. Но тот оказался закрытым. «Ладно, приду попозже», – решил Лёшка. Но и позже участок не открывали. Тогда мальчик принялся разыскивать околоточного на улицах. Исходил соседние переулки, дошел до самой Невы, опять караулил рядом с участком – Животов не появлялся.

Лёшка промерз, собирался возвращаться домой и вдруг вспомнил про дом генерала Зубова. «Арестую генерала. Генерал – это еще важнее». Мальчик помчался к генеральскому дому.

– Ты что? – спросила Дарья. – Снова лекарства?

– Нет. Мне к генералу.

– К генералу?! Зачем же тебе генерал?

– Нужен, – ответил Лёшка и почувствовал, что краснеет.

– Так генерала ведь нет, – ответила Дарья. – Генерал на войне. А зачем тебе генерал?

Ух, уж эта Дарья! До всего-то ей дело! Лёшка ничего не ответил, хотел уйти.

– Постой, – сказала прислуга. – Пошли, покормлю. – И снова взялась за свое: – Ох, ох, сиротинушка ты моя, похудал, обтрепался. Ты не ходи, сиди дома. Стрельба, не ровён час, подстрелят на улице. Ох, ох, и чего на белом свете творится!

Простившись с Дарьей, Лёшка снова принялся искать Животова. Снова топтался и мерз на разных улицах. Снова ходил к Неве и к участку. Околоточный исчез, словно под лед провалился.

Раздосадованный неудачей, Лёшка понуро брел по какому-то переулку… Переулок был тихий, с рядами невысоких двухэтажных домов, с каменными заборами и подворотнями. Кругом ни души. И вдруг – Лёшка даже не поверил своим глазам – в переулок свернул генерал! Мальчик взглянул – длинная пушистая борода, широкие золотые лампасы, рукава с узорчатыми нашивками. «Важный, должно быть, генерал», – сообразил Лёшка. Сердце забилось, рука потянулась к «Смит и Вессону». Пропустив перед собой генерала, он выхватил пистолет.

– Руки вверх! – скомандовал Лёшка.

Тот вздрогнул, обернулся. Увидев направленный на него пистолет, он поспешно вытянул руки. Потом рассмотрел мальчика, опустил руки и закричал:

– Ты что же, поганец, – пугать честной народ?! Вот я тебе!

– Руки вверх! – снова закричал Лёшка. – Вперед!

Поняв, что мальчик не шутит, генерал подчинился, тревожно оглядываясь на пистолет и гранату.

«A-а, попался! – злорадствовал Лёшка. – Иди, иди».

Не прошли они и двадцати шагов, как со всех сторон стали сбегаться мальчишки.

– Генерала ведут! – закричали они. – Генерала ведут!

– Ух ты, Лёшка аптекарский!..

– Глянь, глянь, с пистолетом!..

– Это же Пахомыч! – выкрикнул кто-то. – Из гостиницы «Европейская». Куда ты его, Лёшка?

Мальчик не ответил, подумал: какой еще Пахомыч, какая гостиница?

На улице стали появляться взрослые люди. Собиралась толпа. «Генерал» осмелел: остановился, повернулся к Лёшке, схватил за ухо.

– Ты что же, стервец, шутки шутить!

Лёшка от боли взвизгнул, дернулся и нажал на пистолетный крючок. «Смит и Вессон» выстрелил.

Люди отпрянули, мальчишки бросились наутек. А Пахомыч бухнулся на четвереньки и, загребая бородой снег, пополз к подворотне.

– Руки вверх! Руки вверх! – исступленно выкрикивал Лёшка и шел за ним следом.

Выстрел всколыхнул переулочную тишину. Стали сбегаться новые люди, вернулись мальчишки. Лёшка поднял глаза и увидел бежавших к нему вооруженных людей.

– Что за шум? – закричал один из них, пожилой рабочий в потертой куртке.

Толпа загудела.

– Человека убили, – проговорил кто-то.

– Да он же живой, – произнес Лёшка и ткнул Пахомыча ногой.

Старика подняли. Он зло посмотрел на Лёшку и, став за спины вооруженных людей, закричал:

– Разбойник!

– Тише! – крикнул человек в потертой куртке.

Из Лёшкиных слов он долго не мог понять, в чем дело. А когда понял, рассмеялся. Засмеялись и остальные. Наконец человек перестал смеяться и, грозно посмотрев на Лёшку, сказал:

– Ну-ка, давай эту игрушку. Не про твою честь сработана.

– Разбойник! – снова завопил Пахомыч.

– Тише, тише, папаша, – проговорил рабочий. – Тут дело такое – революция. Народный взрыв. Подпутал, выходит, хлопец. Да ты почти и в самом деле что генерал – эна как разукрашен. – И он показал на швейцарскую ливрею и золотые лампасы на стариковских брюках.

Потом человек опять повернулся к Лёшке. Но того на прежнем месте уже не было. Словно ветром мальчишку сдуло.

Когда Лёшка кружным путем возвращался домой, он наконец повстречал Животова. Под стражей двух молодых парней околоточный понуро шагал по улице.

«Эх, не успел…» – вконец расстроился Лёшка.

Прошло три дня. Революция победила. Газеты сообщили о создании Временного правительства. Царь Николай Второй отрекся от престола. Лёшка сам читал манифест. «Божьей милостью мы, Николай Второй, император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая… признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть… Да поможет Господь Бог России», – писал бывший царь.

В этот день Лёшка снова был в городе и теперь мчался домой, неся долгожданную весть.

Не добежав квартала до Аптечной улицы, мальчик неожиданно столкнулся с Дарьей. Генеральская прислуга остановилась, всплеснула руками.

– Ох, батюшки, как же ты теперь?! – Она обхватила Лёшку, прижала к себе.

Мальчик опешил.

– Сиротинушка! Да как же ты теперь? Чай, и тебя арестуют, – принялась причитать Дарья.

Лёшка опешил и вовсе.

– Арестуют, арестуют, – зачастила прислуга. – Мастеровой-то в потертой куртке не зря про тебя расспрашивал: и давно ли живешь, и сколько лет от роду, и про родителев. Послала меня барыня за лекарствами, – принялась рассказывать Дарья, – а в аптеке народу… И чего было, и чего было!.. А она как бабахнет!

– Кто бабахнет?

– Бомба, бомба в подполье у аптекаря. Да там целый склад, – тараторила Дарья, – пулеметы, гранаты, пушки… Аптекаря-то арестовали.

Лёшка похолодел.

– Сиротинушка ты моя, – опять запричитала генеральская прислуга, – уезжай, уезжай. Ты сказывал, дед-то у тебя на деревне есть. Арестуют они и тебя. Мастеровой-то все: «Тут мальчик, – говорит, – такой шустрый». Все про тебя допытывал. Беги. Уезжай. Я тебе и денег на дорогу дам. – Она схватила мальчика за руку и потащила прочь от Аптечной улицы.

…В этот же вечер Дарья отвела Лёшку на Николаевский вокзал, купила билет, сунула вареных яиц на дорогу.

– Станцию не проспи! – кричала на прощанье. – Деду привет!

Раздался свисток. Колыхнулся вагон. Звякнули буфера. Поплыла платформа. Застучали колеса.

Лёшка глянул в окно. Прощай, Питер!

Глава вторая
Голодай-село

Длинной горбатой улицей растянулось село Голодай. Легло оно между лесом и рекой Голодайкой, повиснув ветхими, скособочившимися избами над самой кручей. И только в центре села, на самом высоком месте, как напоказ, ладный дом с каменным низом. Резное крыльцо. Дубовая дверь. Вывеска: «Лавка. Пафнутий Собакин».

В Голодай-селе Лёшка уже бывал: приезжал вместе с бабкой Родионовной в гости к деду Митину.

Минуло три года. И вот Лёшка снова идет по голодаевской улице. Прошел мимо лавки Собакина, свернул в проулок, спустился к овражку. Тут у самой околицы – старенький дом, подгнившие бревна, дырявая крыша, единственное оконце подслеповатым глазом смотрит на мир. Это и есть изба старика Митина или, попросту, деда Сашки. Лёшка ударил в дверь.

– Кто там?

Дверь отворилась.

– Лексей! – закричал старик. – Ить ты. Откуда ты взялся?! – Смотрит дед Сашка, не верит своим глазам. – Вот так гость! Ну и дела. Лёшка, внучек, пожаловал! Заходи, заходи, – засуетился старик.

Лёшка переступил порог, глянул по сторонам. Все тот же стол, та же лавка, те же поленья в углу, и дед Сашка тот же самый, такой же маленький, с бородавкой на правой ноздре.

– Ты что же, насовсем или как? – обратился старик.

– Насовсем.

– Тебя что же, аптекарь прогнал или что другое?

– Я сам не схотел, – ответил уклончиво Лёшка.

– Эна она чего-о… – протянул старик. – Выходит, аптекарь строгий… – Дед Сашка снова засуетился, притащил целую миску соленых огурцов, отрезал краюху хлеба, придвинул к Лёшке: – Ешь, наедайся.

Вечером пришли соседи: дед Качкин, Дыбов-солдат, по ранению вернувшийся с фронта, Прасковья Лапина и еще человека два или три. Все с удивлением смотрели на Лёшку, поражались, как он один доехал из Питера. Потом стали расспрашивать про Петроград, про свержение царя.

И мальчик рассказал обо всем, что видел: про то, как в городе пять дней шла стрельба, как разъезжали грузовики с солдатами, как арестовывали жандармов, про Арсенал и про многое другое.

– Ну, а что в Питере про землю говорят? – спросил Качкин.

– Когда ее мужикам нарезать станут? – добавил Дыбов.

– И как там с войной, скоро ли с немцем замирятся? – полезла с вопросами Прасковья Лапина.

Лёшка задумался. О земле он ничего не знал. Про войну тоже. И мальчик снова принялся рассказывать про грузовики, Арсенал и как арестовывали важных царских чиновников.

Но теперь собравшиеся уже потеряли интерес к Лёшкиным рассказам и вскоре начали расходиться.

– Чего это они? – спросил мальчик у деда.

– Земля, Лексей, – ответил старик, – для мужика вещь первейшая. На кой им твои грузовики и твой Арсенал. Ты им землицу возьми и выложи. Э-эх, и чего царя только скидывали, раз землю не дают… – вздохнул дед Сашка.