Текст книги "Дети погибели"

Глава 6

ПЕТЕРБУРГ.

Апрель 1879 года.

В кабинет не вошёл, а почти вбежал невысокий, сухонький человек с большим лбом и нервным, бледным лицом. Маков поднялся ему навстречу.

– Прошу прощения, что побеспокоил, Фёдор Михайлович, – сказал Лев Саввич и указал на кресло. – Садитесь, пожалуйста.

Достоевский сел. Выжидательно смотрел на Макова, и чувствовалось: напряжён, как пружина.

– Я только хотел извиниться перед вами, – сказал Лев Саввич, тоже усаживаясь, но не за стол, а в кресло напротив. – За нерасторопность полиции, за неслаженность в действиях нашего департамента и Третьего Отделения…

– Это вы по поводу надзора? – спросил Достоевский.

– Конечно, – ответил Маков. – Неловко получилось. Несколько лет бумага ходила… Надзор с вас был снят ещё четыре года назад, но, как у нас водится, это решение где-то скиталось между канцеляриями. Так что почта ваша задерживалась совершенно безосновательно. Прошу простить и за это…

– За то, что полковник Готский мои письма читал, – улыбнулся Фёдор Михайлович. – Но я не в претензии. Тем более что полковник оказался милейшим человеком, и собеседником интереснейшим.

– Вот как? – удивился Маков. – А на меня он произвёл несколько иное впечатление.

И тоже улыбнулся.

– Папиросу? Кофе? Коньяку?

– Благодарю. Кофе пил недавно, коньяк не люблю – он клопами припахивает, – а вот от папиросы, ежели табак турецкий, не откажусь.

– Есть и турецкий, есть и виргинский… Сам-то я не курю, но для важных посетителей всегда держу под рукой…

Маков поднялся, пошел за папиросницей, а Достоевский возразил:

– Ну, какой же я «важный»… Впрочем, мне действительно п-приятно…

Споткнувшись на слове «приятно», Фёдор Михайлович почувствовал лёгкий стыд, смешанный с раздражением. Выдавать своё волнение он крайне не любил – и от этого, конечно, волновался ещё больше. Только закурив, почувствовал, что начал успокаиваться: привычное занятие всегда отвлекало.

– Раз уж речь зашла о Готском… – осторожно начал Маков. – Вы, видимо, беседовали с полковником и о подпоручике Дубровине?

– Да, пришлось, – коротко ответил Фёдор Михайлович.

– А лично с Дубровиным вы знакомы? Простите ради Бога – интересуюсь отнюдь не по долгу службы. Дело Дубровина закрыто окончательно.

Достоевский слегка вздрогнул, вскинул напряженные глаза:

– Что, Дубровин уже расстрелян?

– Да… А если точнее… По высочайшему повелению расстреляние заменено повешением, но распоряжение из Ливадии, как мне сказали, запоздало. Генерал Гурко своей властью приказал расстрелять.

Маков вздохнул, покосился на свой рабочий стол: как раз сверху лежали бумаги, относящиеся к делу подпоручика Дубровина.

* * *

ЭХО

(Записки из подполья)

На службе Дубровин отличался знаниями и дисциплинированностью. Командир полка о нем отзывался очень хорошо, не подозревая, что в этом правофланговом красавце-офицере давно уже зреют не просто крамольные – преступные мысли. Дубровин был одним из первых, горячо поддержавших идею террора.

Подпоручик организовал в Старой Руссе подпольную организацию, в которую вошли солдаты полка, крестьяне уезда, горожане и несколько офицеров. Программа кружка предусматривала вооруженную борьбу с самодержавием. Стержнем программы являлось прямое уничтожение особ Романовской династии. Дубровин много читал. И, как ни странно, настольной книгой подпоручика был труд ярого противника террора К. Маркса «Капитал».

В результате доноса в полицию 16 декабря 1878 г. Дубровин был арестован на квартире по Лебедеву переулку вместе со своим товарищем Лобойко, который пытался бежать. При аресте Дубровин оказал вооруженное сопротивление и ранил двух жандармов. Только после неравной борьбы его, связанного, вывели в переулок. Перед собравшейся толпой Дубровин крикнул: «Люди! Вам самим надо строить новое государство без царей, а этих царей и императоров надо уничтожать!» Когда же его привезли на вокзал для отправки в Петербург, то и здесь он, окруженный жандармами, громко выкрикивал идеи террора против царизма.

17 декабря 1878 г. В. Дубровина заключили в Петербургскую тюрьму при III (жандармском) управлении. 22 февраля 1879 г. он был переведен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости.

13 апреля 1879 г. Дубровина судил Петербургский военно-окружной суд. По поводу замены повешения на расстрел император сказал, что генерал Гурко, распорядившийся этой заменой, «находился под влиянием либералов и баб».

Это был первый политический процесс после каракозовского, который закончился смертным приговором.

* * *

Фёдор Михайлович покачал головой:

– Заблудшая душа этот Дубровин. Увлёкся идеями о счастье народном… Мне кажется, он был слегка не в себе…

– Так вы его знали?

– Да что ж, трудно было не знать: Старая Русса городок небольшой; так ли, иначе, а все друг друга знают. Дубровин, помнится, жил по Лебедеву переулку, снимал квартиру у вдовы священника. Внешне приятный великорусский тип: вьющиеся белокурые волосы, крепкий, высокий…

– А Дубровин с вами о политике говорил?

– Да он почти исключительно о политике и говорил… Хотя я с ним знаком, можно сказать, шапочно…

– Что ж… – сказал Маков. – Теперь, когда казнь свершилась, я могу рассказать вам, Фёдор Михайлович, как наш «герой» Дубровин вёл себя на следствии и в суде. Во время предварительного следствия пел и пытался выкрикивать антиправительственные речи в форточку. Затем, в крепости, пытался покончить с собой, вскрыв себе вены. Но испугался и позвал на помощь. А на суде… На суде этот человек и вовсе всем доказал, что он решительно болен. Войдя в зал военного суда, повернулся спиной к председательствующему и начал разглядывать публику. Когда же ему сделали замечание – кинулся к судейскому столу с кулаками… А ведь его, по тяжести преступления, могли присудить только к каторге. Выходит, сам смерти желал…

Маков подошёл к столу, взял бумагу, прочитал вслух:

– «Приказ по войскам гвардии и Петербургского военного округа, 20 апреля 1879 г. Отставной подпоручик Дубровин, состоя в рядах 86-го пехотного Вильманстрандского эрцгерцога австрийского Альбрехта полка и прикрываясь почётным званием офицера, осмелился принадлежать в то же время к революционной горсти злоумышленников, стремящейся к ниспровержению основных начал государственного и общественного быта. Внезапный обыск и расследование открыли связь эту, а при произведенном вслед за тем аресте Дубровин, сопротивляясь власти, ранил двух жандармских унтер-офицеров и даже покусился на жизнь начальника их, штабс-капитана Романовского. Признанный Петербургским военно-окружным судом виновным в этих преступлениях, Дубровин сего числа в Петербурге подвергнут смертной казни».

Достоевский слушал с напряжённым вниманием. Потом повторил:

– «Сам смерти желал». Вот видите, ваше высокопревосходительство, что получается. Конечно, многое можно списать на болезнь… Но ведь не один Дубровин – теперь многие смерти желают. Во искупление, так сказать. Вокруг русского террора вообще ореол особой славы создан. После выстрела Засулич и её оправдания молодые люди напрочь голову потеряли. Всем захотелось вдруг героями стать.

Маков представил себе, как именно и о чём могли говорить этот немолодой уже писатель, и офицер, бросавшийся во время ареста на жандармов с кинжалом. На кинжале, между прочим, была выгравирована нестандартная надпись «Трудись, как сталь, и защищайся». Но об этом Маков рассказывать не стал. Во-первых, вполне возможно, что о подробностях ареста там, в Старой Руссе, не знает только глухой. Во-вторых, есть вещи, о которых никому знать не нужно. Ведь Филиппов, судя по всему, через своего доверенного человека, предупредил Дубровина об обыске… Ну, обыск и обыск: дело уже почти обыденное. Могли бы и не найти ничего, и всё закончилось бы благополучно. Но бравый подпоручик всё испортил…

Маков вздохнул. Какая жалость, что Филиппов почти все тайны унёс с собой. В бумагах, изъятых Маковым собственноручно из несгораемого шкапа Филиппова, никаких имён не значилось. Иногда – инициалы, иногда – клички. А то и вовсе две буковки, например: «ПД послано предупреждение». «ПД» – это, скорее всего, и означает «подпоручик Дубровин».

Ох, осторожный человек был Филиппов. Чересчур осторожный. И, может быть, так желал быть незаменимым, что добился-таки своего…

Маков взглянул на собеседника.

– Н-да… Процесс с присяжными по делу Засулич был большой ошибкой со стороны правительства, – проговорил Лев Саввич ровным голосом. – Но больше подобной ошибки не повторится.

– Зато другие ошибки делаются! – нервно заметил Достоевский. – Прессе почти запретили что-либо писать о террористах. Даже о злодейском покушении этого «Осинова» написали как бы сквозь зубы.

Маков слегка крякнул. С этим правительственным сообщением о покушении Соколова-Осинова вышла неувязка. Первый вариант сообщения, подготовленный в канцелярии МВД, был таким, что господа либералы долго могли бы повторять с издёвкой: «Государь изволил быстро свернуть за угол». Хотя на самом деле государь бежал зигзагами от догонявшего его террориста. Бежал, как заяц! Коронованный шестидесятилетний «заяц» в центре своей величественной столицы бежит, подобрав длинные полы шинели… Но, к счастью, первое правительственное сообщение было вовремя отозвано, хотя наборщики уже набрали его. Пришлось переписывать, переделывать. Имея в виду указание о том, что никаких подробностей о покушениях публике более давать нельзя. Поскольку, описывая вид оружия, способ покушения, и прочее, пресса как бы даёт уроки будущим террористам…

Ах, пресса… Да разве в прессе дело? Гниёт само правительство, – и гниёт не просто изнутри. Сверху! Но где он, этот верх? Вот в чём вопрос…

Маков машинально вздохнул.

– Прессе теперь даны особые указания, – заметил он. – Военное положение. Генерал Гурко, получив чрезвычайные полномочия, с прессы и начал. И, мне кажется, это вполне закономерно. А то ведь наши либералы такую свободу слова себе взяли, какой нигде в целом мире нет…

Достоевский закашлялся. Возражать ему явно не хотелось: либералов он недолюбливал. Однако профессиональная солидарность взяла-таки верх.

– Отчасти согласен с вами, – сказал он своим глуховатым голосом. – Но, знаете, я, в бытность свою редактором журнала, посидел на гауптвахте за невиннейшую статью князя Мещерского, которого трудно заподозрить в либерализме…

– Да-да, я читал ваше «дело о поднадзорном»… Это была совершеннейшая глупость, – сразу же отозвался Маков. – Мы бросаемся из одной крайности в другую лишь потому, что нет твёрдо выработанных общественных устоев…

Разговор становился ни о чём. Маков поднялся.

– Прошу меня извинить, – сказал он.

– И меня также, – ответил, сделав полупоклон, Достоевский.

– Сердечно рад был знакомству. Ваше имя сейчас у всех на устах…

Достоевский вяло взмахнул рукой.

– Что вы, зачем же вы так… Многие ненавидят меня, не понимая толком, о чём я пишу. Клеймят как обскуранта, ренегата…

– А некоторые, видимо, и любят, не понимая, – сказал вдруг Маков.

Оба стояли, глядя друг другу в глаза.

Фёдор Михайлович слегка побледнел, потом кашлянул.

– Толпа любит кумиров, но редко понимает их, – проговорил Достоевский. – Думаю, что и некоторые представители власти испытывают на себе подобную «любовь». Что же нам остаётся? Только трудиться. Трудиться, как сталь, и… защищаться.

Теперь внезапно побледнел Маков. Он отчего-то оглянулся на дверь и тихо произнёс:

– Так вы… Latet…

Достоевский тоже оглянулся на дверь.

– Anguis in herba… – И, переведя дыхание, спросил: – А вы, Лев Саввич?..

– Тружусь, как сталь, и защищаюсь, – почти механически ответил Маков.

И оба, не сговариваясь, одновременно опустились в кресла.

– Лев Саввич, – сказал Достоевский, нахмурившись и доставая из кармана сложенный листок бумаги. – Вы, конечно же, знаете о покушении на Дрентельна.

Маков молча кивнул.

– И, может быть, думаете, что знаете больше меня…

– Вероятно, – пожал плечами Маков, насторожившись.

– В таком случае прошу уделить мне еще несколько минут. Вот, прочтите, пожалуйста, это. Записано со слов террориста, который и совершил покушение.

И Фёдор Михайлович протянул Макову бумагу.

– Вами записано? – спросил Маков.

– Да. Террорист приходил ко мне… на днях. Мне показалось – в искреннем раскаянии. Рассказ записан с его согласия.

Лев Саввич взял бумагу, начал читать. Брови его поползли вверх. Он бросил взгляд на Достоевского, который молча закуривал вторую папироску. Снова стал читать. И снова бросил взгляд на Достоевского…

* * *

Дочитав и сложив бумагу, Лев Саввич передал её Фёдору Михайловичу. Кашлянул и сказал:

– Вы знаете, что револьвер этого господина был заряжен холостыми зарядами?

– Догадываюсь.

– Вот как?

– Да, – Достоевский закашлялся, выпил воды из стакана, предложенного Маковым. Поднял на министра больные, усталые глаза.

– Да, – повторил он. – Скажу даже более: этот револьвер теперь у меня.

Маков неожиданно прихлопнул ладонями о подлокотники кресла, поднялся, прошёлся по кабинету.

– Моего ближайшего сотрудника Филиппова убили, когда он, по моему заданию, разыскивал карету Дрентельна. Мы хотели проверить, остались ли в карете пробоины от пуль… Ах, всё это опасно… Чрезвычайно опасно!

Достоевский молчал.

– Ну, да не мне вас учить. Пусть револьвер покуда останется у вас, если это кажется вам безопасным. Или, если желаете, я выпишу вам бумагу на разрешение иметь револьвер. Или даже дарственную…

Достоевский слегка улыбнулся:

– Пожалуй, подарок от самого министра ни у кого не вызовет подозрений. Даже у моей супруги Анны Григорьевны, а она, знаете ли, очень наблюдательна. Я бы даже сказал, у неё есть некий талант: обо всём догадываться, всё знать… Так что не нужно никакой дарственной, и разрешения не нужно.

– Но ведь супруга, вы говорите, догадлива… Если случайно наткнётся на револьвер…

– Не беспокойтесь, не наткнётся. Да она сейчас уже в Руссе, с детьми. Я тоже скоро туда отбуду.

Маков кивнул. Вспомнил:

– Касательно Дубровина…

– Простите великодушно, – перебил Достоевский. – Но мне кажется, господин Дубровин только разыгрывал сумасшедшего. Возможно, надеялся своим поведением продлить расследование… И вывести следствие на настоящих преступников.

– Похоже на правду. Дубровина дважды обследовала медицинская комиссия, и оба раза признала психически здоровым.

Маков помолчал.

– Генерал Гурко, – продолжал он, – лично подписал смертный приговор Дубровину и настоял на быстрейшем его исполнении.

– Ну, это, допустим, понятно. После выстрелов-то этого Соловьёва…

– Как вы сказали? Так фамилия этого террориста Соловьёв?

– Да разве вы еще не знаете? – удивился Достоевский. – Я лечусь у доктора Кошлакова, – добрейшей души человек. Так вот он и рассказал мне о Соловьёве, о его первых показаниях. Преступник, поверите ли, очень переживал, что ему придётся стрелять в безоружного, старого и уже не очень здорового человека…

Маков криво усмехнулся:

– Кошлаков лечил преступника, давал ему противоядие… Но делом о покушении занимается Особое присутствие, а также жандармское управление. Стало быть, они не нашли нужным сообщить мне истинную фамилию этого Соловьёва. Даже доктор Трапп, который служит во вверенном мне министерстве, о многом мне не договаривает… – Маков помолчал. – Так вот, генерал Гурко, как теперь я точно выяснил, распорядился выпустить господина Мирского из заключения. Еще в январе; Гурко состоял тогда в должности помощника командующего военным округом.

Достоевский насторожился:

– Значит, вы думаете, что Гурко тоже…

– Нет. Во всяком случае, пока. Мне не верится, чтобы Иосиф Владимирович мог поступить против своей совести. Скорее всего, Мирский просто попался ему под руку: сидит человек, обвинений ему не предъявлено, – несправедливость! И генерал выпускает его под свою личную ответственность…

Достоевский поднялся. Первым протянул руку для рукопожатия.

– Что ж. Желаю вам успехов.

– И я вам, Фёдор Михайлович… Уж простите, о романах ваших говорить недосуг. Да и не читал я их, откровенно признаться… Всё некогда: служба. Вот Филиппов – тот не просто читал – зачитывался… – Маков пожал маленькую, но крепкую руку. – Прошу вас, будьте внимательны. И если вам понадобится помощь…

– Ваша помощь может, увы, не поспеть, – мрачно пошутил Достоевский.

Маков ничего не ответил.

* * *

Помощник военного прокурора Хаткевич второй день опрашивал свидетелей, в день покушения находившихся на Дворцовой площади или поблизости от неё. Первым из свидетелей был, конечно, герой дня – жандармский ротмистр Кох. Главным вопросом было: сколько выстрелов произвёл преступник?

Кох, сообщив, что уже сделал подробный доклад государю в присутствии генералов Дрентельна, Зурова и Адлерберга, сказал, что точное количество выстрелов назвать не может.

– После первого выстрела поднялось вороньё, – сказал Кох. – Раскаркалось, такой шум подняло, что последующих выстрелов было почти не слышно. Я хорошо слышал два последних. Почему-то они показались мне отдалёнными, как будто стреляли через подушку. Я думаю, что выстрелов было пять. Но Государь возразил мне, что насчитал семь. Признаться, сам я, в пылу погони за преступником, выстрелов не считал. Но в тот же день, после отчёта у Государя, опросил своих подчинённых. Они называли разные цифры. Пять, шесть, семь…

Кох помолчал; добавил, как бы извиняясь:

– Ворон уж очень много в городе… Известно, где лошади да навоз – там и вороньё…

После Коха один за другим перед Хаткевичем появлялись жандармы, городовые, полицейские агенты. И почти все сходились на том, что выстрелов, всё же, было произведено пять. Хаткевич думал: «Да откуда же взялись эти семь? В этом револьвере было только пять зарядов!»

Опрошенные гражданские лица и вовсе называли фантастические цифры. Можно было подумать, что у преступника был не револьвер, а новое американское изобретение – «стреляющая машина» Гатлинга.

Придворный из прислуги – младший камердинер – видел всю сцену покушения в окно. Количество выстрелов его не волновало.

– Так сколько же было выстрелов? – допытывался Хаткевич. – Пять?

– Вроде, и пять…

– Или семь?

– Да, похоже, что и все семь, – пожимал плечами камердинер.

– А может быть, девять? – спросил, потеряв терпение, Хаткевич.

Придворный почесал огромную сократовскую лысину и философски ответил:

– А и девять могло быть! Кто ж там выстрелы-то считал?

Потом, подумав секунду, добавил:

– Главное-то вот что. Вижу: злодей целится и стреляет, целится и стреляет!.. А Государь император заметил злодея – и милостиво изволит уклоняться!..

После этого Хаткевич, кусая губы, милостиво изволил камердинеру удалиться. Старик ушёл обиженный, качая головой и бормоча: «Чего спрашивают – сами не знают… Пустяки какие-то!» Так и ушёл, уверенный, что его самого главного свидетельства Хаткевич так и не сумел оценить.

Некий питерский мещанин на дознании рассказывал:

– По случаю воскресенья вышли мы с женой и дитёй погулять. Зашли на Дворцовую площадь. Видим, а там повалили кого-то на землю – и бьют! Я поставил жену и дитю к панели, засучил рукава, влез в толпу и – жаль, только двоим и успел порядком дать по шее. Торопиться надо было к жене и дитю – одни ведь остались!

– Да кого же и за что же ты ударил? – устало спросил Хаткевич.

– Да кто их знает, кого! А только как же, помилуйте, – вдруг вижу, все одного бьют: не стоять же сложа руки? Ну, дал раза два, кто подвернулся, тоись потешил себя, и – к супруге с дитём…

– Ну, а выстрелы-то перед этим ты слышал?

– Выстрелы? Ах, так там и стреляли ещё? Ну, это уж борони Господь. Хорошо, выходит, что я раньше не пришёл.

– Так слышал или нет? – грозно повторил Хаткевич.

– Нет-с. Выстрелов не слыхал. А только, говорю, когда драка началась, так сердце не стерпело…

Хаткевич развеселился, и когда мещанин ушёл, в полном недоумении разводя руками (и зачем звали?) – хохотал, сидя в кабинете в одиночестве, если не считать писаря. А писарь тоже посмеивался, – но осторожно, прикрывая рот рукавом.

* * *

Теперь сообщения для Макова Петенька оставлял на надгробии святой Анфисы Петропавловской. Записки он бросал за образ, который стоял в маленькой нише склепа. Перед иконой лежало множество свёрнутых в трубочку бумажек, оставленных верующими, а каменный приступок перед образом был отполирован до блеска поцелуями.

Анфиса прославилась ещё в царствование Николая Павловича; была замужем за отставным генерал-майором Неклюдовым; овдовев, дом свой на Среднем проспекте продала, а деньги раздала нищим. Сама питалась Христа ради, жила на улице; даже в жестокий мороз спала на снегу на берегу Кронверкского пролива, при этом одета была и летом и зимою в подобие хламиды, подпоясанной верёвочкой. Ходила по улицам и рынкам, собирая милостыню, которую вечером раздавала в ночлежках; бывало, что бросала копеечку в открытую карету какого-нибудь вельможи. Отказаться от милостыни, поданной Анфисой, было нельзя: известно, что её предсказания почти всегда сбывались, и всякий, получивший подарок Анфисы, должен был поблагодарить Господа и поклониться блаженной.

Наконец ее поместили в сумасшедший дом. Но однажды ночью она исчезла оттуда; путы были нетронуты, и железная дверь оставалась запертой, – а Анфиса на следующий день снова появилась у стен Петропавловской крепости. Больше её уж не трогали.

Когда она скончалась, на груди у неё обнаружили образ в тяжелом окладе; образ висел на цепи толщиной в палец. Этот-то образ и установили на могиле Анфисы.

Каждый день, особенно по воскресеньям, сюда приходили люди поклониться блаженной; целовали приступок, оставляли бумажки с заветными пожеланиями. Считалось, между прочим, что дважды приходить с одной и той же просьбой к Анфисе нельзя.

Но Петенька приходил. Обычно он выбирал время, когда возле могилы никого не было. А если и стоял кто – Петенька тоже делал вид, что молится, а после, улучив момент, бросал свою бумажку, свёрнутую в трубочку. Но бумажка оказывалась не перед образом, а за ним. Впрочем, иногда туда случайно попадали и другие бумажки.

Кто и как забирал его послания, Петенька не знал. Но однажды, задержавшись на кладбище, увидел сутулого белокурого молодого человека, который стоял у могилы Анфисы и что-то уж подозрительно долго держал руку в нише. После Петенька узнал: это был ближайший помощник Филиппова, Павел Севастьянов, – и успокоился.

* * *

Соня прошла чёрным ходом, стукнула в двери условным кодом: три короткие дроби с перерывами; потом еще две дроби.

Дверь открыла Баска. Всплеснула руками:

– Ах, боже мой, Соня, что же так долго?

Соня прошла в гостиную, срывая с головы чёрный платок.

– Садись скорее к печке! Снимай ботинки! Ах, боже мой…

Из-за занавески в соседнюю комнату выглянули две молоденькие курсистки – Оля и Саша. Они только неделю назад сняли эту квартиру, так что квартира пока была «чистой».

– Да вы же замёрзли совсем! – чуть не хором воскликнули девушки и бросились ставить самовар.

Соня села к печи боком, прикладывая посиневшие руки к горячим изразцам. Баска подставила низенькую табуреточку, присела рядом. Заглядывала Соне в глаза.

– Ну, что там? Как?

– Видела… – просипела Соня простуженным голосом. – Всё видела. И Акинфиева, как он трубочку свою бросал. И того, второго, альбиноса: он пришёл часа через два после Петечки, темнело уже. Возле могилы блаженной Анфиски…

– Так вот, значит, где они почтовый ящик устроили! – всплеснула руками Баска; лицо её вспыхнуло.

– Да, – кивнула Соня, вынимая шпильки и освобождая толстую косу, уложенную змейкой на затылке; коса тяжело обвалилась, легла на спину. Соня уже согрелась немного; зубы больше не стучали; к белым щекам прихлынула кровь. – Долго кружил наш Петечка, пока до Смоленского кладбища добирался. Один раз даже на извозчике проехал, соскочил почти на ходу. Шёл переулками да дворами.

– А ты? – в волнении спросила Баска.

– И я… Извозчика не брала… Так бежала. Хорошо, что недолго бежать пришлось. А там, на кладбище, уже легче было. Богомолки какие-то пришли из деревни; ну, и я с ними. Они не только к Анфиске, – они по всему кладбищу ходили. Я отставала, за склепами да деревьями таилась.

Она перевела дыхание, с благодарностью кивнула Саше, которая сунула ей в руки стакан горячего чаю.

– Он тоже по кладбищу покружил, Петенька-то наш. Потом, смотрю – к Анфиске в очередь встал. Помолился, и быстро так – еле успела заметить – сунул бумажку за образок. Постоял, побормотал что-то и ушёл. А я осталась ждать.

– Ах, бедная! – вырвалось у Баски.

Соня перевела на неё мрачный взгляд.

– Аня! Он же всех нас продаёт! Потому и аресты такие пошли, словно неводом!..

– Так аресты… – растерянным голосом ответила Баска. – Это ведь всегда так, после акта. А теперь, после соловьёвских-то выстрелов…

Соня промолчала. Она уже согрелась, но всё сидела у печи, прижимаясь к ней боком; на лбу выступили бисеринки пота.

– На этой квартире нам долго задерживаться нельзя, – сказала она. – Теперь нигде задерживаться нельзя…

Баска закусила губы.

– Соня… Ты ещё не знаешь. Доктора Веймара арестовали!

Соня отшвырнула стакан так, что он покатился под стол; остатки чая брызнули во все стороны, даже на обои попало.

– Значит, пора кончать с Петенькой! – сказал она, как отрезала.

* * *

Михайлов временно обосновался в одноместном нумере гостиницы «Москва» на Невском проспекте. Место было надёжным: жандармам и в голову не могло прийти, чтобы революционеры отважились по подложным паспортам в самом центре столицы, в одной из лучших гостиниц проживать.

Одно было не очень хорошо: принимать здесь гостей Михайлов не мог. Поэтому платил двум знакомым швейцарам; когда возникала необходимость, швейцары передавали ему записки.

Вот и на этот раз принесли записку; видно, случай был экстраординарный. Швейцар послал в нумер не лакея, а своего сынишку, который помогал старику.

Михайлов отдал мальчишке пятиалтынный; конечно, при нынешней дороговизне за подобную услугу маловато. Но мальчишка и этим был счастлив: накупит себе сладостей, на неделю хватит…

Оставшись в одиночестве, Михайлов развернул клочок бумаги.

«Нужно срочно встретиться», – было написано рукой Софьи Перовской.

Михайлов выглянул из окна. Моросил дождь, прохожих было мало. А вон, на углу, стоят две барышни, под навесом у Милютиных лавок. Одеты как иностранки.

«Они бы ещё панельными девками нарядились», – усмехнулся Михайлов. Подхватил под руку пальто, надел шляпу, взял зонт и вышел из нумера.

* * *

Своих «иностранок» Михайлов снова мельком увидел на перроне Финляндского вокзала: они садились в тот же пригородный поезд, что и сам Михайлов.

В Озерках народу сошло немного: извозчиков разобрали не всех. Извозчики переругались, и несколько так и остались стоять на площадке, в грязи. Понуро опустив головы, лошади терпеливо переносили дождь и холод.

Михайлов прошёл мимо них, хотя извозчики окликали его:

– Барин! Недорого возьму! Хоть до Остермановых дач, а, барин? Куды ж ты в такой-то дождь?..

Подняв воротник пальто, Михайлов быстро пошёл по дороге. Здесь было холодней, чем в городе; под кустами и деревьями лежал рыхлый тёмный снег, а дорога оказалась совершенно непролазной, вся – из каши, грязь пополам со снегом.

Идти было километра два, и Михайлов, уверенный, что его барышни следуют за ним, пожалел их: промокнут в своих легкомысленных нарядах, и парижские зонтики не помогут!

Дача Крейца, где жила Соня Перовская – напросилась к ним, пока хозяева в городе, пожить на правах дальней родственницы, отдохнуть, так сказать, на лоне природы, – стояла в стороне. К ней вёл отдельный просёлок, через глухой бор. Казалось, день внезапно превратился в поздний вечер. Тёмное небо низко прилегло к вершинам чёрных сосен. Дождь словно превратился в живое существо; среди сосен слышались вздохи, неясные шорохи, шелест.

Промочив ноги, в набрякшем от воды пальто, Михайлов добрался до дачи – добротного двухэтажного дома с пристройкой для прислуги. Калитка была отперта; Михайлов пробежал по аллее, взбежал на крыльцо; в окне теплился огонёк. Двери тут же открылись: на пороге стояла Соня.

* * *

От пальто, развешенного на спинках лёгких венских стульев, шёл пар. В камине весело потрескивали берёзовые дрова.

– Постой-ка… А кто же тогда те барышни? – удивился Михайлов, увидев за столом и Аню Якимову; ему казалось, что иностранками вырядились именно они с Соней.

– Барышни? – переспросила Соня. – Ах, да… Это, верно, Ольга с Сашей… Я же велела им домой вернуться. Записку передать – и вернуться!

– Ну, значит, скоро прибудут… Если не заблудятся. – Михайлов налил себе чаю из ещё тёплого самовара. – Ну, что случилось?

– Петенька – агент Охранки! – выпалила Баска.

Михайлов так удивился, что замер с открытым ртом, остановив поднятую руку со стаканом.

– Чуяло моё сердце! – наконец выговорил он, отставляя чай. – Ещё когда Морозов привёл его… И где он этого Акинфиева откопал только?.. Ладно, рассказывайте.

* * *

– Значит, вот как… – выслушав, Михайлов задумался. – Надо бы ещё выяснить, кто этот альбинос, на кого он работает. Эх, людей у нас совсем не осталось, Тигрыч да Квятковский, хоть Баранникова зови, хоть из Киева кого…

– Ради такого дела можно и позвать, – сухо заметила Соня.

Михайлов кивнул:

– Можно. Слышали, Веймара взяли? А что в Вольском уезде творится – тоже слышали? Наши-то все уехали, сразу же, как только о покушении Соловьёва узнали. Так похватали оставшихся, полсотни человек, всех, кто какое-либо касательство имел к коммуне. Гимназистов, офицеров, крестьян даже… Теперь жди новых арестов. Цепочкой так всё и потянется…

– Может быть, всё же Баранникова вызвать? – спросила Баска, до этого не вмешивавшаяся в разговор.

Михайлов подумал:

– Да, Саша ближе других… Но его подставлять нельзя. Да и не годится он для такого дела. Тут нужен человек совсем новый, никому не известный. И рука у него должна быть крепкая… Не просто крепкая – мужская рука…

Соня внезапно протянула свою, ладонью вверх:

– Эта подойдёт?

Михайлов сначала не понял, – потом отшатнулся:

– Что ты, Соня… Ни ты, ни Аня для такого дела не годитесь. У вас другое задание: всё, что можно, об этом альбиносе узнать. Может быть, он лишь почтальон, а может, и кто похуже… А для акта… Для акта я знаю человека. Самый тот человек. Который Рейнштейна прикончил. Но согласится ли он? Вот вопрос.

– Родионыч? Нет, не согласится. Он же в «народниках» остался. А Гуляков арестован… Разве вот Ширяев ещё… Риск велик, – ровным голосом сказала Соня; лишь грудь у неё тяжело вздымалась, выдавая волнение и обиду. Слабость она презирала. И в себе самой. Но в особенности – в других. А Михайлов сейчас слабость показывал: колебался.

В окно внезапно стукнули. Михайлов подскочил, прикрутил фитиль лампы. В комнате внезапно стало темно, лишь тёмно-алые угли жарко светились в камине.