Текст книги "Банкроты и ростовщики Российской империи. Долг, собственность и право во времена Толстого и Достоевского"

Существующие дискуссии о частном долге в России, несмотря на их досадную лаконичность, не сходятся в отношении того, представлял ли он собой экономическую возможность или, наоборот, бремя. Как утверждает Алексей Бугров, большинство долгов в XVII веке оставались невыплаченными и потому частный кредит был слишком дорогостоящим и хищническим: на это указывает тот факт, что лишь на небольшой части дошедших до нас долговых соглашений содержатся пометки об их частичном погашении (на самом же деле расписки о погашенных или прощенных долгах возвращались к заемщику, который, надо полагать, сразу же уничтожал их)[267]267
  Бугров А. В. Очерки. С. 27. См. также: Ключевский В. О. Происхождение крепостного права. С. 134–135.


[Закрыть]. Прежние интерпретации российского капитализма исходили из того, что капиталистический кредит был желателен для России, то есть предполагалось, что существовал его дефицит[268]268
  Kahan A. The Plow. P. 311–318; Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385; Owen T. Capitalism and Politics. P. 10–15; Rieber A. Merchants and Entrepreneurs. P. 27, 35, 191–195.


[Закрыть]. Трэйси Деннисон в своей работе об институтах русского крепостного права переместилась в поле исследований экономики развития, которое подчеркивает пользу кредита как движущей силы экономического роста[269]269
  Dennison T. The Institutional Framework.


[Закрыть]. Однако историки, изучающие русское поместное дворянство, не столь оптимистичны. Пожалуй, и по сей день в основе наиболее культурно значимых представлений о роли кредита в русском обществе лежит образ иррационально расточительного дворянства, чья «вестернизация» в XVIII веке обходилась очень дорого и сопровождалась накоплением огромных долгов, которые было просто невозможно выплатить.

Тем не менее данные, которые приводит Аркадиус Кан в защиту этого аргумента, с такой же легкостью можно интерпретировать как доказательство того, что цена «вестернизации» в реальности была не особенно высокой[270]270
  Kahan A. The Costs of «Westernization» in Russia: The Gentry and the Economy in the Eighteenth Century // Slavic Review. 1966. Vol. 25. P. 40–66. Половина этих издержек уходила на оплату сахара, в то время как расходы на шелка, вино и прочие аналогичные предметы роскоши были относительно скромными (согласно методике Каана, для их оплаты дворянину требовалось всего семь лишних крепостных).


[Закрыть]. Более того, факты анекдотического характера, собранные Карновичем, Романовичем-Славатинским и Лотманом, относятся лишь к верхней тонкой прослойке екатерининских вельмож, в самом деле накопивших ошеломляющие долги, и не учитывают внушительных финансовых выгод, которые давали связи с императорским двором[271]271
  Карнович Е. П. Замечательные богатства; Романович-Славатинский А. В. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., 1870; Лотман Ю. Роман А. С. Пушкина.


[Закрыть]. Ставить знак равенства между дворянством и расточительным потреблением стало общим местом в исследованиях по истории Российской империи[272]272
  Бугров А. В. Очерки. С. 144; Павленко Н. И. О ростовщичестве дворян. С. 271. Павленко отмечает, что в изученных им реестрах заемных писем не числится ни одного купца. Однако этого и следовало ожидать, поскольку в том случае, когда речь шла о необеспеченных займах, купцы пользовались гораздо более удобными векселями, не регистрировавшимися в тех реестрах, с которыми он работал. В настоящее время российская историография отходит от данной концепции. См., например, вышедшие после написаний настоящей книги статьи Елены Корчминой: Korchmina E. S. The Practice of Personal Finance and the Problem of debt among the Noble Elite in Eighteenth-Century Russia // The Europeanized Elite in Russia, 1762–1825. Public Role and Subjective Self. DeKalb, 2016. P. 116–135.


[Закрыть]. Таким образом, вопрос заключается в том, избегали ли частные лица – как дворяне, так и прочие – долгов и имели ли они возможность или, выражаясь более точно, могли ли они избежать чрезмерной задолженности, которую не покрывали их доход, имеющиеся активы или финансовые перспективы.

Русские писатели и мемуаристы, размышлявшие тогда о проблеме долга, часто говорили о нем как о бремени и даже как о болезни. В одном из самых важных литературных заявлений о развитии капитализма в России, романе Дмитрия Мамина-Сибиряка «Хлеб» (1895), фигурирует симпатичный молодой предприниматель, ощутивший, как его сковывают «невидимые путы», когда он взял взаймы 30 тыс. рублей у более состоятельного компаньона[273]273
  Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений. С. 168.


[Закрыть]. В ту эпоху, через 40 лет после освобождения крестьян, сельское ростовщичество представлялось своего рода вторым крепостным правом[274]274
  Циммерман Р. Е. Кулачество-ростовщичество; Сазонов Г. П. Ростовщичество-кулачество.


[Закрыть]. Офицерам, пытавшимся поступить на службу в престижном Корпусе жандармов, запрещалось иметь долги[275]275
  Чукарев А. Г. Тайная полиция России. С. 150.


[Закрыть]. Еще раньше, в XVIII веке, уже упоминавшийся Андрей Болотов с большой неохотой брал деньги в долг; большую часть своей долгой жизни он провел в своем имении, занимаясь наукой и сельским хозяйством[276]276
  Newlin T. The Voice in the Garden: Andrei Bolotov and the Anxieties of Russian Pastoral 1738–1833. Chicago, 2001.


[Закрыть]. Непреднамеренно вторя Болотову, Андрей Иванович Чихачев, помещик среднего достатка из Владимирской губернии, в 1846 году писал в «Земледельческой газете»: «Редкий из нас не одержим опасным недугом злокачественной долговой болезни… [которая] уж столь сильно распространилась, что настоящему поколению от нее вряд [ли?] отделаться». В другой из своих многочисленных статей на эту тему Чихачев сетовал: «Мы вязнем в долгах, как в тине. Редкая почта не привозит требований о приставке опекунов к нашим имениям»[277]277
  Чихачев А. И. О долгах // Земледельческая газета. 1846. № 72. С. 588; Вызов на общеполезное дело: «Содействовать к уменьшению долгов» // Там же. № 35. С. 287. В других статьях Чихачев сравнивал долги с «холерой» (Там же. 1848. № 87. С. 694), «крапивой» и «репейником» (Там же. № 25. С. 199).


[Закрыть].

Помещикам, видевшим себя, как показывает Кэтрин Пикеринг Антонова в микроистории семейства Чихачевых, ключевыми фигурами в патриархальной сельской общине, мысль о том, что дворянские имения могут с легкостью быть опустошены, если не откровенно присвоены назначенными Опекунским советом управляющими или даже частными заимодавцами, была крайне неприятна. Личная стратегия Чихачева в этих условиях состояла в ограничении потребления и улучшении экономических условий в своем имении. Партнерство с женой в этом деле позволило семье, не отказываясь от прежнего образа жизни, который можно описать как сельский национализм, расплатиться с унаследованными ими значительными долгами[278]278
  Антонова K. П. Господа Чихачевы.


[Закрыть].

Аналогичную жизненную стратегию избрал и другой дворянин и помещик среднего достатка, Николай Петрович Макаров (1810–1890), которого сегодня помнят главным образом как автора французско-русского словаря и популяризатора классической гитары в России. Прежде чем зажить тихой жизнью в своем сельском имении, Макаров уволился из императорской гвардии и стал предпринимателем и компаньоном крупнейшего откупщика-виноторговца Василия Кокорева. Помимо этого, он занимался ростовщичеством, что в конце концов и стало причиной его банкротства. Склонный, как и Чихачев, к графомании, Макаров заявлял в качестве одного из своих жизненных принципов: «Без крайней необходимости, неизбежности, так сказать, никогда не занимать, не делать долгов. А когда это было неизбежно, и то лишь небольшими кушами, и не на долго, то занимать только у коротких моих знакомых, которые хорошо, вдоль и поперек меня знают и безусловно мне верят. И затем, хоть „лечь костьми“, но уплатить всецело и в срок». Макаров по своим принципам колебался между благоразумным хозяином и скрягой: он утверждал, что никогда не играл в азартные игры и, более того, «постоянно себе отказывал не только в дорогих, но и в дешевых сладостях жизни». Однако он добавлял: «Не жалел я денег лишь на то, без чего нельзя было обойтись порядочному человеку». В бытность молодым гвардейским офицером Макарову пришлось провести какое-то время в постели после травмы, полученной во время верховой езды. Все это время он питался только молоком и хлебом, поскольку начальство задерживало выплату офицерам жалованья. По его словам, ему не стоило бы никакого труда получить небольшой заем у дружески настроенного к нему ротного командира, жившего на той же лестничной площадке. Однако, согласно принципам Макарова, «просить взаймы хоть и у прекраснейшего человека и товарища, но с которым я не был на ты, это было до того не в моих правилах, ни в понятиях, до того казалось мне чудовищным, что я даже ни разу не подумал об этом». Командир же едва не силой заставил Макарова взять деньги, как только узнал о его затруднительном положении[279]279
  Макаров Н. П. Извлечения и выдержки из моих семидесятилетних воспоминаний. СПб., 1881. С. 21, 31–33.


[Закрыть].

Судя по всему, лишь немногие семьи и лица пытались прожить без каких бы то ни было долгов. Один из таких примеров мы находим в известных мемуарах феминистки-просветительницы Елизаветы Водовозовой, урожденной Цевловской (1844–1923). После смерти в 1848 году во время эпидемии холеры ее отца, помещика, служившего уездным судьей в маленьком городке Смоленской губернии, мать Водовозовой выплатила все их «городские долги», полученные в наследство, многие из которых были связаны с лечением, и вместе со всеми детьми и слугами удалилась в свое скромное сельское имение[280]280
  Водовозова Е. Н. На заре жизни. Т. 1. М., 1987. С. 86.


[Закрыть]. С того момента семья стремилась по максимуму сократить расходы, покупая за деньги лишь самое необходимое, а все остальное стараясь производить у себя в имении; большую часть дворовых крепостных продали или заставили работать в поле. В итоге семья отказалась от многих традиционных атрибутов дворянского образа жизни: сахара, чая, кофе и белого хлеба. Нехватка пристойной одежды и отсутствие приличного экипажа серьезно ограничивали социальные связи семьи, мешая визитам к соседним помещикам и даже в местную церковь[281]281
  Там же. С. 100, 116–120, 153.


[Закрыть].

Хотя история Цевловской, скорее всего, нетипична для более зажиточных помещиков, она, возможно, более знакома почти 84 % дворян XIX века, не имевших или почти не имевших крепостных. Например, дети ничем не знаменитого подполковника Александра Юкичева, умершего в 1851 году, унаследовали всего 27 крепостных, приносивших 100 рублей общего дохода. Когда матери в 1854 году понадобились деньги, чтобы подготовить одного из сыновей к военной службе, она предпочла накопить недоимки по налогам, но не брать взаймы у частных лиц. В 1861 году ей все же пришлось взять взаймы несколько сотен рублей у другого дворянина, но она частично выплатила этот долг уже к 1863 году[282]282
  ЦГА Москвы. ОХД до 1917 г. Ф. 50. Оп. 5. Д. 12064.


[Закрыть].

Так же и московские купцы и мещане, после смерти которых суд учреждал опеку над их несовершеннолетними детьми, нередко оставляли им наследство, свободное от долгов, причем речь шла и о бедных мещанах, и о купцах, имевших состояние в несколько тысяч рублей наличными[283]283
  Там же. Ф. 50. Оп. 5. Д. 12253 (мещанин Федоров) (1852–1861) (наследство на сумму 30,53 рубля), Д. 12255 (купец Соболев) (1851–1862) (2430 рублей), Д. 12252 (купчиха Самсонова) (515 рублей), Д. 12251 (мещанин Александров) (17,20 рубля), Д. 12068 (купеческая жена Андреева) (1851–1864) (8300 рублей).


[Закрыть]. Это весьма примечательно, даже если учитывать возможные долги, не отраженные в документах, и обычай выплачивать свои долги в случае старости или болезни[284]284
  Болотов А. Т. Памятник претекших времен, или краткие исторические записки о бывших происшествиях и о носившихся в народе слухах. М., 1875. С. 59.


[Закрыть]. Во-первых, кредиторы без всяких колебаний потребовали бы выплаты незадокументированных долгов, даже если они не рассчитывали на успех[285]285
  ЦГА Москвы. ОХД до 1917 г. Ф. 78. Оп. 4. Д. 275 (Бубенцова) (1869–1870).


[Закрыть]. Во-вторых, даже если у этих лиц на протяжении жизни накапливалась задолженность, существенно, что они могли погасить ее перед смертью. Куда менее распространенными, но все же возможными, были ситуации, когда купцам, даже богатым, удавалось вести торговые операции, вообще не прибегая к кредиту, как поступал Владимир Васильевич Пегов в 1860-х годах, когда институционализованный коммерческий кредит уже стал намного более доступным[286]286
  Н. Н. З. Клуб червонных валетов. С. 57.


[Закрыть].

Пожалуй, чаще встречались лица, никогда не стремившиеся к полной самодостаточности, но и избегавшие избыточных долгов, серьезно относясь к управлению своей собственностью и контролируя свой уровень потребления предметов роскоши[287]287
  Лотман Ю. Роман А. С. Пушкина. С. 37. По мнению Лотмана, дворянство среднего достатка не обязательно было обременено долгами так же сильно, как высшее дворянство.


[Закрыть]. Истории о них следует рассматривать как противовес историям о мотах-аристократах, которые в любом случае ближе к концу XIX века становились все более редкими фигурами. Не только Чихачеву, Макарову и Болотову (представителям дворянства среднего достатка), но и намного более богатым и влиятельным дворянам удавалось привести в порядок свое собственное или семейное состояние. Например, князь Павел Александрович Урусов – он был женат на дочери графа Сергея Семеновича Уварова и потому, как подразумевалось, должен был вести роскошный образ жизни – в начале 1850-х годов кропотливо трудился над тем, чтобы погасить частные долги в 140 тыс. рублей, обременявшие собственность его жены, владевшей 6400 крепостных. Первоначально ее имение не приносило дохода, но Урусов перезаложил его в Опекунском совете, выплатил частные долги и произвел улучшения, благодаря которым через несколько лет стал получать ежегодный доход 101 тыс. рублей. Помимо обслуживания банковского займа и содержания жены и детей, Урусов ежегодно выделял примерно по 20 тыс. рублей на дальнейшие усовершенствования. Например, он, по его собственному утверждению, приобрел паровую машину, построил две винокурни и закупал элитный скот[288]288
  ГАРФ. Ф. 109. Оп. 85. Д. 456 (Урусов).


[Закрыть].

Даже лица намного сильнее обремененные долгами, порой имели возможности и волю для того, чтобы либо полностью расплатиться по ним, либо существенно приблизиться к их погашению. Подтверждение этому находим, например, в документах Московской дворянской опеки – выборного органа, назначавшего управляющих в имения несовершеннолетних, непомерно расточительных или признанных судом безумными дворян-помещиков. Например, опекунам, назначенным к детям действительного статского советника князя Юрия Ивановича Трубецкого (ум. 1851), пришлось иметь дело с долгом Опекунскому совету почти в 600 тыс. рублей и с долгами частным заимодавцам на сумму более чем в 80 тыс. рублей; к 1857 году эти долги их стараниями составляли уже менее 500 тыс. рублей и чуть более 50 тыс. рублей соответственно, причем ежегодно на содержание вдовы и детей князя выделялись десятки тысяч рублей[289]289
  ЦГА Москвы. ОХД до 1917 г. Ф. 50. Оп. 5. Д. 12256, 12332.


[Закрыть]. Имение, в котором насчитывалось более 10 тыс. крепостных, в 1851 году принесло 84 тыс. рублей, а в 1857 году – 100 650 рублей, что в принципе позволяло погасить долги еще быстрее.

Например, в 1825 году московский губернатор учредил опекунство над молодым князем Николаем Федоровичем Голицыным по причине «слабости» его поведения, что подразумевало накопление частных долгов на сумму свыше 165 тыс. рублей. Имевшейся у князя собственности хватило для того, чтобы погасить его долги всего за несколько лет, причем одновременно Николаю ежегодно выдавали на проживание огромную сумму от 40 тыс. до 60 тыс. рублей[290]290
  Там же. Ф. 49. Оп. 3. Д. 889.


[Закрыть]. Другое, не такое крупное имение (2395 крепостных), принадлежавшее капитану гвардии Рахманову и унаследованное его женой, признанной по суду невменяемой, в том же 1851 году было обременено долгом Московскому опекунскому совету в 66 тыс. рублей с лишним, и этот долг был полностью выплачен к 1857 году[291]291
  Там же. Ф. 50. Оп. 5. Д. 12258.


[Закрыть].

Дворяне, чья собственность не находилась под опекой, обычно регулярно вносили платежи по своим долгам и продолжали это делать, даже когда их все же настигало банкротство. Даже больные и престарелые должники, такие как вдова гвардейского капитана Анна Бестожева (sic), не прятались от своих финансовых затруднений: в 1870 году, когда она все же заявила о своей неплатежеспособности, были частично выплачены 6 ее займов из 21[292]292
  Там же. Ф. 142. Оп. 5. Д. 1307.


[Закрыть]. Другой должнице – вдове учителя Певницкой, столкнувшейся с регулярными судебными исками со стороны кредиторов, пытавшихся продать ее собственность, – по крайней мере с 1847 по 1853 год удавалось отбивать эти поползновения путем частичных выплат, которые она могла себе позволить, сохранив контроль над своим имуществом[293]293
  Там же. Ф. 92. Оп. 9. Д. 803.


[Закрыть].

Наконец, вопреки увековеченному Толстым в «Анне Карениной» стереотипному образу аристократа, отмахивающегося от необходимости выплатить свои долги хозяевам гостиниц и торговцам, реальная жизнь дает примеры тщательного соблюдения подобных обязательств. Например, управляющие, назначенные распоряжаться имуществом умершей в 1860 году княгини Натальи Салтыковой-Головкиной, в первую очередь старались выплатить жалованье, которое она задолжала слугам, и задержанную ею плату за съем квартиры, а также рассчитаться по ее небольшим долгам за продовольствие и прочие припасы[294]294
  Там же. Ф. 50. Оп. 5. Д. 13156.


[Закрыть]. У благородных людей считалось хорошим тоном и даже делом чести расплатиться с долгами перед поставщиками разных услуг, покидая город. Например, в 1801 году, взойдя на трон, император Александр I приказал одному из аристократов, стоявших во главе заговора против покойного царя Павла, графу Петру Палену, покинуть Петербург в течение трех дней. Как вспоминал один из приближенных Палена, чиновник и мемуарист Василий Никифорович Геттун (1771–1848), граф был вынужден продать свой дом по дешевке, но все равно не преминул отложить 25 тыс. рублей – огромную сумму – на оплату мелких долгов. Однако служащий, которому было доверено это дело, похитил деньги, и графа, уже усевшегося в экипаж и готового к отъезду, осадили разносчики и лавочники, требовавшие выплаты им денег. Тогда граф открыл свою шкатулку с деньгами и расплатился с ними собственноручно[295]295
  Геттун В. Н. Записки. С. 279–280.


[Закрыть].

Также часто полагают, что по причине необременительных условий государственных займов, в противоположность частным займам, выдававшимся под высокие проценты, должники не спешили их выплачивать[296]296
  Blum J. Lord and Peasant. P. 379–385; Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ. С. 221.


[Закрыть]. Однако утверждения о финансовой нестабильности государственных банков или о том, что государство помогало дворянству посредством кредитов, неточны[297]297
  По мнению Эммонса и Филда, отмена крепостного права избавила душевладельцев от долгового бремени, которое в ином случае было бы для них непосильным: Field D. The End of Serfdom. P. 31; Emmons T. The Russian Landed Gentry. P. 30.


[Закрыть]. Наоборот, в трудные годы Крымской войны и финансового кризиса именно дворянство помогало государству выплатами по займам и банковскими вкладами, что государство использовало для укрепления своего финансового положения[298]298
  Как показал Иосиф Гиндин, Русское государство при Николае I активно использовало колоссальные частные вклады, скопившиеся в государственных банках, для покрытия своего бюджетного дефицита, тем самым избегая необходимости брать займы за границей либо производить официальную эмиссию государственных долговых обязательств. См.: Гиндин И. Ф. Банки. С. 468.


[Закрыть]. Хотя государственные банки действительно первоначально были созданы с целью поддержки дворянства, а провинциальные помещики, сталкивавшиеся с неурожаем или неповиновением крестьян, получали отсрочку платежей, главной задачей банков все равно оставалось обеспечение стабильного дохода. Аккуратности в платежах требовали даже менее успешные банки в XVIII веке[299]299
  Ананич Б. В. Кредит и банки. С. 122.


[Закрыть].

В последние десять лет своего существования Московский опекунский совет почти неизменно отличался значительным положительным балансом на своих счетах; иными словами, дворяне платили больше, чем брали взаймы, вопреки традиционному представлению о том, что государственные займы, по сути, представляли собой субсидию дворянам. Согласно бухгалтерским книгам Опекунского совета, в 1852 году он получил в качестве выплат по основной сумме долга и по процентам на 7 397 497 рублей больше, чем выдал займов; в 1854 году эта цифра составляла 7 489 978 рублей; в 1856 году – 8 757 878 рублей, а в 1858-м – 5 615 996 рублей[300]300
  ЦГА Москвы. ОХД до 1917 г. Ф. 424. Оп. 1. Д. 2081 (1852), Д. 2083 (1854), Д. 2085 (1856), Д. 2087 (1858).


[Закрыть]. Действовавшая при Совете Экспедиция займов регулярно совершала разовые перечисления на суммы, достигавшие 10 млн рублей, в Экспедицию вкладов и непосредственно правительству. Таким образом, в реальности именно дворяне субсидировали государство, а не наоборот. Аналогичная картина наблюдалась в случае коммерческого кредита: бумаги петербургского Коммерческого банка показывают, что из дисконтированных им за годы своего существования векселей на общую сумму в сотни миллионов рублей плохие долги составляли ничтожные 1 510 229 рублей[301]301
  Морозан В. В. История банковского дела. С. 334, 383–386.


[Закрыть]. Из этого видно, что русские купцы как группа точно так же были способны и готовы расплачиваться по своим долгам.

Более того, вопреки традиционным представлениям, русское дворянство не было ни разорено, ни чрезмерно обременено долгами[302]302
  Becker S. Nobility and Privilege.


[Закрыть]. Его общая задолженность перед государством (составлявшая к 1859 году сумму 425,5 млн рублей, фигурирующую у многих авторов), даже с поправкой на частные долги, по сравнению с имевшимися у дворянства активами все же не представляла собой неподъемную величину. По подсчетам советского специалиста по экономической истории Иосифа Гиндина, на вкладах в государственных банках в 1856 году находилось 936 млн рублей[303]303
  Гиндин И. Ф. Банки. С. 505–507 (первоначально опубликовано в 1961 и 1968 гг.).


[Закрыть], что превышало сумму вкладов в пореформенных российских и даже в немецких банках до середины 1890-х годов[304]304
  Там же. С. 468.


[Закрыть]. К 1859 году эта величина выросла до 970 млн рублей[305]305
  Боровой С. Я. Кредит и банки. С. 198.


[Закрыть]. Некоторые историки указывают, что с учетом стоимости имевшейся у дворян недвижимости, составлявшей, по оценкам, от 1,375 млрд рублей в 1853 году до 2,1 млрд рублей в 1859 году, в дополнение к их денежным банковским вкладам и прочим активам, общая задолженность государству в 425,5 млн рублей не может считаться чрезмерной[306]306
  Гиндин И. Ф. Банки. С. 485, 505–507; Литвак Б. Г. Русская деревня. С. 379–384; Becker S. Nobility and Privilege. P. 47–51; Domar E., Machina M. On the Profitability of Russian Serfdom; Gatrell P. The Meaning of the Great Reforms.


[Закрыть].

Таким образом, средняя сумма долга, взятого под залог каждой крепостной души (примерно 60 рублей), в реальности была намного меньше общей возможной величины долга (150–200 рублей). Это было известно самим дворянам: например, Иван Пушечников, орловский помещик, в 1859 году записывал в своих ежегодных заметках, что причина, на которую ссылалось государство, прекращая свои кредитные операции – опасение набега со стороны вкладчиков, – была совершенно необоснованной, поскольку сделанные у государства займы обеспечивались собственностью, стоившей в два или три раза больше, и потому в случае набега на банки государство без труда получило бы чрезвычайный заем под низкие проценты у зарубежных банкиров. К моменту освобождения крестьян он полагал, что в итоге треть дворянской собственности будет продана за долги[307]307
  Пушечников И. В. Заметки старожила Елецкого уезда. С 1842 по 1872 г. // РА. 1905. Т. 117. С. 537–646, особ. с. 599, 603.


[Закрыть]. Может показаться, что это много, если только мы не примем во внимание, что оставшиеся две трети помещичьих хозяйств, как предполагалось, сохранили бы платежеспособность, даже значительно упав в цене. Разумеется, можно возразить, что эти богатства могли быть очень неравномерно распределены среди дворян. Однако даже современники отмечали отсутствие корреляции между долгами и богатством. Министр внутренних дел Сергей Ланской в 1856 году отмечал, что помещики богатой Саратовской губернии были должны почти столько же, сколько помещики нищей Витебской губернии[308]308
  Боровой С. Я. Кредит и банки. С. 204.


[Закрыть].

Лендол Калдер указывал, что становление современного потребительского кредита в США в начале XX века парадоксальным образом опиралось на такие «традиционные», «пуританские» ценности, как экономическая дисциплина, а также «благоразумие, бережливость и трудолюбие», поскольку торговля в рассрочку, на которой основывается потребительский кредит, невозможна в отсутствие привычки регулярных и своевременных платежей[309]309
  Calder L. Financing the American Dream. P. 28.


[Закрыть]. Я не хочу сказать, что в России XIX века существовал современный потребительский кредит – ряд его важных элементов все же отсутствовал, – но все же следует отметить, что две важнейшие группы владельцев собственности в России обучились финансовой дисциплине задолго до финансовой революции 1860-х годов. Прежде всего, требование аккуратных платежей государственным банкам приучило заемщиков-душевладельцев к дисциплине. Чиновники и офицеры приучились к финансовой дисциплине, поскольку в случае объявления ими о своей неплатежеспособности часть их жалованья ежемесячно удерживалась до тех пор, пока долги не были выплачены[310]310
  СЗ. Т. 10. Ч. 2. № 2225–2231 (1857).


[Закрыть]. Некоторые частные кредиторы открыли для себя, что выдача займов чиновникам дает легкий стабильный доход, и потому в начале каждого месяца методично обходили различные государственные учреждения, забирая жалованье своих должников[311]311
  Пыляев М. И. Замечательные чудаки. С. 316–319.


[Закрыть].

Хотя в научной литературе и русской культурной памяти содержится ряд запоминающихся образов мотов-дворян, разоренных чрезмерными долгами, этот стереотип следует рассматривать в контексте еще одной широко распространенной модели поведения: стремления избежать чрезмерной задолженности посредством тщательного управления ресурсами и/или отказа от неумеренного потребления. Более того, образ дворянства, ориентированного на потребление, следует рассматривать на фоне значительных активов, имевшихся у дворянства, и коллективной модели аккуратной выплаты долгов, характерной и для дворян, и для купцов.