Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба"

«Генерал» Зыков

Три дня прождав Лёшку, Наташа пошла на Тверскую-Ямскую разыскивать дом генерала Зыкова.

Дома на Ямской были маленькие, больше деревянные, и Наташа долго раздумывала, какой же из них может принадлежать генералу. Наконец, выбрав самый большой и красивый, она обратилась к какой-то женщине.

– Зыков? – переспросила та. – Генерал? Может быть, полковник? Полковник Телкин?

– Нет, генерал, – сказала Наташа. – У него сын – Лёшка. У Лёшки своя лошадь – Буланчик.

– Нет, не знаю, – ответила женщина.

Наташа ходила из конца в конец по Третьей Тверской-Ямской. Заглянула на Первую, Вторую и даже Пятую. О генерале Зыкове и мальчике, который имел свою лошадь, никто ничего не знал. Наконец на глаза Наташе попался какой-то дворник.

– Енерал Зыков! – усмехнулся тот. – Есть такой енерал. И Лёшка есть. Вон там. – И дворник показал на одноэтажный деревянный домик.

Дядю Ипата Наташа встретила во дворе, с метлой в руках.

– Здравствуйте, – сказала Наташа. – Здесь живет генерал Зыков?

– Зыков? Ну, я Зыков, – проговорил дядя Ипат.

Он удивленно посмотрел на девочку, силясь понять, не ослышался ли в слове «генерал». И Наташа с удивлением смотрела на дядю Ипата, на метлу, на его кудлатую бороду, на сатиновую одноцветную рубаху, на пыльные, с огромными заплатами сапоги.

– Ну, я Зыков, – повторил дядя Ипат и вдруг признал в Наташе ту самую девочку, которую встретил вместе с Лёшкой тогда на Петровке.

И Наташа тоже узнала дядю Ипата.

– Генерал?! – заревел Зыков. – К Лёшке пришла. К нему, к шаромыжнику. Кататься! – Он замахнулся метлой.

Наташа невольно подалась в сторону.

– Простите. Я думала… Леша мне говорил… – Девочка повернулась, бросилась к выходу.

– Стой! Стой! – закричал дядя Ипат.

Наташа остановилась. Зыков подошел, спросил совсем мягко, почти просительно:

– А твой папаша, случайно, овсом не торгует?

– Нет, – словно извиняясь, проговорила Наташа. – У него чулочная фабрика.

– Жаль, – произнес дядя Ипат.

Наташа ушла.

– Ишь, щенок, напридумал! – усмехался дядя Ипат, входя в комнату. – «Генерал»! – Он подошел к зеркалу, посмотрел. – «Генерал»! Ишь ты, стервец…

А через несколько дней, когда Лёшка вернулся из Сергиева Посада, Зыков напился и снова драл мальчика.

– Щенок! – кричал. – Шуточки шутишь. Над благодетелем насмехаешься! – и ударил с такой силой, словно хотел перерубить Лёшку.

«Эх, Наташа, Наташа!»

Зазеленела Москва. Забушевала листвой на бульварах и скверах. Заголосила грачами и галками на тополях и развесистых кленах. Оделся город в пестрые платья и цветные рубахи. Заулыбался от тепла и яркого солнца. Только Лёшке вся эта радость не в радость. Помрачнел. Замкнулся. Ушел в себя.

– Да будя, будя, – успокаивает мальчика тетка Марья.

– Лёш, Лё-ош, ну, улыбнись, а Лёш, – тормошит мальчишку Дуняша.

А тот молчит, только больше мрачнеет. Несколько раз Лёшка ездил на Брюсовский. Напрасно. Девочка не выходила.

«Эх, Наташа, Наташа! – вздыхал Лёшка. – Подумаешь, чулочная фабрика. Может быть, когда Лёшка вырастет, у него и не то будет!»

Лёшке и ясно, что дружбе конец, и все же не верится. Вспоминает Москву-реку, Воробьевы горы. Эх, Наташа, Наташа!

Прошло две недели. Как-то Лёшка ехал по Охотному ряду. Буланчик шел шагом, и мальчик размышлял, не заехать ли ему снова на Брюсовский, как вдруг услышал знакомый голос:

– Это рысак?

– А как его звать?

– А где он живет?

Поднял глаза – Наташа! Девочка сидела на козлах рядом с каким-то бородачом в стоящей у тротуара пролетке, держала в руках вожжи и с восторгом смотрела на стройную лошадь. Сзади, на пассажирском сиденье, всё в той же бескозырке с надписью: «Верный» развалился полковничий Вова.

– Наташа! – окликнул Лёшка.

Вова первым повернул голову.

– Ванька! Ванька! – закричал он и стал тыкать в сторону Лёшки пальцем.

Лёшка покраснел, растерялся, как-то съёжился весь и отвел глаза в сторону. Он не видел теперь Наташу. Он услышал лишь ее тихий смешок и снова:

– Ванька! Ванька!

– Но! – закричал Лёшка и с силой ударил Буланчика.

В этот же вечер на Брюсовском Лёшка подкараулил мальчика в бескозырке. Лёшка давно не дрался с таким наслаждением. Он дубасил противного Вовку за все, бил по спине, по лицу и по шее, бил и за «ваньку», и за «рысака», и за бескозырку с надписью: «Верный», и за Наташу, и за папу-полковника.

Потом, когда Вова все же вырвался из Лёшкиных рук и побежал, мальчик сплюнул через плечо и, не поворачивая головы назад, решительно пошел прочь с Брюсовского…

И снова дни пошли своим чередом. Только почему-то совсем невезучие. К Лёшке в пролетку никто не садился, и мальчик опять возвращался с пустыми карманами.

– Ты что же, снова с деньгами шельмуешь?! – кричал дядя Ипат. Он поднимался, большой, угловатый, приносил ременные вожжи.

Лёшка не сопротивлялся. Покорно ложился на лавку.

– Брось, брось! – заступалась тетка Марья.

– Батя, батя! – молила Дуняша.

Но от этого дядя Ипат свирепел еще больше. Бил во всю силу, долго и зло.

Полный Георгиевский кавалер

В самый разгар лета прибыл в родительский дом Степан Зыков. Вошел, брякнул орденами. Глянул Лёшка: в ряд один к одному четыре Георгиевских креста на груди героя.

– Кавалер, полный Георгиевский кавалер! – закричал дядя Ипат и стал обнимать сына.

– Батюшки! – всплеснула руками тетка Марья и принялась плакать.

А через час вернулась Дуняша, стала в дверях, обомлела. Смотрит и не верит своим глазам, словно и не Степан вернулся.

– Дура! – крикнул дядя Ипат. – Чай, муж прибыл. В ножки ему, в ножки герою!

Дуняша заголосила, бросилась на пол.

Пили и ели в этот день, не жалея брюха. Невесть откуда тетка Марья достала копченого сига, напекла пирогов, а в щи наложила целую гору мяса. Смотрел Лёшка на стол – дух перехватывало.

– За героя! – кричал дядя Ипат. – За полного георгиевского кавалера! – и пил вино полными стаканами, как воду.

Поинтересовавшись, как сын доехал, дядя Ипат стал допытываться, за что кресты.

– Первый, он еще с 1914 года, – объяснял Степан, – за штыковую атаку под городом Перемышлем. А этот, – Степан показал пальцем на второй крест, – за спасение знамени полка. Третий крест был за прорыв австро-венгерского фронта и пленение германского генерала. Четвертый – за сбитый аэроплан.

– Да ну? – подивился дядя Ипат. – Значит, упал?

– Упал.

– Ну, а германец?

– Убился, – ответил Степан.

– Ура! – закричал Зыков. – Туды ему и дорога!

Лёшка слушал, а у самого душа замирала. И представлялась ему одна картина необычнее другой. Не Степан ходил в штыковую атаку под городом Перемышлем, и вовсе не Степан спасал полковое знамя, брал в плен генерала и сбивал германский аэроплан, а он, Лёшка. И полным георгиевским кавалером тоже был Лёшка. А потом мальчик приехал в Москву. Все с завистью смотрели на героя. И Наташа смотрела. Плакала, просила прощения, но он проходил мимо.

– Ну, а как оно, начальство? – расспрашивал дядя Ипат. – Как генерал? Стало быть, доволен?

– Да всякое бывает.

– Ну, а германца как, скоро побьем?

– Да может, и скоро. Только вот большевики сильно смущают. За «долой войну» большевики.

– Они и здесь кричат, – произнес дядя Ипат. – Эх, времечко. Оно-то при царе надежнее было.

– Да все едино, – ответил Степан. – Замаялся народ. И солдату война – во! – Он провел рукой, словно ножом по шее. Потом наклонился к дяде Ипату, проговорил тише: – Войну-то пора кончать, батя. Поди, правы большевики.

Дядя Ипат удивленно глянул на сына, ничего не ответил.

– Ну, а как у вас там, на фронте, с овсом? – спросил неожиданно.

– Да будя вам, – вмешалась тетка Марья. – От леший, – набросилась на мужа, – и чего привязался!

– Цыц, дура! – крикнул дядя Ипат. – Надолго ты, сынок? – обратился к Степану.

– На три дня.

– Ну, выпьем.

И они выпили за скорейшее дарование победы российской армии.

На следующий день Степан решил вспомнить старое, запряг коня и с утра выехал в город. Следом за Степаном поехал и Лёшка. Люди останавливались, смотрели на георгиевского кавалера. На Тверской, у Страстного монастыря, вокруг Степановой пролетки собрался народ. Набежали кадеты, студенты, какие-то дамочки. Они кричали «Ура!» и «Слава герою!».

Неожиданно в пролетку полез какой-то субъект в пенсне. Выкинув вперед руку, стал говорить о спасении Родины, о защите революции и еще о чем-то, но Лёшка не смог расслышать: его оттеснили в сторону.

И снова все кричали: «Ура!», «Браво!», «Слава герою!». И Лёшка кричал со всеми.

Потом появился какой-то инвалид, тоже полез в пролетку и, потрясая в воздухе культяпками, посылал проклятия германскому извергу.

Толпа гудела, двигалась, кричала и возбуждалась все больше.

– Ра-се-я! Матушка! – ревел инвалид. – Не отдадим Ра-се-ю!

– Ну, хватит, – проговорил Степан и вытолкал инвалида из пролетки.

Три дня Лёшка не сводил восхищенных глаз со Степана. Потом солдат снова уехал на фронт.

А еще через день исчез Лёшка. Обыскались Зыковы, а его нет и нет, словно и на земле не жил.

Глава четвертая
«Агитатор»

На фронте

Войска полковника Громолысова занимали участок фронта от села Дудницы до реки Рыськи. В Дудницах был штаб. А сразу же за селом начинались проволочные заграждения. Затейливо петляя по лугу, они переходили на правый, чуть возвышенный берег реки и терялись в дубовой роще.

Полк занял оборонительный рубеж еще осенью прошлого года и с той поры стоял без всякого движения. Солдаты привыкли и к Рыське, и к Дудницам, и к тому затишью, которое держалось вот уже около года. Тут они перезимовали, тут встретили весть о свержении царя, перемесили весеннюю грязь и дождались лета.

Еще с весны солдаты заговорили о мире, о земле, о скором возвращении домой к женам и детям. Однако война не кончалась. Не решался вопрос и с землей. К лету дисциплина в полку Громолысова заметно упала. Солдаты уже без прежнего почтения относились к офицерам и к самому полковнику. В окопах роптали на жизнь, на Временное правительство и все чаще поговаривали о том, что пора-де Громолысову показать дулю, бросить ружья, а самим – по домам. Обстановка в полку накалялась.

Разное бывало в полку, а вот такое случилось впервые: в один из июньских дней адъютант командира полка, прапорщик Лещ, доложил полковнику Громолысову о необычайном происшествии, случившемся на их участке фронта, – в окопах появился мальчик, назвался Лёшкой.

– Мальчик? – переспросил Громолысов.

– Так точно, – ответил Лещ.

– Немедля отправить с фронта, – распорядился полковник.

– Слушаюсь.

Лёшку отправили.

Однако прошел день, и прапорщик снова докладывал командиру полка о появлении мальчика.

– Еще один?! – удивился полковник.

– Нет. Тот самый.

– Вот как! Вы что же, его не отправляли?

– Отправил.

– Так что же?

– Так он обманул сопровождающих солдат и начальника станции и снова вернулся.

Тогда Громолысов распорядился привести Лёшку. Он долго смотрел на щуплую, поджарую фигурку мальчика, на большие, горящие возбуждением и упрямством глаза, наконец произнес:

– Патриот, значит. Защитник Отечества!

Прапорщик Лещ хихикнул.

– Я хочу сбить германский аэроплан, – проговорил Лёшка.

– Аэроплан?!

– Он всё про какого-то Степана Зыкова говорит, – произнес Лещ.

– А кто такой Степан Зыков?

– Полный георгиевский кавалер! – выпалил Лёшка.

– Ах, вот оно что! – Полковник задумался. – Значит, ты за войну. До полной победы!

– Я хочу германский аэроплан, – повторил мальчик.

Лещ снова хихикнул. Однако Громолысов строго посмотрел на своего адъютанта, потом перевел взгляд на Лёшку и, к превеликому удивлению Леща, отдал приказ оставить мальчишку на фронте.

– Пусть покрутится среди солдат, – проговорил полковник. – Для нас и такой агитатор – клад.

– Агитатор! – хихикнул прапорщик Лещ.

В обозной команде

Ружья Лёшке не дали. Приписали в обозную команду, к походной кухне.

– Да ты, – говорил Пятихатка, полковой повар, – не горюй. Старайся, так, может, и ружье дадут, и в разведку посылать станут.

И Лёшка вовсю старался. Он колол и пилил дрова, размешивал длинным черпаком кашу, до блеска надраивал котлы. А вечерами они с дядей Акимом укладывались под колеса походной кухни, и мальчик приставал с расспросами. Начал с аэропланов.

– Летают, – отвечал Пятихатка. – Только я всего раз их и видел. Аккурат летом прошлого года. А зачем тебе аэроплан?

Лёшка не ответил и тут же полез с новым вопросом:

– А за что кресты дают, дядя Аким?

– За разное, – неохотно ответил солдат.

– А за что – за разное? – не отставал Лёшка.

– За пленение германского офицера, – стал перечислять Пятихатка, – за спасение полкового знамени, за вынос с поля боя раненого командира. За разное дают. Только ведь его и заслужить непросто. Жди ты, пока тебе германский офицер дастся. А знамя, так ведь оно и всего одно на весь полк… Ты что же, по своей воле на фронт? – спросил неожиданно кашевар.

– Я крест хочу, – проговорил Лёшка.

– Эна оно чего! Ну, ну, жди ты этого самого креста. Может, тебе, как особо важной персоне, и дадут. Только вот я третий год на войне, да всё ни при крестах, ни при медалях.

– Так вы же, дядя Аким, при кухне.

Пятихатка обиделся.

– Дура, – сказал он и задрал край рубахи.

Лёшка увидел красный рубец, перехвативший солдатский бок. Мальчик поморщился и отвернулся.

– Нет, – проговорил солдат, – смотри. Знай, что на войне всюду пекло. – И опять повторил: – Дура.

Каждый день мальчик запрягал мерина, и они с дядей Акимом ехали к передовой, почти к самым окопам, кормить солдат. Собирались солдаты, начинались шутки.

– Генерал, генерал приехал! Аккурат для войны у тебя самое подходящее орудие, – смеялись солдаты над Лёшкиной кухней.

– Хватит! – обрывал балагуров Пятихатка. – Чего привязались? Получил кашу – и будь здоров. Давай следующий.

Прошло несколько дней, и солдаты привыкли к Лёшке. Смотрят на мальчика – родную деревню, дом вспоминают. Теперь уже мало кто смеялся над Лёшкой, а, наоборот, каждый норовил сказать доброе. И лишь один длиннющий солдат, по фамилии Ломов, поглядывал на мальчика косо, чуть что – гнал с передовой и всё говорил о том, что Лёшку надо немедленно отправить с фронта.

– Чего он? – спросил кашевара Лёшка.

– А что? Правду говорит Ломов. Ты бы и впрямь подумал о доме, – отвечал Пятихатка.

Однако возвращаться Лёшка не собирался. Вечером мальчик ложился на спину и смотрел в высокое звездное небо. И представлялся ему тот день, когда он совершит свой первый подвиг и заработает Георгиевский крест. Утром Лёшка вставал и с еще большим усердием начинал крутиться около кухни.

– Старайся, старайся, – говорил Пятихатка. – Может, и впрямь дадут винтовку, может, и взаправду заработаешь крест.

Не получилось

Мысль о кресте не давала Лёшке покоя. «Легче всего, – рассуждал мальчик, – за спасение русского офицера».

И вот Лёшка стал выбирать себе офицера. Делал умно. Высмотрел поручика Иголкина, командира второй роты. Он и на передовой чаще бывает и весом мал – в случае чего, тащить легче. Стал Лёшка, словно тень, всюду ходить за Иголкиным.

– Ты что это? – как-то спросил поручик у мальчика.

– Я вас с поля боя хочу вынести.

– Как – вынести? – не понял Иголкин.

– Ну, вас ранят, я вас и вынесу.

Поручик с удивлением посмотрел на Лёшку. Усмехнулся. А вечером рассказал другим офицерам, и те тоже смеялись. Больше всех хохотал штабс-капитан Дулин.

Рассказы про Лёшкину выдумку дошли и до полковника Громолысова. «Молодец!» – похвалил командир полка, вызвал адьютанта Леща и сказал:

– Ну, каково?! Что я вам говорил?

И надо же? Поручик Иголкин действительно угодил под пулю. Лёшка вначале даже не понял. Смотрит – Иголкин упал. Мальчик бросился к офицеру. Подхватил, поволок. Выбежали солдаты, подняли поручика, а он мертв.

Гибель Иголкина напугала Лёшку. Несколько дней он не решался подходить к передовой. А потом успокоился – и опять за свое: выбрал нового офицера. На сей раз штабс-капитана Дулина. Теперь Дулин уже не смеялся, а, увидев Лёшку, гнал от себя.

– Струхнул, – язвили над штабс-капитаном приятели.

Тогда Дулин пошел к командиру полка.

– Ну что вы, – успокаивал Громолысов. – История с Иголкиным – это случайность. При чем тут мальчик? Это даже похвально, это пример для других солдат.

Дулин ушел ни с чем. А через день штабс-капитана убило.

Теперь уже все офицеры стали бояться Лёшки. «Он заколдованный», – говорили. И едва мальчик за кем-нибудь привяжется – тут же его отгоняли.

Тогда Лёшка решил ходить за самим командиром полка. Выехал однажды Громолысов на передовую, смотрит – а рядом с ним мальчик. Вспомнил полковник про Иголкина, про Дулина, и стало ему как-то не по себе.

– Пошел вон! – закричал Громолысов.

Лёшка отступил, однако недалеко, так, чтобы, в случае чего, успеть подбежать к полковнику. Но командир полка снова увидел мальчика. Плюнул тогда Громолысов и уехал с передовой в штаб, от беды подальше.

– Ты это брось, – отчитывал на следующий день мальчика прапорщик Лещ. – Ты у меня смотри.

Так со спасением жизни русского офицера у Лёшки ничего и не получилось.

Медаль

Как-то солдат Зуев дал Лёшке поносить боевую медаль. Надел мальчик, побежал по окопам. Бежит, а сам норовит так, чтобы грудь вперед – смотрите, мол. И все смотрят.

– Ай да георгиевский кавалер! – смеются солдаты. – Ай да герой!

Забежал Лёшка и в Дудницы. Здесь, около штаба полка, он и столкнулся с прапорщиком Лещом.

Посмотрел Лещ на мальчика строго, спросил:

– Откуда медаль?

Лёшка замер, а Лещ вдруг подобрел, пощупал медаль.

– Хороша, – проговорил. – Хочешь такую?

– Хочу, – произнес Лёшка.

– Ладно, будет тебе медаль. Только вот что, приходи ко мне и докладывай, о чем говорят солдаты. Да фамилии запоминай. Понял?

И не дает с той поры прапорщик мальчишке проходу. Увидит и сразу:

– Ну как, узнал?

Лёшка уж так и сяк: мол, ничего такого солдаты не говорят, больше молчат или спят в окопах. Только Лещ, что репей, пристал – не отцепится.

– Ты у меня смотри! – пригрозил прапорщик.

Тогда мальчик обо всем рассказал Пятихатке.

– Ну, это дело нехитрое, – успокоил Лёшку солдат. И научил, как говорить с адъютантом.

– А у Еропкина из первой роты брюхо болит, – докладывал на следующий день Лещу Лёшка.

– Ну-ну. А еще что?

– А еще Кривокорытов из деревни письмо читал.

– Так, так, – заинтересовался прапорщик. – Так что же в том письме?

– Так в нем разное пишут, – ответил Лёшка.

– Ну, а что разное?

– У деда Зозули погреб по весне провалился, к бабке Лушке сноха приехала, а у тетки Феклы козел сдох.

– Тьфу! – сплюнул Лещ. – Козел! Ты что, забыл, о чем докладывать? Говори про тех, кто против войны, кто правительство поносит, командиров ругает. Понял?

– Понял, – проговорил Лёшка.

А сам опять к Пятихатке. Через день Лёшку снова позвали к Лещу. Прапорщик сидел в штабной избе на крестьянской лавке, курил папиросу.

– Докладывай.

– Про фельдфебеля Тучкина недоброе говорят, – произнес Лёшка.

– Так. Что же говорят?

– «Неумен» – про него говорят солдаты.

Прапорщик рассмеялся.

– Это правильно. Тучкин действительно глуп. Солдат не проведешь. Это верно. Ну, а еще чего говорят?

Мальчик молчал.

– Ну, ну, не бойся.

– Еще про вас, и тоже недоброе… – произнес Лёшка.

– Ну, а что про меня? – насторожился Лещ.

– То же самое.

– Что – то же самое?

Говорить вслух Лёшка не отваживался.

– Выходит, «дурак» – про меня говорят солдаты? – процедил прапорщик.

– Вот, вот, это самое… – подтвердил Лёшка.

Лещ исподлобья посмотрел на мальчика, стараясь понять: по наивности тот завел такой разговор или умышленно.

– Ну, а кто говорит? – наконец спросил прапорщик.

– Все говорят.

– Кто – все? – стал злиться Лещ. – Петров, Иванов, кто – все?

– Поручик Иголкин, к примеру, о том не раз говорил.

– Иголкин? – закричал прапорщик. – Его и в живых давно нет.

– И потом еще штабс-капитан Дулин…

– Ах, негодяй! – Лещ привстал, придвинулся к Лёшке.

– И еще полковник Громолысов про то же самое говорит, – заключил мальчик.

– Вон! – заревел Лещ. – Вон! – и тяжело бухнулся на лавку.

На следующий день про Лёшкин разговор с Лещом узнали солдаты.

– Ай да георгиевский кавалер! – смеялись в окопах. – Ай да герой!

– Молодец! – похвалил Пятихатка. – Это по-нашенски, посолдатски.

Пять Пятихаток

Чуть что – Лёшка к солдатам: «Расскажите да расскажите про войну, про подвиги». Только война всем до того надоела, что никому и вспоминать ни о чем не хотелось. И вот как-то Ломов сказал Лёшке:

– Иди к своему Пятихатке. Он тебе про войну лучше других расскажет.

Три дня Лёшка приставал к кашевару. Наконец тот сдался.

– Ну ладно, – проговорил, – садись слушай.

Пятихатка помолчал, перебирая в памяти что-то, и наконец начал:

– Было нас, Пятихаток, пять – все братья: Лука, Илья, Григорий, Федор и я, Аким, младший. Начали войну все разом, в одной роте. Нам еще три винтовки на пятерых дали.

– Как – три? – усомнился Лёшка.

– Три, – повторил солдат. – Винтовок не хватало. Одну на двоих давали. Так что у нас вроде как половина даже лишняя еще получалась.

«Пять Пятихаток, – подивился Лёшка. – И фамилия какая чудн§я. И пять братьев. И три ружья».

– Пять, – проговорил солдат. – Только пять было, а теперь вот один остался. Поубивало братьев.

– Как так?! – вырвалось у мальчика. – Сразу всех и поубивало?

– Зачем сразу. Не сразу. Первого убило Луку, в 1914 году под городом Галичем. Вот еще память от Луки осталась. – Кашевар показал на свою винтовку.

Солдат замолчал. И Лёшка сидел молча, замер, не шевелился.

– А Илья, – стал продолжать Пятихатка, – так тот погиб на следующий год. И тоже под тем же городом Галичем. Только тогда наступали австрияки, а мы отходили от Галича. При переправе через Днестр его как раз и убило.

– Ну, а Григория? – спросил Лёшка.

– И Григория тоже убило под Галичем.

– Тогда же?

– Нет. В шестнадцатом году. Про генерала Брусилова слыхал? – спросил Пятихатка.

– Нет, – покачал головой Лёшка.

– Так вот, в шестнадцатом году генерал Брусилов прорвал австро-германский фронт, и наша армия снова пошла на Галич. Вот тут-то Григория и убило. А через три месяца, как генерал Брусилов стал отступать, убило и четвертого брата – Федора. Жаль Федора, последний был из братьев, – проговорил солдат и опять замолчал.

– Дядя Аким, – чуть переждав, обратился Лёшка, – ну, а как Галич?

– Галич, он и есть Галич, – ответил солдат. – Он как был у австрияков, так и остался.

Смотрит Лёшка на солдата, думает: «Что же это за война? Четыре брата погибло, а выходит, за что? За пустое место».

– Э-эх, война… – вздохнул Пятихатка. – И за что воюем? И кто ее выдумал? Правильно, поди, говорят большевики…

– Ну как, узнал про войну? – спросил на следующий день мальчика Ломов.

– Узнал, – ответил Лёшка и молча побежал к своей кухне.

И что удивительно – о крестах и медалях с той поры не заикался да и с расспросами о войне к солдатам больше не приставал. И еще одно – стал Лёшка усерднее крутиться возле кухни и еще больше помогать Пятихатке.