Текст книги "Возвращение Каина"

«Как я вовремя успел! – подумал он. – А мог опоздать, на один день, на один час…»

– Кстати, он обещал привезти мне жалюзи на окно, – вспомнила она. – Днем от солнца невозможно спрятаться. И жарко…

«Конечно, поэтому ты будешь ходить по комнате голая, – подумал он. – Тебе же нравится такое состояние…»

– Что же… – Кирилл встал и прогулялся, сунул руки в карманы. – Когда он возвращается из рейса?

– Зачем тебе? – Она собиралась поить его чаем и хлопотала у стола. – Хочешь познакомиться?

– Да… Хочу его встретить где-нибудь возле города. Так сказать, на подступах.

– И расстрелять!

– Не-ет, – промолвил Кирилл злорадно. – Я раскатаю его гусеницами в блин! Я разотру его на асфальте вместе с твоими жалюзями.

– О, ревнивец! О, мой Отелло! – воскликнула она. – Пей чай – и в постель. Нет, сначала в душ!

Деловитый тон о постели и душе был еще опаснее, чем битое стекло. «Так просто?.. Все так просто…» После чая Кирилл без особой охоты и без всяких предощущений сполоснулся в душе – разумеется, в общественном, на двух «хозяев», где лежали предметы мужского туалета. И эти предметы вдруг натолкнули его на мысль, что он вовсе никакой не жених, а обыкновенный одноразовый любовник. Постоянный же и давний ее любовник – это шоферюга, который помог ей купить комнату, может, и денег дал. Очень удобно, когда ты в длительных командировках: квартира под присмотром, и бегать никуда не нужно…

И тогда Кирилл стал мстить своему сопернику. Он со злорадством вылил на себя два импортных мужских шампуня в упаковке «Эротика», выдавил в унитаз и смыл весь мужской крем до и после бритья, вылил туда же одеколон и, набрав воды в раковину, выпустил три баллона дезодоранта. Пусть он теперь воняет потом и бензином.

Все это было мелко, не по-офицерски, пакостно и одновременно приятно. Кирилл вернулся в комнату, где была уже расстелена постель на широкой тахте и горел интимный ночничок в изголовье.

– Ложись, – просто велела она и удалилась в коридор. Тихо стукнула дверь ванной комнаты.

«Жаль, жаль, – снова застучало в голове, как будто он не в постель ложился, а снова тонул. И топила его она, топила неожиданную, нечаянную любовь, на которую он даже не рассчитывал, отправляясь на поиск невесты. Где родилось это чувство – то ли в мастерской старика художника, то ли потом, когда клеили обои или купались в ночной реке; где был этот первый толчок, этот удар невидимого бойка, который воспламенил заряд?.. Пока она в ванной, нужно одеться и тихо уйти. И больше никогда не возвращаться сюда! Уйти! Ибо все то, что произойдет сейчас, только усугубит боль и потерю и ничего, кроме долгих дум о безвозвратности, не оставит. Так уже было, было…

Но сквозь эти горькие размышления прорывалась та мелкая и мстительная нота, с которой он выливал шампунь и гасил баллоны с дезодорантом. Так просто уходить отсюда может только полный идиот! Наплевать на все! Сейчас она будет моя… Можно сказать, она – первый офицерский трофей его первой войны. И если от нее в буквальном смысле сходит с ума старик, знающий толк в женщинах, если шоферюга покупает ей комнату, только кретин и трус убежит с такого поля боя.

Он попробовал лечь на тахте поперек. И вместился…

Она вернулась из ванной в длинном, облипающем тело халате, и было ясно, что под ним больше ничего… Она была по-прежнему деловита и радостна.

– Ты еще не заснул?

– Я с детства боюсь спать один, – промолвил Кирилл с вызывающим намеком. Она же словно не заметила этого.

– Странно, куда пропал мой шампунь? Ты, что ли, израсходовал?

– Какой шампунь? – спросил он. – Если в эротической упаковке, то я. Мне показалось, это мужской шампунь.

– У меня другого просто не было, – смутилась она и возмутилась: – Зачем ты его весь истратил?

– Я же танкист, – со смешанным чувством острил он. – А танкисты чумазые, еще хуже шоферов. К тому же четыре года не был в бане!

– Спи, дурак, – сказала она и, сев к столу, включила маленькую настольную лампочку. – Тебе свет не помешает?

– На этом танкодроме смогу спать даже при дневном невозможном солнце…

– Счастливый! – вздохнула она и сняла с полки несколько тоненьких книжиц. – Ну, спокойной ночи. Спи.

– А ты? – настороженно спросил Кирилл.

– Мне сегодня спать некогда. Да и нельзя.

– Есть нельзя, пить нельзя, спать нельзя, – перечислил он. – И зачем такая жизнь?

– Не искушай, сатана, – полусерьезно сказала она. – Я и так сегодня с ведьмой купалась… Спи, сказано!

«Уж не в монастырь ли ты собралась?» – хотел спросить Кирилл и вдруг услышал ее приглушенный и какой-то новый голос:

– Господи, благослови… Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Он уже ничего не понимал, но чувствовал, что сквозь нагромождение своих догадок и размышлений, сквозь гремучую смесь своих восприятий и ощущений – одним словом, сквозь этот вселенский хаос вновь проступала та призрачная и нечаянная надежда…

– Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго…

Ему приснилось, будто он снова тонет, но не девичьими ногами опутанный, а скользкими и омерзительными рыбьими хвостами. Он не выдержал и вдохнул в себя воду. И удивительное дело – стал дышать водой, втягивая светлую и изрыгая черную, чернильную.

– Тиимать! – крикнул он от удивления и страха. И проснулся…

Она сидела на краешке тахты и зажимала ему пальцами нос.

– Доброе утро, – прогнусавил он.

– Ты во сне ругался, как последний ханыга, – заявила она. – Ужасно!

– Только ругался? – спросил Кирилл, потягиваясь. – А не кричал: «В атаку, за мной!» Или – «По танкам противника бронебойными – огонь!»?

Ему хотелось подурачиться – солнце уже блеснуло в окне и достало часы с кукушкой и с «тремя медведями» на циферблате; она была рядом, и весь вчерашний день ему не приснился. И теперь вставал новый, такой же необычный, взбалмошный и загадочный. Он попытался схватить ее и устроить щенячью возню, но она ловко увернулась и погрозила пальцем.

– Вставай! Десять минут на сборы и завтрак!

Сама была уже одета в легкое темно-бордовое платье, на шее – легкий газовый шарф. И завтрак – яичница и чай с бутербродами – стоял на столе.

– Лет через тридцать из тебя получится приличная жена, – обнадежил он, одеваясь. – Я согласен, подожду…

– Хам! Значит, тридцать лет я буду неприличной?

– Почему? Ты будешь просто кормить яичницей. И я согласен переждать этот срок! – Он сел к столу, схватил вилку. – Вкуснятина!.. А тебе опять нельзя?

– Опять, – сказала она с тоской.

– Нет, ты станешь хорошей женой! Тебя можно вообще не кормить! Экономия продукто-ов!.. Зарплату я домой приносить не буду, а сам стану питаться на халяву в солдатской столовой. – Он перестал жевать. – Нет, в самом деле, ты что, святая? Святым духом сыта?

– Перестань болтать, – обрезала она строго. – Шутки у тебя с утра…

– Виноват, – вздохнул Кирилл. – Просто утро хорошее… И я дожил до него. И не сбежал. А честно сказать – порывался…

– Спасибо…

– За что?

– За честность.

Она вдруг взяла вилку, потянулась к сковородке и уже наколола желток, однако отдернулась, вскочила:

– Нет! Удержусь!.. Доедай быстрее! Не соблазняй! Искуситель…

На улице было прохладно, безлюдно и как-то особенно светился воздух, словно в цейсовской осветленной оптике. Впервые они не летели сломя голову, шли чинно, под руку, и было обидно, что еще рано и почти нет прохожих. Газовый шарфик трепетал у нее за спиной и иногда касался щеки Кирилла, и ему чудилось, что это ее рука…

Он узнал вчерашнюю ночную дорогу: шли деревянными кварталами, ожившими и веселыми от петушиного крика, от коз, пасущихся на веревках, от веселой музыки из растворенных окон.

И вчерашнюю купальню он узнал, и реку, и горбатый пешеходный мост, по которому они перешли на другой берег. Прохожих здесь прибавилось, правда, шагали все больше старушенции с клюками, пожилые люди с маленькими детьми и редко – молодые девушки. Они влились в эту цепочку и скоро оказались у церкви, в отражении которой купались вчерашней ночью. Будущая жена Кирилла покрыла волосы газовым шарфиком, обмотала его вокруг шеи и шла потупленно. Перед дверью остановилась и, перекрестившись, поклонилась. Кирилл с любопытством следил за ней и потому не расслышал ее слов, сказанных тихо, в землю. А повторила она уже с недовольством:

– Сними фуражку!

В храме служба только начиналась, люди передвигались, негромко переговаривались, ставили свечи, писали какие-то записки. Она подвела Кирилла поближе к алтарю, в первые ряды, и, оставив его руку, замерла с опущенной головой. А он стоял во фрунт с фуражкой на сгибе левой руки и, блуждая глазами по иконам, не знал, что делать. Он был некрещен и в церковь заходил всего один раз, в увольнении. Тогда ему не понравилось среди старух, и священник был какой-то убогонький, гнусавый, старый, что читал, о чем пел – ни слова не понять. Правда, Кирилл однажды даже ночевал в пустом, заброшенном храме во время учений по теме «Танковая рота в наступлении». Среди поля больше ничего не было, а танковая теснота уже грызла суставы и кости. Курсанты расстелили брезентовые чехлы и спали вповалку. И ночью ходили мочиться в дальний угол… Кто-то еще сказал, что этого делать нельзя даже в заброшенном храме, но на улице была темень и дождь, и потому над говорившим лишь посмеялись, мол, солдаты – святые люди, а война все спишет.

Стоя пред алтарем, напротив изукрашенных резьбой и позолотой дверей, Кирилл почему-то вспомнил именно этот случай и не увидел гнева в Божьих глазах на иконах. Напротив, они смотрели на Кирилла весело и с любовью. Быть может, потому, что солдаты действительно святые люди…

Он привык стоять в строю и оттого не чувствовал усталости, но она через час вдруг оперлась на его руку, обвяла.

– Мне плохо… Душно… Выведи меня, – прошептала она.

Они осторожно пробрались через шеренги прихожан и вышли из церкви. Она отдышалась, а Кирилл засуетился, предлагая воды или вообще пойти на речку и искупаться. Однако она лишь отрицательно мотала головой и потянула его на кладбище за храмом. Высокий старый лес поднимался стеной, как в Дендрарии, и среди деревьев теснилось множество могил с простенькими крестами и богатыми надгробьями из черного мрамора. Здесь, в тени, ей стало лучше, но она не хотела сидеть и все тянула в глубь кладбища, где заливался одинокий и совсем не пугливый соловей.

– Что-то тебе покажу, – проронила она. – Мне и раньше казалось, я жила уже… А когда увидела… Пойдем!

Возле обветшавшей, прогнившей насквозь железной часовенки она раздвинула кусты цветущей сирени.

– Смотри… Правда, похожа?

Из высокого надгробного камня с точеными шпилем и карнизами выступало девичье лицо с гладко зачесанными волосами – печальное, задумчивое и светлое, несмотря на то что было выточено из черного мрамора. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь сирень, окрашивали его в нежный розоватый цвет и словно оживляли камень.

– Когда первый раз увидела – чуть с ума не сошла, – шептала она. – Нет, скажи, правда, похожа? Или я навоображала себе?..

Кирилл, оберегая ее от веток, протиснулся ближе к черной чугунной оградке. И в этот миг боковое зрение запечатлело что-то пугающе-тревожное и неестественное – как тогда мраморную руку в Дендрарии. Но прямо перед глазами было надгробие с девичьим образом, которое притягивало взгляд. Схожесть виделась: высокий чистый лоб, гладкие волосы, чуть впалые щеки и нежный, какой-то ласковый подбородок. Схожесть была даже в том, что обе они смотрели друг на друга печально и задумчиво, и всякий третий, оказавшись рядом, ощущал какое-то тихое оцепенение, когда в голове нет ни единой мысли.

– Похожа, – с хрипотцой проронил Кирилл и поискал взглядом то, что так неожиданно насторожило его. Рядом, за кустами сирени, виднелся еще один черный исполин с точеным, выпуклым крестом, за ним – поменьше, с шаровым навершием.

– Иногда прихожу сюда и стою, – призналась она. – А мой любимый цвет – сиреневый… За могилой никто не ухаживает. Она же умерла семьдесят пять лет назад!.. Надгробие врастает. Сначала я хотела убрать могилку, выполоть траву, снять дерн… Потом подумала – зачем? Пусть врастает. И кладбище это постепенно погрузится в землю. И черные камни будут стоять под землей вечно…

Кирилл слушал и бродил взглядом по могилам. И всякий раз внимание притягивал обелиск с шаровым навершием. Там тоже что-то было изображено, но скрывалось за сетью ветвей.

– Знаешь, кто-то ходит и разбивает камни, – продолжала она. – А теперь еще и воруют… Ее же никто не тронул. Ни одной царапины. И даже крестик цел… Знаешь почему?

– Почему? – машинально спросил Кирилл.

– Потому что она была красивая. А красота завораживает… Почему она умерла? Наверное, от чахотки.

– Подожди! – бросил Кирилл и, оставив ее, подошел к камню с шаром.

У самой травы, в углублении, обрамленном точеной рамкой, была надпись: «Полковник Ерашов Сергей Николаевич, родился августа 7-го дня 1856 года и преставился февраля 14-го дня 1910 года на 54 году жизни». Фамилия «Ерашов» была выделена такими крупными буквами, что все остальное занимало ровно столько же места. Она цепенила и притягивала взгляд точно так же, как печальный образ девушки.

Почему-то он никогда не думал о том, что здесь есть не только дом – родовое гнездо, парк-Дендрарий, насаженный многими поколениями предков, но еще и их могилы. Казалось, они исчезли бесследно и оставили после себя лишь вещи видимые и осязаемые, и что их больше вообще нет.

А они – вот, совсем близко! Под этой землею – прах, останки их существа, их плоти…

Он хотел вернуться к могиле девушки, однако «самый чувствительный инструмент» выхватил надпись на камне рядом – ЕРАШОВ! И тоже – рождение, смерть, возраст, с ятями, с вензелями заглавных букв и эпитафией: «Вкусивши вечный сон, ты не вкусил любви»… Тогда он уже умышленно пошел к следующей могиле – «Ерашова Елена Сергеевна…», рядом – маленькая детская плитка с крестом, а надпись как у взрослого: «Дворянин Ерашов Михаил Алексеевич… 3-х лет от рождения». Все камни исклеваны чьим-то острым стальным клювом, некоторые покосились, и все уже глубоко вросли в землю. Кирилл оказался рядом с железной часовенкой, пробитой солнечными лучами и молодой, не упругой березой. Под ветхой дырявой крышей с коваными вензелями было четыре надгробия, а пятое лежало у стены, видимо, приспособленное для сидения.

И на всех – одна и та же фамилия…

Тут он вспомнил о Ней и хотел крикнуть, позвать и поперхнулся, не зная ее имени. Тогда он бросился к могиле с сиренью, раздвинул заросли – пусто… Лишь образ девушки, выступающий из камня, оставался на своем вечном месте и, показалось, слегка потемнел от печали и одиночества.

Она, наверное, спряталась где-нибудь, чтобы посмотреть, как он себя поведет. Стоит за камнем и наблюдает…

Кирилл взбежал на дорожку – отсюда просматривались все близлежащие могилы: кругом было пусто! Хотелось позвать ее, окликнуть, но к ней, безымянной, сейчас не подходило и звучало бы кощунственно любое определение – невеста, будущая жена, избранница, суженая… Охваченный жгучим чувством потери и какой-то нереальной сутью случившегося, – казалось, отошел на мгновение! – Кирилл снова вернулся к сиреневой изгороди, сунулся в кусты – нет! Она уже глядела на него из камня! И словно осуждала или жалела – потерял, утратил меня…

Он встряхнул головой, ибо в темя уже стучала мысль-слово – жалко! Жалко! Жалко!!

«Где же ты? Где ты?! – взмолился он, прогоняя эту безысходную, последнюю мысль. – Явись! Выйди ко мне! Прости меня!»

Она не могла выйти из камня…

«Вкусивши вечный сон, ты не вкусил любви…»

Нет! Он выбежал на дорожку и устремился к церкви. Служба там уже закончилась, люди выходили, становились лицом к двери, крестились, кланялись. Перед храмом ее не оказалось, не было и среди идущих в сторону пешеходного моста – узнал бы ее фигуру, походку, ни с кем не спутал… Он чуть ли не бегом выбежал по лестнице в храм, мешая выходящим, протиснулся во внутренние двери – и здесь нет! Старухи в черном тушили догорающие свечи, а пожилой священник в фиолетовой рясе выговаривал что-то молодому, разодетому в блистающие золотом одежды.

– Простите, – вступил Кирилл. – Здесь была… Мы были вместе…

И осекся, пытаясь проглотить ком слез, забивающих горло.

– Что тебе? – мягко спросил пожилой. – Что случилось, служивый?

– Ничего, простите, – выдавил Кирилл и, пьяно качаясь, побрел к двери. На крутых ступенях оступился и выронил фуражку. Она выкатилась в открытую нижнюю дверь и пропала. Он почему-то тут же забыл о фуражке и, выйдя из церкви, сел на деревянную лавку, вкопанную в землю. В голове уже ничего не было, кроме тихого, бесконечного звона. Старушка в новом, но мятом платье принесла ему фуражку, стряхнула пыль и положила рядом, аккуратно, словно на крышку гроба, – он не шевельнулся. Время остановилось. Своим чутким, совершенно самостоятельным «инструментом» он отметил, что рядом садилась молодая пара с ребенком в сидячей коляске. А через мгновение на этом месте сидел уже мужик-пропойца с глубокими и умными глазами. Голуби под ногами собирали недолузганные семечки, а в следующую секунду на пустом асфальте прыгали воробьи…

Нужно было уходить – не сидеть же здесь вечно.

Он встал, ссутулился и, прихватив фуражку, подался было к мосту и почему-то вернулся. Ноги не слушались, возвращали его назад – испытание судьбы… «Все с Ней прошел». – Кирилл думал о ней уже не как о девушке, которую встретил на улице, – реальной и живой; она словно была уже выточена из камня. В сознании утвердился Ее образ, и безымянность лишь усиливала такое отношение к Ней.

«Все, все с ней прошел… Все принял. И не выдержал последнего… И получилось – сбежал. Сбежал!.. На миг отвлекся, потерял из виду… А в траве стояла мина…»

«Ну, налетел, наехал… ну и что? – спросил он себя бесстрастно. – Стреляться, что ли? Пойти домой проспаться, отдохнуть, погусарить с Аристархом Палычем, пострелять… И все пройдет. Развеется первое очарование… Она же изначально порочна! И порок останется на всю жизнь. Сдохну от ревности…»

«Надо еще посмотреть! – Он повернул к двери храма. – Может, где-нибудь стоит в уголке… Может, плачет!»

Его встретила черная старушка:

– Что тебе, сынок?

– Хотел посмотреть…

– Закрыто, служба кончилась, – пожалела она. – Приходи вечером, к шести часам-то как раз будет.

– Не молиться… Я просто хотел посмотреть, – залепетал он.

– Ступай тогда в нижний храм, – посоветовала старушка. – Здесь мы полы моем. А там – можно.

– В нижний? – тупо спросил он.

– Ага! Вход-то от кладбища открыт… Ты не заболел ли, паренечек?

– Спасибо, – обронил Кирилл и ушел.

«Конечно! Она вернулась к своей могиле! – догадался он и поправился: – К Той могиле…»

Он побежал на кладбище, но тут заметил старика, который сидел возле двери на корточках и курил. Дверь эта выходила прямо к богатым и старинным надгробьям, отделенным изгородью – чугунными литыми решетками.

– Дед? А что там? – Кирилл указал на дверь.

– Церква там, брат, церква, – сказал старик безразлично.

– Что же там делают?

– А Богу молятся…

– Но наверху же, – растерялся Кирилл.

– И наверху, и внизу – везде Богу молятся, – равнодушно вымолвил старик. – Один я не молюсь. Ничего не понимаю! И мне так хорошо!

Кирилл ступил за одни двери, за другие и оказался в храме. Здесь пока еще не молились, а просто стояли и ждали – старики, дети, молодые люди; здесь должно было что-то совершиться, наверное, какой-то обряд. Молодежь и дети – впереди – четверо полуголых парней стояли с краю, плечо к плечу, словно богатыри, и на другом краю – женские фигуры, обряженные в длиннополые бесформенные рубахи. Дети же, как ангелы, носились между взрослыми и веселились, совсем не стесняясь наготы. И вдруг Кирилл оцепенел: Она стояла в этом строю! Живая, телесная и неузнаваемая в рубище, похожем на саван.

Он приблизился и стал за ее спиной. Еще бы шаг – и можно прикоснуться рукой, однако незримая линия разделяла их, и Кирилл скорее почувствовал, чем сообразил, что ему сейчас нельзя переступать эту черту. «Нашел! Нашел! – торжествовал он. – Я тебя нашел, любимая…»

Сначала он испугался этого слова, странно звучащего даже в мыслях, но в следующее мгновение его озарило, хотя уже было поздно: там, на кладбище, он мог окликнуть ее этим словом! И она бы отозвалась. И слово это – единственное! – не звучало бы кощунственно… Вся беда, что оно родилось лишь сейчас, в храме, а среди могил не могло прийти в голову.

«Любимая, – почти шептал Кирилл ей в спину. – Любимая, любимая…»

Показалось, она услышала его мысли, вскинула склоненную голову и все-таки не обернулась, потому что вышел молодой священник в ризах и стал записывать имена. Все, кто готовился к обряду, собрались в полукруг, словно на сговор, и она была с ними. И тоже назвала свое имя:

– Анна.

«Анна? – повторил он. – Аннушка, Анечка…» Оно не подходило, не соразмерялось с Ней; оно было слишком коротким и малым, чтобы вместить Ее; оно несло в себе тот образ, который утвердился и жил в сознании Кирилла. Однако он избрал приемлемую форму – Аннушка и теперь приучивал язык:

– Аннушка, Аннушка, Аннушка…

Она не слышала, поскольку священники начали читать молитвы, потом чем-то мазать лоб, плечи, ноги, водить вокруг купели. Она целиком погрузилась в обряд, и Кирилл безуспешно старался поймать ее взгляд. Наконец их по очереди стали подводить к купели и плескать воду на головы. Она почему-то засмеялась и с удовольствием стала растирать воду по лицу и плечам. Тогда священник – тот самый, разодетый – плеснул на нее еще, так что рубаха на груди промокла и прилипла к телу. Она ушла от купели счастливая, скрылась за ширмой в дальнем углу, и священник проводил ее взглядом, механически плеская воду на других.

Через несколько минут она появилась уже в платье, в вырезе которого посверкивал крестик, и, не взглянув на Кирилла, пошла к выходу. Он поспешил за ней и у двери окликнул:

– Аннушка? Аннушка!

– Подслушал? – спросила она уже на улице. – Танкист – длинное ухо!

– Аннушка. – Он попытался взять ее руку.

Она отстранилась, помахала ему:

– Поразвлекались, и довольно! Прощайте, прекрасный незнакомец. Дальше нам не по пути!

И пошла спокойно, без оглядки. У Кирилла сердце оборвалось – не удержать! Однако догнал, забормотал сбивчиво и глупо:

– Прости меня… Я отвлекся там, на кладбище… Больше не повторится! Я там нашел могилы своих предков…

– Зов предков – это прекрасно, – холодно, на ходу бросила она. – Но ты меня оставил одну, сбежал, бросил. А условие было… – Аннушка вдруг замедлила шаг. – Погоди… Где ты там нашел своих предков? Возле могилы Варвары Николаевны?

– Ну да! – обрадованный ее интересом, воскликнул он. – Там их навалом! Такое ощущение – целое кладбище камней и могил с моей фамилией! Я же первый раз в этом городе! Представления не имел…

Аннушка остановилась, спросила испуганным, натянутым голосом:

– Как… твоя фамилия?

– Ерашов, – засмеялся он. – Ты что, напугалась?

– Ты – Ерашов?!

– Кирилл Ерашов! – представился он. – Честь имею!

– Боже мой, – слабо вымолвила она. – Неужели это судьба… Что же будет?

– Я вчера еще понял – судьба! – заявил он. – Идем в загс!

Она словно не услышала, захваченная своими внезапными мыслями.

– Ты понимаешь… Она – твоя родственница!

– Кто – она?

– Ерашова Варвара Николаевна… На которую я похожа… – Она прислонилась лбом к его груди, но подняла глаза. – Ты правда Ерашов? Ты не врешь?.. Впрочем, знаю, не врешь. Мне только не верится…

Мимо них прошел тот самый молодой священник, но уже без всяких духовных отличий – обыкновенный парень с бородой, похожий на ученого. Он узнал Аннушку и обернулся. И потом шел до пешеходного моста и все оборачивался, словно звал за собой…

Над рекою же, над крышами домов, над всем городом от горизонта до горизонта поднимался густой ветреный мрак, несомый грозовой тучей.