Текст книги "Собрание сочинений. Том 3. Упрямая льдина. Сын великана. Двадцать дней. Октябрь шагает по стране. Братишка. Секретная просьба"

«Солдатская правда»

Еще как-то весной Ломов принес в окопы номер газеты «Солдатская правда». Передавалась она из рук в руки, и зачитали ее до дыр. В газете была напечатана статья Ленина.

«Большинство солдат – из крестьян, – писал Ленин. – Всякий крестьянин знает, как угнетали и угнетают народ помещики. А в чем сила помещиков? В земле».

– Правильно, – говорили солдаты. – От нее, от земли, вся сила.

«Надо, чтобы все земли помещиков отошли к народу», – говорилось дальше в статье.

– И это правильно, – соглашались солдаты.

Статья Ленина произвела на всех огромное впечатление. Несколько дней в окопах только и говорили, что о «Солдатской правде».

После этого Ломов еще несколько раз приносил газету. Была она маленькой, но занозистой. Помещала солдатские письма, письма крестьян из деревни, а главное – рубила правду: и про войну и про Временное правительство писала откровенно. И это солдатам нравилось.

В окопах привыкли к «Солдатской правде» и ждали ее с нетерпением.

И вот Ломов снова принес газету. Солдаты стали читать – и охнули. Редакция сообщала, что газета будет закрыта – нет типографии и денежных средств. «Нам не поможет никто, – писалось в заметке. – Лишь собрав по грошам, мы создадим типографию и прочно поставим газету».

Сообщение взволновало солдат.

– А как же, – заговорили в окопах. – Как не помочь. Ведь не чужая газета. Своя, солдатская. «Их благородия», чай, не помогут.

Стали сдавать кто что мог. Ломов снял Георгиевский крест, и это послужило примером. Зуев отдал медаль. Пенкин – тоже медаль. Начали сдавать и другие. Кое-кто собрал медяки. Ефрейтор Бабушкин вынул из уха серебряную серьгу.

И вот когда Ломов стал пересматривать собранные в фонд газеты пожертвования, то среди солдатских орденов и медалей он вдруг обнаружил офицерский крест.

Крест озадачил солдата. «Кто бы это?» – размышлял Ломов. Ордена он отправил, а сам стал присматриваться и к офицерам и к офицерским крестам. Заметил: прапорщик Лещ стал ходить без своей награды. «Неужели? – недоумевал Ломов. – Как же это понять?»

Исчезновение креста озадачило и самого прапорщика. Где и при каких обстоятельствах пропал крест, Лещ не помнил. Потерять его, кажется, не мог. Украли?! И здесь Лещ вспомнил про Лёшку. Мальчик отнекивался и уверял, что он ни о каком кресте ничего не знает.

– Да я его и в глаза никогда не видел, – говорил Лёшка.

– «Не видел»! – кричал прапорщик. – А вот тут что у меня висело? – и тыкал себя пальцем в грудь.

– Нет, не видел, – повторил мальчик. – Кажись, там ничего не было.

– «Кажись»! – злился Лещ. – А не ты ли на него всё время глаза пялил?!

Но мальчик по-прежнему упирался и твердил лишь одно: «Не видел. Не брал».

– Ну, может быть, пошутил или взял поиграть, – уже примирительно говорил прапорщик.

– Не брал, – упорствовал Лёшка.

– Скотина! – ругнулся Лещ.

Слух об исчезновении офицерского ордена прошел по полку. Тогда и Ломов подумал о Лёшке. На сей раз мальчик отпираться не стал и сказал правду.

– Так я же его для газеты, – объяснял Лёшка. – Зачем Лещу крест? Обойдется и так. А тут ведь для дела.

Ломов расхохотался. Вскоре про крест узнали и другие солдаты.

– Молодец! – смеялись они. – Значит, и «их благородие» нашей газетке помог. Правильно! – от души хвалили солдаты Лёшку.

Братание

Как началось братание, Лёшка не видел. С самого утра он вместе с Пятихаткой возился у походной кухни, а когда повез щи и кашу к окопам, то с бугорочка всё и заметил. Солдаты не сидели, как обычно, в траншеях, а повылезали наружу. Они расхаживали по передовой у самых проволочных заграждений, словно никакой войны вовсе и не было. Лёшка хлестнул мерина, и когда подъехал ближе, то заметил, что в одном месте через проволочные ряды перекинуты доски, а многие русские солдаты и вовсе находятся на стороне немецких позиций. Немецкие солдаты тоже повылезали из окопов и смешались в общей толпе с русскими.

– Что это они? – обратился Лёшка к Пятихатке.

– Никак, братание, – ответил кашевар. Он так же, как и Лёшка, вытягивал шею и с удивлением смотрел на происходящее.

Когда Лёшка перебежал по доскам через проволочные заграждения, он оказался в самой гуще русских, немецких и австрийских солдат.

– О майн гот[3]3
  О боже! (нем.)


[Закрыть], – закричал какой-то рыжий немец, – кинд, кинд[4]4
  Ребенок, ребенок! (нем.)


[Закрыть]! – и стал показывать на Лёшку пальцем.

Понеслись голоса:

– Кляйнер зольдат[5]5
  Маленький солдат! (нем.)


[Закрыть]!

– Руссишер зольдат[6]6
  Русский солдат! (нем.)


[Закрыть]!

Мальчика сразу обступили.

– Это Лёшка, наш поваренок, – проговорил Кривокорытов.

Но немцы и австрийцы плохо понимали русскую речь и, вылупив глаза, с любопытством смотрели на удивительного солдата.

Братание, видимо, началось давно. Солдаты собирались в группки, кое-кто даже ходил в обнимку, и все что-то оживленно объясняли друг другу.

– Вы своего Вильгельма, как мы Николашку, – говорил Зуев, – к чертовой бабушке!

Понял ли кто из немцев или просто понравились последние слова, но несколько человек стали выкрикивать:

– К шортов бабушка! К шортов бабушка!

В других местах солдаты мирно дымили цигарками, с наслаждением потягивая предложенный немцами табачок. В стороне с каким-то усачом беседовал Ломов.

Потом рыжий немец, который тыкал в Лёшку пальцем, достал губную гармошку и стал что-то играть. Звуки были жалостливые, грустные. Лёшка никогда такой штуки не видывал и с интересом смотрел на солдата. Это заметили немцы. И когда рыжий кончил играть, что-то ему зашептали. Рыжий протянул гармонику Лёшке.

– Бери, играй, – сказал Зуев.

Немцы одобрительно загудели.

Лёшка взял гармонику, покрутил в руках, поднес ко рту, дунул. Та пискнула. Солдаты засмеялись. Мальчик дунул опять: раз, второй – получилось складнее. Гармошка Лёшке понравилась, и возвращал он ее неохотно. И это тоже заметили немцы. Они о чем-то пошептались, потом рыжий снова протянул ее мальчику – на, мол, бери.

– Никак, дарят? – проговорил кто-то.

Немцы поняли и утвердительно замахали головами. И Лёшка снова не знал, что делать. Подошел Ломов, сказал:

– Бери. Ну, а чем ты отблагодаришь?

Лёшка покраснел, растерялся.

– Тащи кашу, – проговорил солдат.

Каша немцам пришлась по вкусу. Ели они с аппетитом, дочиста облизывали ложки и всё приговаривали:

– Гут, о гут! Зер гут[7]7
  Хорошо, хорошо! Очень хорошо! (нем.)


[Закрыть]!

– Они вовсе не страшные, – говорил вечером Лёшка про немцев Пятихатке.

– А чего им быть страшными, – отвечал кашевар. – Люди как есть люди. Немцы ведь тоже мира хотят. Заждались, сынок, мира.

Во время братания офицеры солдат не тронули. Однако вечером команды были построены и ротные командиры объявили, что за повторный переход линии фронта виновных отдадут под суд, а рота, которая начнет первой, будет расформирована. Угроза подействовала. На следующий день братания уже не было. Не выходили из своих окопов и немцы. Видимо, и на той стороне не обошлось без строгостей.

И лишь Лёшка еще несколько раз вечерами пролезал под проволочными заграждениями и пробирался в расположение немцев. Он разыскал рыжего немца, и тот за три дня обучил его всем правилам игры на губной гармонике. Однако через несколько дней, когда мальчик полез снова, из немецких окопов ударила пуля. Лёшка замер, переждал, двинулся дальше, но снова раздался выстрел. Мальчик вернулся назад и больше не лазил.

А вскоре произошли события, которые вдруг круто повернули всю фронтовую жизнь.

Наступление

Русская армия, что стояла севернее громолысовского полка, перешла в наступление. Газеты кричали о победе, о славе русского оружия, о доблестных защитниках свободы. Полкам, которые первыми прорвали германский фронт, вручались специальные знамена, присваивались почетные наименования. Фронтовые успехи всколыхнули и Лёшкин полк. Кем-то был пущен слух, что мир теперь совсем близок, что окончательная победа рядом и нужно лишь самое последнее, самое незначительное усилие. Многие солдаты поверили. В полку начались бурные споры. Но солдатам доспорить не дали. Пришел приказ полку Громолысова также начать наступление и идти на города Калуш и Галич.

«Снова Галич», – подумал Лёшка.

Атаку начали два броневика. В темноте перед рассветом они придвинулись к проволочным заграждениям и открыли ураганный пулеметный огонь. Потом в атаку поднялись первые группы солдат. С криками «ура!», с винтовками наперевес они устремились к заграждениям, стали набрасывать на проволоку шинели, набитые соломой матрацы, подрубать топорами столбы. Пробив брешь, солдаты обрушились на вражеские позиции.

Оставив походную кухню, Лёшка воспользовался темнотой и втерся в ряды наступающих. Однако тут же попался на глаза Ломову.

– Назад! – закричал Ломов. – Назад!

Мальчик не уходил. Тогда солдат сгреб Лёшку и, словно котенка, сбросил в окоп. Мальчик больно ударился о крепежное бревно и растянулся пластом в траншее. Потом он поднялся, высунул голову и стал смотреть.

Бой уже шел в немецких окопах. Пулеметы заглохли. Лёшка лишь слышал ружейную стрельбу и страшные крики. Потом немцы начали отступать. Они отходили лугом за холм. Следом бежали русские.

Когда бой переместился за поворот Рыськи, мальчик поднялся и полез в немецкие траншеи. Глянул Лёшка и замер.

Немцы, австрийцы, русские перемешались, как тогда, при братании. Валялись лицами вниз и вверх животами. Лежали скорчившись, словно сведенные в судороге. Затихли, разбросив руки, как будто спали. Валялись один на одном, как снопы, слетевшие с воза.

Лёшка вскрикнул, полез из окопа и вдруг увидел знакомого немца. Тот лежал на самом краю окопа. Каска слетела с головы солдата, и ветерок перебирал его золотистые волосы.

Прибежав к Пятихатке, Лёшка долго не мог отдышаться.

– Ты где пропадал? – набросился солдат на мальчишку.

– Там, – показал Лёшка рукой в сторону немецких окопов. – Он там, – говорил, заикаясь, мальчик.

– Кто там? – не понял солдат.

– Он, – повторил Лёшка. – Тот, который гармонику мне подарил, рыжий.

Пятихатка положил Лёшке на плечо руку, притянул к себе.

– Сынок, поел бы. Хочешь кашу? Я тебе кашу дам, вкусную, – пытался успокоить он Лёшку и своей шершавой рукой провел по влажным глазам мальчика.

А Лёшка стоял и чувствовал: словно озноб пробежал по его телу и ноги вдруг стали какие-то дубовые и, когда он садился, не хотели сгибаться.

А из-за поворота Рыськи по-прежнему неслись голоса, и гулкой россыпью отдавались выстрелы. Там продолжался бой. Русская армия наступала на Галич.

Галич

Пять дней полк Громолысова с боями продвигался на запад. Места начались всхолмленные, с крутыми подъемами и резкими спусками, с бесчисленными ручьями и речками, с дорогами извилистыми и на редкость пыльными. Шли с холма на холм, словно взбирались на гребни гигантских волн, и Лёшке казалось, что стрельбе и походу конца не будет.

В первых же боях полк потерял треть своего состава. Не стало Зуева, не стало Кривокорытова, при переправе через реку Золотую Липу убило ефрейтора Бабушкина, у села Толстобабы ранило Пенкина.

На пятый день, поднявшись с походной кухней на очередной холм, Лёшка наконец увидел широкую долину, блестящий изгиб реки и на правом, высоком ее берегу город.

– Галич! – произнес Пятихатка.

Немцы встретили русских ураганным огнем. Наступление приостановилось. Дождавшись ночи, солдаты спустились в низину и окопались. А на рассвете Пятихатка запряг мерина и поехал кормить солдат. Лёшка тоже хотел было ехать. Однако кашевар мальчика не взял, наказал никуда не бегать, лежать за бугром и ждать его возвращения.

Пятихатка уехал, а вскоре Лёшка услышал одиночный пушечный выстрел. Мальчик влетел на бугор и увидел внизу холма, верстах в двух от Днестра, перевернутую вверх колесами походную кухню, а чуть в стороне отброшенного взрывной волной мерина.

Ноги не успевали нести Лёшкино тело. Несколько раз он падал, поднимался и бежал снова. Пятихатка валялся около разбитой кухни, уткнувшись головой в жидкое месиво разлившейся каши. «А-а-а-а!» – тихо и протяжно стонал солдат.

– Дядя Аким! – закричал Лёшка. – Дядя Аким!

Пятихатка посмотрел на мальчика мутными, неподвижными глазами.

– Сынок, ты? А, сынок, – проговорил и застонал снова. – Пить, пить, – расслышал мальчик.

Когда Лёшка напоил Пятихатку, тот чуть отошел.

– Сынок, что же это? А? Никак, смерть. До братьев, значит. – И вдруг замолчал.

– Дядя Аким! Дядя Аким!..

Пятихатка лежал запрокинув голову.

Снова бабахнул снаряд. Один, второй, третий. Слева от Лёшки, а потом справа взлетела земля. Едким дымом заволокло поле.

– Дядя Аким! – тормошил Лёшка солдата. – Дядя Аким! Пятихатка не отвечал. В небо смотрели знакомые солдатские глаза, смотрели, но уже ничего не видели.

«Агитатор»

Вечером в расположение громолысовского полка прибыл сам военный министр, а вместе с ним командующий фронтом и еще какие-то генералы.

Лёшке военный министр чем-то напоминал прапорщика Леща – такой же худощавый, с рачьими глазами и с таким же «ежиком» на голове. Министр проходил по только что занятым немецким окопам, произносил краткие речи, выкрикивал: «Благодарю, братцы!» и «Слава героям!», целовал в губы двух-трех солдат, стоявших поблизости, и проходил дальше.

Потом возле штаба полка была сооружена трибуна, солдаты были собраны на митинг и военный министр произнес речь.

– Офицеры и солдаты! – выкрикивал он. – Знайте, что вся Россия благословляет вас на ратный подвиг. Пусть сердце ваше не ведает сомнений. Нет колебаний! Нет отступлений! Только вперед. Ура!

Солдаты ответили нестройно. Многие так и вовсе молчали.

– Ура! – повторил министр.

– Ура! – отозвались солдаты еще неохотнее.

Спускаясь с трибуны, министр заметил Лёшку. Он не без любопытства взглянул на мальчика. А тот стоял вытянув руки по швам и пугливо смотрел на приехавшего.

Громолысов вдруг расплылся в улыбке, наклонился к министру и что-то зашептал на ухо.

– Вот как, – произнес тот. Он подозвал Лёшку. – Ты что же, готов умереть за свободу России?

Лёшка оробел еще больше и не знал, что ответить.

– Готов, готов, – сказал за него Громолысов.

Тогда министр схватил мальчика за руку и снова полез на трибуну.

– Офицеры и солдаты! – опять закричал он. – Пусть же жизнь этого юного героя послужит для вас примером. Сегодня все, даже дети, говорят: «Вперед! Только вперед!» Ура юному герою! Да здравствует наша победа!

– Кричи «Ура!», – проговорил Громолысов. – Ура Временному правительству и нашей победе!

Мальчик стоял в нерешительности.

– Кричи, – подтолкнул его Громолысов.

Лёшка молчал.

– Ну!

В солдатских рядах послышался хохоток. Тогда командир полка оттолкнул мальчика и сам обратился к солдатам.

– Братья! – закричал Громолысов.

И вдруг… Вначале тихо из задних рядов, а потом всё яснее и громче и сразу из многих мест понеслись голоса:

– Хватит!

– Навоевались!

– Долой войну!

– Мира!

– Братья!.. – кричал Громолысов.

Солдаты задвигались. Зашумели еще больше. Передние ряды придвинулись к самой трибуне. Нажали. Трибуна скрипнула. Покачнулась.

– Долой Временное правительство! – кричали солдаты. – Мира! Мира! Мира!

Министр побледнел, поспешно бросился к лестнице.

– Что же вы, полковник! Как же это понять?! – отчитывал потом министр Громолысова. – И что это за глупая выдумка с мальчиком?!

Командир полка стоял, краснел и только непонимающе разводил руками.

На следующий день полк Громолысова был срочно расформирован – солдаты отказались вернуться в окопы.

А еще через день под конвоем неизвестных ему солдат с передовой был отправлен и Лёшка.

– Мерзавец! – на прощанье проговорил Громолысов.

– «Агитатор»! – хихикнул Лещ.

Глава пятая
Путиловский завод

Через Великие Луки и станцию Дно

Поезд тащился медленно. Долго стоял на станциях и полустанках. Паровоз надрывно пыхтел на подъемах. Колеса нудно стучали на стыках.

Ехали и спали в два этажа на нарах, слева и справа от центра вагона. Вагон был товарный. Ехало сорок человек. Лёшка был сорок первый.

Добирались до Петрограда неделю. Поезд шел через Великие Луки и станцию Дно. Лёшка пристроился на верхней полке и всю дорогу смотрел или в открытую дверь, или в маленькое оконце вагона.

За окном бежали поля и леса; то вынырнет из-под самых колес река, то змейкой метнется проселок, то, словно игрушечные, пронесутся крестьянские избы. И снова поля и снова леса – необозримая земля русская.

И такой же нескончаемой чередой, как эти поля и леса, как эти избы и эти дороги, разные думы одна за одной неслись в голове у мальчика. Почему-то вспомнились Охта и бабка Родионовна; потом аптека и Золотушкин, стрельба в рабочих на Знаменской площади, парень без шапки, царский портрет, взрыв на Аптечной; потом Голодай-село, каратели и смерть деда Сашки; наконец, Наташа, фронт, Ломов и Пятихатка.

Много, ой как много прошло за это время перед Лёшкой людей и событий! Тревожный, настороженный, чего-то ожидающий год. И что впереди?

Беспокойно на душе у мальчишки. В кармане у Лёшки письмо. Везет его мальчик токарю Путиловского завода Андрею Кузьмичу Зотову.

Письмо было коротким. Писалось оно впопыхах на клочке серой бумаги перед самой отправкой мальчика с фронта. Лёшка наизусть помнит его содержание:

Дорогой Андрей!

Направляю к тебе мальчика – Лёшу Митина. Парень он стоящий. Позаботься о нем.

Ломов

«Кто же это такой – Андрей Кузьмич Зотов?» – раздумывает Лёшка. И как-то он встретит? И что-то скажет, прочитав привезенное Лёшкой письмо?

В Петроград поезд прибыл к вечеру. Вошел в тупики Николаевского вокзала. Выдавил клубы белого пара. Остановился.

Вот и он – забытый, затерявшийся где-то далеко в Лёшкиной памяти Питер!

Идет мальчик по городу: знакомая Знаменская площадь, широкий, шумный, как улей, Невский, перекресток Литейного, перекресток Садовой. Идет мальчик, дышит не надышится свежим петроградским воздухом.

За Нарвскую заставу к Путиловскому заводу Лёшка добрался уже в темноте. Разыскал Новоовсянниковскую улицу и указанный Ломовым номер дома. Поднялся на второй этаж. Прошел по длинному темному коридору. Еще раз глянул на адрес. Остановился перед дверью, обитой мешковиной. Переступил с ноги на ногу. Постучал.

– Войдите.

Мальчик нерешительно перешагнул порог крохотной, как чулан, комнаты.

Хозяин, сидевший спиной к двери, повернул голову. На Лёшку глянули большие глаза. Худощавое лицо, заостренный нос, широкая дуга сросшихся у переносицы бровей. Короткие, непокорно торчащие во все стороны волосы… Он! Тот самый, стрелявший в жандарма на Знаменской площади, хозяин «Смит и Вессона»!

«Не пропадет!»

Прочитав привезенное Лёшкой письмо, Зотов спрятал его в карман и стал расспрашивать про фронт, про Ломова, про солдат: и о чем говорят, и что думают, и как отнеслись к наступлению.

Лёшка рассказал про братание, о приезде военного министра, о митинге.

– Говоришь, расформировали! – расхохотался Зотов. – Не хотят, выходит, войны солдаты.

Потом стал расспрашивать у Лёшки о нем самом. И мальчик не знал, с чего начинать. Начал с дяди Ипата и приезда на побывку Степана Зыкова.

– Значит, бежал на войну! – опять засмеялся Зотов.

А когда Лёшка рассказал о днях, проведенных на фронте, сказал:

– Выходит, не сладко в солдатах.

Лёшка разговорился и сам не заметил того, как рассказал дяде Андрею про всю свою жизнь.

Зотов только слушал и поражался.

– Да ну?! – воскликнул, узнав про историю с гранатой и пулеметом.

– Значит, не подошел по классовым соображениям, – заключил он, выслушав рассказ про Наташу.

– Запороли до смерти. Ну, подожди! – грозно сказал, узнав про смерть деда Сашки.

Но больше всего Зотов поразился тогда, когда Лёшка рассказал ему про пистолет и встречу на Знаменской площади.

– Помню, помню. Так ты, значит, и есть тот самый… Вот не узнал. Совсем не узнал. Вырос ты, что ли? Я тебя еще по уху, кажется, съездил.

– По шее, – поправил Лёшка. – А здорово вы тогда жандарма и царский портрет…

– Да, не вышло у нас тогда, – задумчиво произнес Зотов. – Не получилось. Да ничего. За народом не пропадет. Не пропадет? – обратился он к Лёшке.

– Не пропадет, – проговорил мальчик, хотя, что имел в виду дядя Андрей, не очень-то понял.

«Тут, брат, рабочий класс!»

И вот Лёшка стал жить у дяди Андрея на Новоовсянниковской. Отвел ему Зотов угол в каморке, купил кружку и ложку, пообещал устроить учеником к слесарю на Путиловский завод.

Вспомнил Лёшка про тех парней, которые приносили раненого Зотова тогда в аптеку.

– Наши, путиловские, – сказал дядя Андрей.

Вспомнил и девушку.

– Зоя, учительница. Сейчас она в Орловской губернии. Скоро вернется.

Прошло несколько дней, и дядя Андрей сдержал свое слово. Мальчик был принят учеником в механическую мастерскую.

Лёшкин учитель, старик Авлов, взглянув на новичка сквозь узкие очки, сидевшие бабочкой на самом кончике носа, спросил:

– Как звать?

– Лёшка.

– Фамилия?

– Митин.

– Так, хорошо, – произнес Авлов и показал Лёшке слесарный станок, тиски и разные инструменты. – Вот тут пока стой рядом, наблюдай за работой. На завод приходи вовремя. Да смотри у меня, не озоруй и не балуй.

В обеденный перерыв к Лёшке подошел мальчик.

– Пашка Мельник, – протянул он лоснящуюся от машинного масла руку.

– Лёшка Митин.

– К нам?

– В механическую.

– К Авлову?

– К Авлову.

– Это хорошо, – проговорил Пашка. – Этот научит.

Пашка повел Лёшку по заводу, показал ему заводоуправление, объяснил, где какой цех, зачем через заводской двор проложены железнодорожные пути и многое другое.

Потом Пашка рассказал о заводских новостях: и о том, что на Путиловском есть заводской комитет из большевиков и рабочих, которого даже сам директор, генерал Дроздов, боится, что существует рабочий контроль – это чтобы следить за начальством – и что скоро на заводе и вообще в Питере будет такое, что и во сне не приснится.

– Это тебе не деревня! – заключил Пашка. – Тут, брат, рабочий класс!