Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба"

Свержение

Обжился Лёшка на новом месте. Познакомился с Сонькой Лапиной, с Митькой Дыбовым, с Петькой Панкиным и другими ребятами.

Все с завистью смотрели на Лёшку: приехал из Питера, видел, как царя скидывали, бывал в домах у князей и графов и видным делом был занят – служил у аптекаря, разносил порошки и лекарства. Стали ребята крутиться около Лёшки и по пятам за ним бегать.

И вот как-то Лёшка затеял играть в царя. Однако царем никто не хотел быть. Заспорили. Тогда Сонька предложила позвать Аминодава Собакина, сына кулака и лавочника Собакина. Предложение понравилось. Ребята побежали к кулацкому дому.

– Аминодав, хочешь царем быть?

– Хочу. – Потом подумал: – А бить не будете?

– Зачем же бить – ты же царем. Главным!

Аминодав согласился.

Стали думать о царском дворце. Сонька сказала, что лучшего места, чем банька у Качкиных, и не сыщешь. Она далеко, на огородах, возле самого леса. Народ там не ходит. Мешать не будут.

Так и поступили. Соорудили из досок и веток молодому Собакину трон, сплели из соломы корону, и стал Аминодав «царем».

Поначалу игра кулачонку нравилась. Он важно сидел на троне, подавал разные команды, и ребята немедленно все исполняли: кланялись «царю» в ноги, носили его на руках. Петька Качкин отплясывал казачка, Сонька Лапина пела «страдания», а потом все разом – «Боже, царя храни».

Наконец ребятам это наскучило.

– А теперь, – проговорил Лёшка, – будем играть в свержение.

– В свержение, в свержение! – закричали ребята.

– Не хочу в свержение, – заупрямился Аминодав.

Тогда мальчишки бросились на Собакина, стащили его с трона, растоптали корону и даже скрутили руки.

– Пиши манифест, – приказал Лёшка.

– Манифест, манифест!.. – вопили ребята.

Сонька сбегала, принесла карандаш и бумагу.

– Пиши, – потребовал Лёшка.

Аминодав вытер набежавшие слёзы, взял карандаш.

– «Божьей милостью, – диктовал Лёшка, – мы, Николай Второй, император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая (Ребята с восхищением смотрели на Лёшку.)… признали мы за благо отречься от престола…»

В этом месте Собакин опять заупрямился.

– Пиши! – Лёшка смазал «царя» по затылку и продолжил: – «…и сложить с себя верховную власть».

Аминодав нехотя написал. Стали спорить о том, как же подписывать.

– Пусть пишет «Собакин», – зашумели ребята.

Лёшка заколебался. Решили так: «Николай Второй», а ниже – «Собакин».

– Хорошо, – сказал Лёшка, просмотрев бумагу. – А теперь давай играть в заключение.

– В заключение, в заключение! – закричали ребята.

Решили содержать свергнутого «царя» тут же, в баньке. Собакин опять заупрямился. Снова заплакал. Но слёзы и на сей раз не подействовали. Баню закрыли. Для надежности поставили караульщиком Петьку Качкина. Дали ему вместо ружья палку, а сами помчались на кручу, к реке Голодайке, покататься на санках по последнему снегу.

Крутится Петька около баньки. Скучно.

– Пусти! – раздается из-за дверей. – Пусти!

Ходит Петька, делает вид, что ничего не слышит.

– Пусти! – хнычет Аминодав. – Я тебе леденцов принесу.

И снова Петька не подает виду. Виду не подает, а у самого начинает сосать под ложечкой. Представит леденцы – слюна в рот сама собой набирается. И все же решает: «Нет, не открою».

Понял Аминодав, что Петьку ни слезами, ни леденцами не возьмешь. Решил по-другому.

– Петька! – позвал жалостливо. – Петька!

Мальчик подошел к двери.

– Ну что?

– Открой, мне по нужде.

Петька задумался: не ожидал такого. А Аминодав скулит и скулит:

– Пусти, ой, не могу! Пусти, ой, не могу!

«Ладно, на минутку пущу», – решил Петька. А Собакин только того и ждал. Был он и годами старше и ростом выше. Схватил Петьку и втолкнул вместо себя в баньку.

Вернулись ребята – нет караульщика. Подошли к двери. Услышали плач. Вошли в баню. Сидит Петька, слёзы рукавом вытирает.

– Ты как здесь? – набросился Лёшка.

– Обманул… – захныкал Петька и рассказал про Собакина.

Лёшка замахнулся.

– Эх ты, царя упустил! Революцию предал. Теперь и война не кончится. И земли мужикам не дадут.

Хотел Лёшка излупить Петьку. Но ребята заступились. Мал Петька, глуп. В Питере не жил, порошков и лекарств не разносил, как царя скидывали, не видел – где же ему понять про такое!

Барыня Олимпиада Мелакиевна

На все четыре стороны от Голодай-села расходились господские земли.

Принадлежали они помещице Олимпиаде Мелакиевне Ширяевой.

Дом Олимпиады Мелакиевны стоял на пригорке в двух верстах от села. Дом был старинный, приземистый. Четырьмя стенами и шестью колоннами врос он в землю, словно всосался.

Слева от дома – река Голодайка, справа – дубовая роща, прямо – поля и поля. Любила барыня выйти на крыльцо, посмотреть на округу. Стоит барыня, смотрит, не сходит с лица улыбка. Куда ни глянь: земля, луга, лес – всё барское.

Перед самой войной, в 1914 году, Олимпиада Мелакиевна построила мельницу. Мельница была паровой. Стояла она у самого леса, в версте от барской усадьбы. И из ближних и из дальних мест съезжались сюда подводы. Целый день топчутся у мельницы мужики, ругаются бабы. Льется золотым дождем ржаное, пшеничное, ячменное зерно. Крутит свою бесконечную карусель огромный каменный жернов.

Тут же при мельнице стоял индюшатник. Барыня Олимпиада Мелакиевна разводила индюшек. Индийские петухи и куры, неохотно уступая дорогу лошадям и людям, важно расхаживали по мельничному подворью, клевали в избытке рассыпанное зерно, жирели и дожидались престольных праздников. Под Рождество, Пасху и Троицын день к индюшатнику подъезжали подводы. Важных птиц усаживали в клетки и отправляли в город на базар для выгодной продажи.

За индюшками ходила хромоногая Харитина. А вечерами ее сменял дед Сашка. Был он ночным сторожем и при индюшатнике и при мельнице. Для защиты от возможных разбойников дед имел колотушку. В руках с колотушкой и коротал старик длинные зимние ночи.

Через несколько дней после приезда Лёшки дед Митин отправился к барыне просить о великой милости для внука. Дед уже и место облюбовал. Лёшка и на мельнице бы работал, и Харитине хороший помощник по всякой надобности.

– Его к делу бы главное, барыня, – говорил старик. – Малец он неглупый. Между прочим, у аптекаря служил, в порошках имеет понятие.

– Ладно, приводи, – сказала Ширяева.

Пришел Лёшка, глянул на барыню – кожа да кости. Никогда Лёшка таких тощих не видывал.

– Так, значит, из Питера? – спросила Ширяева.

– Из самого что ни на есть настоящего, – ответил за мальчика дед.

– И в лекарствах толк понимаешь?

– У аптекаря обучался, – снова полез старик.

– Ну ладно, – сказала Олимпиада Мелакиевна и положила Лёшке жалованье – полпуда зерном и деньгами три рубля в месяц.

Дед стал низко кланяться и благодарить барыню. Потом вспомнил, как кулак Собакин целует барскую ручку, изловчился и чмокнул Олимпиаду Мелакиевну в самые пальчики.

– Пошел вон! – закричала Ширяева.

Дед съёжился, схватил Лёшку, попятился к выходу.

– Злющая, – проговорил он, когда они вышли на улицу.

– А чего она такая тощая? – спросил Лёшка.

– В ней змий поганый сидит, – объяснил обозленный старик.

Мельница

Мельник Сил Силыч Полубояров был мужик крепкий, ростом без малого в три аршина, с руками словно клещи, длинными и цепкими.

За помол мельник брал натурой, десятую долю. Отсыпал зерно мерой – большим ведром пуда на два. Делал ловко: загребет с верхом, рукой незаметно придержит, глядишь – фунтов пять урвет лишних.

«И откуда столько жадности в человеке!» – ворчали мужики. Однако мирились: других мельниц поблизости не было.

Плата за помол шла в барские закрома. У Ширяевой мельник был человеком своим, доверенным.

Лёшку Полубояров встретил настороженно. Прошелся глазами по мальчику, потрогал за плечи, посмотрел на руки, произнес:

– Ростом не вышел. Да ладно, посмотрим, какой из тебя работник.

И Харитина покосилась на Лёшку.

– Питерский! – усмехнулась. Потом подумала и добавила: – Ладно, нам и питерский подойдет.

На новой работе Лёшке сразу нашлось много разных дел. У Харитины – воду таскать для индюшек, птичий помет выскребать наружу, утром отгонять птиц на мельничное подворье, а к вечеру загонять назад в индюшатник. А еще следить, чтобы индюки между собой не дрались, – чуть что, разгонять хворостиной.

У мельника – машинным маслом смазывать разные шестерни, следить, чтобы, упаси бог, зубчатая передача где-нибудь не заела, а главное – смотреть за мешками: возвращать пустые мешки хозяевам.

Прошло несколько дней. И Полубояров и Харитина привыкли к помощнику. Стали они наставлять его уму-разуму.

– Ты, дурья голова, – говорила Харитина, – не забывай дырки в мешках прокалывать. Зазевался мужик, а ты и проткни. Пусть зерно сыплется, сы-ы-плется, – растягивала Харитина. – Индюшки его враз подберут.

– Ты, парень, того, – наставлял Полубояров, – мешки возвращай с умом. Считай так: раз, два, четыре. Понял? Она, мешку цена, хоть и грош, а всё же в хозяйстве вещь не лишняя. Да бери не всякий, бери с выбором, чтобы получше. Понял?

И чем больше крутился Лёшка в помощниках, тем больше ему находилось всяких занятий. Чуть задержится мальчик у Харитины, Полубояров уже кричит:

– Лёшка! Лёшка!

Едва пристроится к мельничным делам, с пригорка вопит Харитина:

– Лёшка! Лёшка!

Так и крутится мальчик целый день между Полубояровым и Харитиной, между мельницей и индюшатником, хоть разорвись на две части!

По вопросу земли

Через несколько дней барыня вызвала Лёшку, стала расспрашивать о Петрограде.

Мальчик и Олимпиаде Мелакиевне принялся рассказывать про то, как разъезжали грузовики, про Арсенал и как арестовывали жандармов.

– Ох, ох!.. – вздыхала Ширяева. – И чего только люди хотят? Царя ни за что ни про что… Ну, а как мужики, про что мужики на селе говорят?

Лёшка замялся:

– Про всякое.

– Ну, а про что такое всякое? Про землю небось говорят?

– Говорят.

– Злодеи! – ругнулась Ширяева. – Разбойники.

Барыню на селе не любили. И за землю брала втридорога – сдавала в аренду за копну из трех снятых. И к барскому лугу не подпускала. А с лесом! Да пропади ты пропадом, этот лес! Дерево не руби, валежник не выноси, грибы, ягоды не собирай.

– Мое! – чуть что кричала Ширяева. – Что хочу, то и делаю!

О разделе помещичьей земли в Голодай-селе заговорили сразу же после Февральской революции. Шумели много. Дыбов предлагал идти и немедля землю брать силой. Прасковья Лапина, так та за то, чтобы и вовсе прогнать Ширяеву. Дед Качкин заговорил о возможном выкупе. Однако многие колебались. А тут из уезда прибыл представитель. Собрали мужиков к собакинскому дому, и приехавший выступил с речью. Говорил долго: и о русском мужике – вековом кормильце, и о славном народе-богатыре, и о власти народной.

Развесили мужики уши, стоят слушают. Хорошие, сладкие речи. Кончил представитель выступать, а о земле – ни слова.

– А как же по вопросу земли? – сунулся дед Качкин.

– С землей? – Представитель задумался. И снова принялся говорить, опять долго и очень красиво. Произносил слова диковинные и непонятные. Запутал мужиков вконец, и те поняли только одно: землю самим не трогать – ждать Учредительного собрания.

Что такое Учредительное собрание, когда соберется и зачем его ждать, приехавший не объяснил.

Расходились мужики возбужденные.

– Чего ждать? – выкрикивал Дыбов. – Брать землю – и крышка!

– Гнать Ширяеву взашей!

– Громить мельницу!

Пошуметь мужики пошумели, однако на этот раз разошлись по домам.

Лечение

Помещицу Олимпиаду Мелакиевну одолевали разные недуги: то голова, то печень болит, то неожиданно в барском боку заколет. А самое страшное: мучилась Ширяева по ночам – страдала бессонницей.

И барыня вспомнила Лёшку. Вызвала.

– Так ты, говоришь, у аптекаря служил?

– Служил.

– Толк в порошках понимаешь?

– Понимаю.

– Поедешь в город, – сказала Ширяева, – за лекарствами.

Дед Сашка забегал, засуетился. «Во как. Повезло, – радовался. – Приметила, значит, внука». Запряг старик лошадей. Настелил побольше соломы. Тронулись. В дороге дед Сашка заговорил о болезнях.

– Оно конечно, – рассуждал старик, – хворь – вещь поганая. Человек ли, зверь ли, птица – каждый от нее, проклятой, мучается. Только мнение мое такое – барыня наша прикидывается.

– Как – прикидывается? – не понял Лёшка.

– Очень тебе даже просто, – ответил старик. – Ничего у нее не болит. Это так, для фасону. Ширяевы – они все такие. И барыня прошлая тоже всё головой мучилась. А дожила до девяноста годов. Живучие, гады…

Наслушавшись дедовых речей, Лёшка устроил такое: вернувшись домой, смешал порошки – те, что от головы, с толченым перцем, те, что для сна, с сушеной горчицей. Понес барыне.

– Так какие от головы? – спросила Ширяева.

– Вот эти.

– А от бессонницы?

– Эти.

– Хорошо. Вот от головы мы и попробуем.

Налила Олимпиада Мелакиевна в стакан воды, развернула порошок, поднесла ко рту, высыпала на язык. И вдруг барыню словно громом ударило: перекосилась, закашлялась и выплюнула всё.

Перевела Ширяева дух.

– Ты что за гадость привез? – набросилась, негодуя, на Лёшку.

– Так, так полагается. Так в Питере… Графиня Потоцкая их принимает. Это самые что ни на есть лучшие порошки, – уверяет Лёшка. Уверяет, а сам искоса поглядывает на помещицу: боится, не схватила бы лежащую на столе скалку.

Однако все обошлось. Барыня успокоилась.

– Графиня, говоришь?

– Так точно, барыня, – заторопился Лёшка. – И графиня Потоцкая, и князь Гагарин, и генерал Зубов – все принимают.

– А как же их принимать? – уже совсем миролюбиво спросила Ширяева. – Уж больно они злые. Чистый перец.

– А оно водичкой, водичкой запить, – стал объяснять Лёшка. – И сразу. И зажмурив глаза. И на язык поглубже. Оно и незаметно.

Барыня послушалась, приняла порошок. Каждый день стала Олимпиада Мелакиевна принимать изготовленные Лёшкой лекарства. Обжигает горчица рот, дерет горло перец. Кривится барыня, но принимает. И что самое странное – помогли порошки! И те, что от головы, и те, что для сна. На пользу пошли лекарства.

А как-то в гостях у Ширяевой был сосед, помещик Греховодов. Разболелась у Греховодова голова. Олимпиада Мелакиевна ему и говорит:

– Одну минуточку. У меня чудесное есть лекарство.

Насыпал Греховодов порошок на язык и сразу же выплюнул.

Набежали у бедного слёзы.

– Что же это вы, Олимпиада Мелакиевна? – обиделся гость. – Это же перец.

А Ширяева смеется.

– Чудесные, – говорит, – порошки. Их в Питере все принимают: и графиня Потоцкая, и князь Гагарин, и генерал Зубов.

Подивился Греховодов, пожал плечами, однако новый порошок принимать отказался.

А еще через несколько дней приехал в Голодай-село уездный лекарь. Олимпиада Мелакиевна и ему про чудесные порошки рассказала.

Лекарь заинтересовался порошками. Просил показать. Попробовал на кончик языка и те и другие.

– Нет, – сказал он Ширяевой, – тут что-то не то. В одном толченый перец, в другом сухая горчица. Тут какое-то недоразумение.

– Какое еще недоразумение! – возмутилась помещица. – Я пью. Мне помогает. И даже очень. Вы просто, батенька мой, отстали. В Питере их все принимают.

Выслушал лекарь барыню, усмехнулся.

– В отношении помогает, – сказал, – это у вас, милейшая Олимпиада Мелакиевна, самовнушение. Само-о-внуше-е-ние. А что касается Питера, то это какая-то шутка. Вы осторожнее, горло себе сожжете, – сказал на прощание.

– Подлец! – кричала потом на Лёшку Ширяева. – Отраву подсунул. Убийство задумал…

– Так ведь и графиня Потоцкая, и князь Гагарин…

– Графиня Потоцкая… князь Гагарин… Ах, разбойник! – схватила Олимпиада Мелакиевна скалку и давай гоняться за Лёшкой. Догонит – ударит. Догонит – ударит.

Вернулся домой мальчик весь в синяках и увесистых шишках. Отлежался. С утра потащился на мельницу.

– Пошел вон! – закричал Полубояров. – Барыня твоего имени слышать не хочут.

И Харитина сказала кратко, но ясно:

– Гнать велено.

– Эх, не повезло. Ой, как не повезло! – сокрушался дед Сашка. – И чего это она обозлилась?

Никакого участия

Весь март мужики только и думали, что о земле, ждали Учредительного собрания. Однако собрание отложили то ли на лето, то ли на осень. А тут вовсю разыгралась весна, прошла мутными ручьями по оврагам и балкам, зазвенела грачиным криком, залысела сероземом на буграх и кручах. Подпирала пора сева. И снова зашумело село Голодай.

– Довольно, хватит, натерпелись! Мало ли нашей кровушки попито! – кричал Дыбов.

Другие поддержали:

– Сжечь Ширяеву!

– Отнять землю!

– Разделить скот!

И мужиков прорвало. Взыграла накипевшая злоба, кольнула крестьянские души, погнала, как листья в бурю, наперегонки, со свистом и завыванием в сторону господского дома.

Забегал дед Сашка, не знал, как и поступить. И от мужиков отставать не хочется, и как-то неловко вроде бы: сам в караульщиках у Ширяевой. Решил выждать, сел возле дома.

– Ты что, – крикнула, пробегая, Прасковья Лапина, – барыню пожалел?!

– У меня что-то ногу свело, – на всякий случай соврал Митин.

Ждал дед час, ждал два. Наконец не выдержал, решил: «Пойдука посмотрю, что-то там делается».

А тут с хуторов от невестки вернулся дед Качкин. Узнав, в чем дело, тоже заторопился. И старик совсем осмелел. Вместе с Качкиным побежали. И чем дальше они бегут, тем больше у деда Сашки появляется прыти. Дед Качкин, большой, грузный, едва за ним поспевает.

– Стой, стой! – кричит Качкин.

– Давай, давай, уже близко, – подбадривает соседа дед Сашка.

Бегут старики, а навстречу им – будто армейские обозы при отступлении: кто пеше, кто конно, каждый как может, – тащат голодаевские мужики господское добро. Тарахтя по булыжной дороге, шли возы, груженные хлебом. Высекая из камня искру, лязгали барские плуги и бороны. Упираясь, ржали господские кони; выпучив от испуга глаза, мычали коровы.

– Мать честная! – восклицал дед Сашка. – Ить те добра сколько! – и прибавлял шагу.

– Стой, стой! – опять кричит Качкин.

Где уж! Старика не удержишь. Прибежал дед Сашка, да поздно.

На господском дворе еще крутились мужики и бабы, но по всему было видно, что с господским добром покончили. Сунулся дед Сашка в амбары – пусто. Заглянул в конюшни – коней словно и не было. Побежал в погреба – хоть шаром покати.

– Опоздал, опоздал… – сокрушался старик. – И чего я, дурак, дожидался! Оно конечно, надо бы сразу, со всеми. Эхма, никакого, выходит, участия.

Леший

Разгромив ширяевское хозяйство, мужики бросились искать барыню. Нет барыни. Исчезла Олимпиада Мелакиевна. Поругались мужики, махнули рукой.

А барыня спряталась в индюшатнике.

В этот вечер, как и обычно, дед Сашка направился к мельнице. «Оно, пожалуй, можно уже и не охранять, – рассуждал старик. Однако многолетняя привычка взяла свое. – Пойду посмотрю. Как же оно теперь, интересно, будет с мельницей?»

Подошел дед к мельничному подворью. Тишина. Стоит мельница. Стоит индюшатник. Журчит, пенится от весеннего раздолья в стороне река Голодайка. Застыл, словно войска на параде, за индюшатником лес.

Прошел старик по подворью раз, два, подошел к индюшатнику, смотрит: скоба не задернута. Подивился. Задернул скобу. Только задернул – слышит за дверью шорох и человеческий голос. Даже показалось старику, что имя свое услышал.

Дед попятился. Решил, что ослышался. Вытянул шею. И вдруг в дверь индюшатника послышался стук. Старик замер. Стук повторился: снова в дверь, потом в маленькое оконце.

Дед Сашка затрясся от неожиданности и набежавшего страха. Метнулся туда-сюда, потом, подхватив полы армяка, что было сил бросился назад в деревню.

– Нечистая сила! – закричал он с порога, влетая в избу к мельнику Полубоярову. – Леший, леший! – и закрестился.

– Что ты, какой леший, где леший? – набросился Полубояров.

– Ей-ей, леший. Не сойти с места. Стою я у мельницы, – рассказывал трясущийся дед Сашка, – а он из лесу – и в индюшатник. А потом как закричит, как замычит! Леший, вот крест, леший.

Полубояров переглянулся с женой. На всякий случай та, так же как и дед Сашка, перекрестилась. Потом Полубояров поднялся, потянулся за шубой.

– Пошли, – сказал старику.

Однако дед Сашка оробел, уперся. Тогда Полубояров достал из чулана берданку.

– Пошли, – повторил. – Не бойся.

Вышли. Подходили к мельнице осторожно, крадучись. Дед Сашка все норовил стать за широкую спину Полубоярова и не переставал шептать какую-то молитву.

Рядом с индюшатником затаились. Кругом тихо, и в индюшатнике никакого движения.

– Ну, где твой леший? – усмехнулся мельник.

– Был, ей-ей был.

И вдруг в дверь кто-то застучал. Послышалось что-то вроде не то плача, не то стона. Дед Сашка подхватил края зипуна – и в сторону. И Полубояров, видать, оробел – тоже отступил. Стук повторился, дребезжащий, снова в дверь и, как тогда, в первый раз, опять в маленькое оконце.

– Пуляй! – завопил дед Сашка. – Пуляй!

Полубояров стрельнул.

– О-ох! – раздался женский всхлип, и все замерло.

Ширяевой повезло. Выбила дробь стекло, но в барыню не попала.

Однако еще больше повезло деду Сашке. Быть бы ему Полубояровым нещадно битым. Да только в это время мимо мельницы проходили Дыбов, Качкин и другие голодаевские мужики. Услышали они выстрел, бросились к индюшатнику.

Увидав Олимпиаду Мелакиевну, мужики хотели тут же утопить ее в Голодайке. Однако, когда поостыли, решили поступить иначе.

На следующий день надрали бабы с индийских петухов и кур перьев и пуху, мужики измазали Ширяеву дегтем, обсыпали перьями, усадили в телегу, вывели коней за околицу, ударили, гикнули. Взвились барские рысаки – земля из-под копыт клином. Понеслись пугать встречных и поперечных невиданным чудом.

– Леший! Леший! – кричали вслед голодаевские мальчишки.

– Пава, как есть пава! – усмехались бабы.