Текст книги "Железный волк"

И вдруг всё рухнуло – крестились! А было это так. Сперва ты поступил по-княжески – собрал силу великую, пошел в земли ромейские и одолел бояр ромейского царя, взял с них дары великие, и их самих полонил. И стали эти полоненные бояре тебе говорить: ты, князь, возьми еще и нашу веру, тогда наш царь тебе еще даров пришлет – бесчисленно, и еще даст тебе в жены свою сестру, царевну Анну. Смеялся ты и отвечал, что у тебя и без того есть жены. На что бояре, улыбаясь, говорили, что настоящая жена должна быть веры истинной, ромейской, и царской крови – и вот тогда уже и ты не просто дикий князь поганский, но становишься вровень царю! И еще много чего прочего тогда бояре говорили, не скупились, и поминали бабушку твою, княгиню Ольгу, ромейским же царем крещеную. И слушал ты бояр… А в мыслях тоже поминал и бабушку, и брата Ярополка – когда его, убитого, на лавку положили, ты на груди его, на тоненьком шнурке, крестик увидал… и тотчас заслонил его рукой, чтобы другие не заметили. И, может, только от того потаенного крестика ты тогда в ромеях и крестился, ибо вовек ты крови Ярополковой простить себе не мог. А что слова боярские…

Ох-х, маета! Крестился князь Владимир в граде Корсуне и ромеев уже более не воевал – вернулся в Киев. Ромейский царь, возликовав, послал ему вдогон дары великие… а также и сестру свою, царевну Анну. Пока царевна ехала на Русь, низвергли идолов. Перун плыл по Днепру, кричал: «Вернусь – не пощажу!» Над ним смеялись. Шли берегом, и если он хотел пристать, кололи ему копьями в глаза, пинали его сапогами.

А князь Владимир выехал в Предславино, сельцо на речке Лыбеди, в летний княгининский дворец, к Рогнеде. Ох, не любил он Предславино! И было отчего: ведь там прежде Предслава, его мачеха, жила, и там Предславичи, Олег и Ярополк, родились и выросли. Там и Владимир возмужал. Но как! О Господи, прости ей, мачехе, и им, братьям, их гнев и их слова надменные. Ведь что ни день, то поминали: мать твоя, ключница – раба, а ты рабынич! И еще так: иди, иди, пожалуйся отцу, рабыничи – они всегда доносчики! Вот ты и молчал. А мачеха, надменная красавица, дочь короля угорского, губы кривила, щурилась. А братья твои сводные, уже входили в силу, отец уже уделы им сулил, а о тебе, рабыниче, даже и речи не было. И вдруг, так, видно, Бог решил, Предслава умерла. Но братья твои сводные тогда вконец ума лишились – и стали говорить: это она, мать этого рабынича, нашу матушку-княгиню извела, околдовала! Да не они одни, а тогда все так кричали. А отец… Что отец?! Это он только в болгарах да в хазарах был грозен, а в Киеве перед волхвами робел. И матушку твою, невинную Малушу-ключницу, испытали водой и казнили. Потому что, сказали, Перун так пожелал! И вот уже тогда, еще до крестика на братовой груди, ты в первый раз в Перуне усомнился… Да только ни к чему теперь об этом вспоминать! Отец давно в земле, и братья. А ты на ромеев пошел – и ромеев побил. Теперь везут тебе жену царских кровей, дары везут, ромейского епископа. И едешь ты в Предславино уже не как кощун – ты христианин, и равен ты царю ромейскому, и пусть теперь только посмеет кто сказать, что ты сын ключницы, рабынич. Вот как было тогда! Вот о чем думал Владимир, пока ехал в Предславино. А приехал – рассказал Рогнеде всё, как было: и о крещении своем, и о дарах, и о царевне. Потом сказал, что оставляет он Рогнеде весь этот дворец и все эти службы, и что от сыновей, которых прижил с ней, не отрекается, что будут эти сыновья всегда при нем, как он был при отце…

И поперхнулся, замолчал. И посмотрел на Рогнеду. Но не заплакала она, и не закричала, а только побелела и спросила:

– Так что, теперь мои дети будут такие же как ты рабыничи?

Владимир помертвел, ответил:

– От судьбы не уйдешь, Горислава.

Горислава! Зачем так сказал? Сам не знал – сорвалось. А она сразу р-раз! – и выхватила нож из рукава! И еще – р-раз!..

Но тут Бог сохранил! Потому что будь он тогда без креста – так и убила бы! А так нож по кресту скользнул и вышел мимо. Оттолкнул он ее, закричал:

– У, рогволожина! Змея! – и ударил ее со всех сил.

Она упала и лежит, не шелохнется. А он вскочил, сказал:

– Не жить тебе! Готовься! – и ушел.

Потом опять пришел – но уже не один, а с боярами. А она сидит на ложе, ждет. На ней длиннополая летняя шуба из драгоценных белых соболей, на голове убрус, расшитый жемчугами, изумрудные колты в ушах. Губы поджаты. Веки чуть дрожат. Вот как она тогда оделась – как невеста! И оробели все. Всем сразу Полтеск вспомнился, пожар. Стоят они, молчат. А она улыбается. Вот-вот – и засмеется она, захохочет! Владимир долго стоял, не решался, а после все-таки сказал – не своим голосом:

– Молись! Твой час пришел.

А она опять молчит. И смотрит пристально. В ее глазах нет ничего, они пустые, как у Смерти… Потом вдруг говорит она:

– Молиться? А кому? Ты всех богов моих поверг. А этому, которого ты в Корсуне купил…

– Молчи! – он закричал.

И она замолчала. Владимир на бояр оборотился. И видит – они все глаза опускают. Все они крещеные, покорные… Но ведь же чует он: у каждого из них в душе сомнение! И слабая поганская надежда – а вдруг она и впрямь ведунья, вдруг призовет она сейчас…

И закричал Владимир:

– Меч! Дайте же мне меч!

Но никто тогда даже не шелохнулся. Еще бы! Им страшно! Ибо одно давать меч на поход, на сечу, а тут – это совсем иное. Да и потом, все они думают, у князя есть свой меч, так почему же он своим рубить не хочет? Чтобы потом сказать: «Не я это, а ты! Зачем ты мне его давал?!»

И вдруг…

Выходит Изяслав! Он держит меч – большой, ему такой не по руке. Вот встал он перед матерью и заслонил ее. Владимир к нему руку протянул, велел:

– Сын! Дай мне меч!

Но Изяслав даже не шелохнулся, стоит и смотрит исподлобья. А меч тяжел, дрожит в его руке, вот-вот не сдюжит княжич Изяслав, ведь слаб еще…

И тут, ох, жарко князю стало! Ох, гадко! Ведь же когда Предслава умерла и на Малушу стали говорить, то ни отец его, прехрабрый Святослав, ни гриди, ни бояре, ни даже он сам, Владимир, – никто тогда за мать не заступился! А тут, подумалось, смотри, вот как оно воистину по-княжески! И не сдержался Владимир, и бросился к сыну. Схватил, прижал его к груди, стал целовать и приговаривать: «Сын! Сын!» Слезы текли, все это видели – пусть видят. Да, плачет грозный князь. Но сын, это ведь сын!

И сын тоже не выдержал, руку разжал. Меч брякнул об пол. Бояре зашумели вразнобой:

– Князь! Князь! Хвала!..

Но он их уже не слышал – шел по дворцу, нес сына на руках, шептал что-то – а что, теперь уже не помнит.

Потом они уехали, вернулись в Киев. А вскоре прибыла ромейская царевна Анна. Владимир вывел сыновей – своих и Ярополковых. Царевна приняла их всех, сказала: это наши дети. И промолчали, покорились сыновья. И отреклись от кровных матерей своих. Ибо отец им посулил: Вышеславу, как старшему, Новгород, а Изяславу, любимому, Полтеск, а Святополку – Туров, а Ярославу – Ростов. И потом свое слово сдержал: как подрастали сыновья, так и разъезжались и садились по своим уделам. Тишь была на Руси, благодать. И Владимир был рад. Но чему? Кого он вырастил? Слаб человек; единожды предав, уже не остановишься. Вот и идут они теперь на своего отца с варягами да печенегами. Жди, князь, сбывается пророчество: от сыновей своих ты примешь смерть, как Бус когда-то предсказал!..

Но, слава Богу, не успели сыновья – отец раньше преставился. Лежал, держал в руках распятие, шептал – но что, никто уже не слышал. Да и зачем им было это слышать? Он же не им шептал, а Ей. А Она услышала – Она всегда все слышит! – пришла и забрала его, в свой срок, от сыновей грех отвела. Лучина догорела. Тьма…

Тьма! Подскочил Всеслав, глаза протер… Но тьма не разошлась. Один он в гриднице, ночь на дворе. Значит, заснул. А что! Устал – ведь какой день был хлопотный: охота, пир…

Нет, князь, тут же подумал он, не лги себе! Какой же это сон? А это ты опять неведомо где рыскал. Ох, грех это! Ведь ночью нужно спать. Все, у кого душа чиста… Да нет – все спят, и с чистой, и с черной душой. И только у кого души нет вовсе, ушла душа и только свою тень оставила… вот только тот и может так, как ты! Всеслав нахмурился, прислушался. Ни шороха! Значит, подумал он, и вправду все спят. Должно быть, уже заполночь. А ты не спишь, Всеслав! Так, тоже заполночь, и дед твой прежде здесь же сиживал, любимый сын Владимиров, смышленый Изяслав. А до чего он был смышлен – просто на удивление! Ибо как быстро он, отбросив всякий стыд, успел сообразить, что при отце куда надежней и сытней. А мать… Что мать?! Она ведь была некрещеная. Вот и пусть ее бросают на телегу, и пусть ее везут, простоволосую, в одной рубахе, будто ведьму, – а ты, сынок, молчи. Вот брат твой Ярослав молчит, и Судислав молчит – она им тоже мать, а вот молчат. А ты, смышленый Изяслав, молчи вдвойне. Ты же, помнишь, поднял меч – и на кого?! А он тебя простил, он поступил по-княжески. И ты ему как сыном был, так сыном и остался. И получил удел – как все. Нет, даже более – взял земли рогволожьи, дедовы, сел в Полтеске. А мать? Все говорят, отец ее помиловал. Мать после прозрела, крестилась. И, говорят, она и по сей день живет где-то затворницей, Христовой невестой. А имя ей дано Анастасия. И, значит, чинно все, по-божески… Вот как думал тогда, вот как утешал себя князь Изяслав Владимирович Полтесский. Он был отцелюбив и кроток. И также и отец его любил, перед другими жаловал. А срок пришел – женили Изяслава. И было у него двое сыновей, Всеслав и Брячислав, и была жена-красавица, дочь Менеска, дреговичского князя. Сна только не было у князя Изяслава! И оттого он, говорят, очень книги любил. Бывало, в гриднице сидит до самого утра, читает, думает. Здесь же ночью он потом и умер. Двадцать два года он даже не прожил… А всё-таки в свой срок ушел! Потому что если бы он жив остался, так тоже бы не поклонился Святополку, пошел на Киев… И вот тогда всё на него, на Изяслава, и свалили бы! Сказали бы: он сызмальства такой, чуть что – сразу за меч! А так он тихо умер, все братья к нему в Полтеск съехались, приехал и великий князь Владимир, был скорбный стол, и поминали деда твоего одним только добром. Вот как оно бывает, если уходишь в срок, пусть даже в очень ранний. А ты, Всеслав, уже за семьдесят перевалил, а все цепляешься. Негоже! Вздохнул Всеслав, встал от стола…

И вздрогнул – тень в углу! Кто-то стоит возле двери…

Нет, это не Она! Ее никто не видит. И все-таки… Свят! Свят! Всеслав перекрестился. И едва слышно спросил:

– Ты… кто?

– Да что ты, князь?! – громко сказал Игнат. – Спать надо бы!

И это и был Игнат! Ух, чтоб его! Всеслав махнул рукой, сказал:

– Иди! Занянчил, будто малого!

Игнат ушел. И князь ушел – к себе. Лег. Отче наш, да что это со мной, сразу подумалось. Вот, день прошел, и что? День – как вся жизнь. Кто по дорогам ходит, кто по тропам, а кто по буеракам – но тоже все равно вперед. А я куда иду? Кружу, кружу – не вырваться. Пресвятый Боже! Слеп я! Червь я!.. Но мне еще шесть дней осталось! Дай мне из круга вырваться, дай шаг ступить – всего один! А далее – Твой раб навеки, Отче! И князь шептал, крестился и опять шептал. А после будто провалился в бездну!..

Но это он просто заснул.

День второй

1

Всеслав открыл глаза и удивился – он жив! И голова у него была ясная, и руки-ноги целые. Значит, Она его не обманула, подумал Всеслав, Она слово держит. А за окном уже рассвет. Сегодня пятница, большой торговый день. Суеты будет много. Но это у них! Подумав так, Всеслав поднялся и начал не спеша одеваться. После так же не спеша прошел к божнице и опустился перед ней на колени. И начал молиться: поклоны клал, шептал – но получалось без души, заученно. Отец, вспомнил Всеслав, насупившись, если такое замечал, всегда его корил, а то даже и грозил. Зато бабушка, наоборот, всегда смеялась, говорила:

– Да оставь ты его, не наша это вера. Крест носит, что тебе еще?

Отец с ней не спорил, молчал. Еще бы! Бабушку сам Ярослав боялся. Ну, если не боялся, так чтил. Да и не он один! А злые люди говорили, будто она ведьма! Только какая она была ведьма? Пресвятый Боже, ты же все знаешь! Она осталась в двадцать лет вдовой с двумя младенцами. Муж умер, свекор приезжал его могилке поклониться. Тогда и братья мужнины тоже все до единого приехали. Говорили братья добрые слова, и свекор добр был и подтверждал, что Полтеск остается полочанам. И внуков к себе на колени усаживал, одаривал богатыми дарами и ласкал. И внуки к деду льнули…

А после все разъехались. И было тихо до зимы. Потом приехал из Киева боярин. Шлягом его звали. Этот Шляг приехал не один, а с немалой дружиной. Никаких даров он не привез, но за столом куражился: того не ел, этого не пил, губы кривил, а о деле совсем не обмолвился. А только от стола – и сразу лег, и почивал до вечера. Только уже вечером сказал:

– Вот что, Сбыслава! Великий князь тебя не забывает, радеет о тебе, о твоей доле вдовьей и о твоих сыновьях. Но и своих сыновей он тоже не забывает. Ты поняла меня?

А бабушка молчит. Вот, после говорили, ведьма! А что ей тогда было отвечать, когда она была одна с двумя младенцами, а Шляг пришел с дружиной? И этот Шляг ей говорил, что, мол, негоже ей уже в такие молодые годы вековать одной, без мужа, да и Полтеску негоже оставаться без князя. А тут есть такой обычай: если какой хозяин умер, то его брат потом берет его вдову и сыновей его. И таким братом будет Вячеслав, он приезжал сюда, ты его знаешь. Он и умен, он и собой хорош. Согласна ли?

А бабушка опять молчит. Тот Вячеслав был Изяславу сводный, младший брат, ему в тот год исполнилось семнадцать, вот старый князь Владимир и решил, что пора Вячеслава женить, пора ему землю давать. А в Полтеске будут ему и жена, и земля. Как хорошо все сладится, думал Владимир.

И бабушка молчала, думала. Долго она тогда думала! Шляг после говорил, будто она еще шептала что-то на огонь и от этого шептания он, Шляг, и разомлел… А тут она вдруг сказала:

– Что ж, видно такова моя судьба. Пусть приезжает Вячеслав, приму его. Но только через семь недель! Я раньше не управлюсь.

На том они и порешили, Шляг уехал. Никто тогда и в мыслях ничего такого не держал.

Но ровно через семь недель всё и открылось! Явился Вячеслав, с ним Вышеслав и Ярослав, братья его, и все они с дружинами – для верности. И не узнали они Полтеска! Еще бы! Ибо вот новый частокол, вот стены подновлённые, на стенах стоят полочане, а с ними литва, из луков целятся, кричат: не подходи, убьем! Да как это «убьем», кричат братья в ответ, мы братья Изяславовы, мы Вячеслава привели, Вячеслав берет Сбыславу за себя! А им тогда со стен такое: Сбыслава передумала, не хочет она за него выходить, а хочет вековать одна, и вече стало за нее и против Вячеслава!

Братья разгневались: какое еще вече?! Да не бывать тому, чтобы подлый градский люд князьям указывал! Так и Сбыславе больше не бывать на Полтеске! И вывели они свои дружины, повели их на приступ…

И отступили, не взяли! Потом еще три раза подступали, и всякий раз тоже напрасно. Потом, уже один и без дружины, ходил к воротам Вячеслав и поначалу кричал и грозил. А после, поостыв, уже только просил, чтобы допустили его до Сбыславы, ему есть что ей сказать… Но не открыли ему, и он ушел ни с чем. Назавтра также приходил и уходил князь новгородский Вышеслав. Тогда, уже на третий день, пошел ростовский – Ярослав.

Ярославу открыли. Потому что только один Ярослав был Изяславу брат по матери и, значит, рогволожий внук, свой, полочанин, тогда как Вячеслав был рожден от чехини, а Вышеслав от варяжской жены. От Вышеслава, кстати, всё и началось – это когда еще пришел Добрыня и начал сватать за Владимира Рогнеду, то разъярился Рогволод, кричал: «Да что они, находники, совсем ума лишились?! Владимир ведь и так давно женат и есть у него сын…»

Да только что нам Вышеслав! О Ярославе мы. Вот Ярослав явился в Полтеск. Вот провели его в княжеский терем, к Сбыславе, там посадили его у окошка, вывели к нему его племянников, они еще только ходить научились, и только потом вышла к нему…

Ведьма, шептали после, ведьма! Как обошла она его тогда, чем оплела – никто об этом ничего не знал. Но только вышел от нее князь Ярослав белый как снег. Полочане у него спросили:

– Быть вечу?

– Быть! – сказал он.

Тотчас ударили в Зовун. Собрался люд. Вышел к ним Ярослав, стал с ними говорить. А что Сбыслава, Изяславова вдова? А ничего. Она тогда на площадь не ходила, сидела, затворившись в тереме, и нянчила своих малых детей, Всеслава и Брячислава. Ее звали на вече, она не пошла. Сказала: град Полтеск не мое дитя, а Бусово, вот пусть Бус за него и радеет.

Бус порадел тогда, не выдал: как вече настояло, и как Ярослав уступил, так и было – целовали они крест на том, что Полтеск хоть и кланяется Киеву, и чтит его, и ежегодно платит ему выход, но сядет здесь не Вячеслав, а Изяславов сын Всеслав, племянник Ярослава, внук Владимира. Об этом написали уговор и запечатали ее двумя печатями: князь Ярослав своей, а это сокол Рюриков, а Полтеск своей, это Ярила на коне. И на том разошлись. А назавтра уехали братья и увели свои дружины. Ярослав поехал в Киев. Приехал, и Владимир гневался, три дня его к себе не допускал… а после все же допустил и выслушал. А после даже принял уговор. Почему было так? Может, просто потому, что не захотел он во второй раз жечь Полтеск, грех на душу брать не желал… А по Киеву тогда кричали: ведьма, ведьма, оплела она его, околдовала, вот что! А Вячеслав, отвергнутый жених, озлясь, ушел в Царьград со всей своей дружиной, пять лет служил в ромейском войске, после сгинул. И Вышеслава Бог вскоре прибрал. А Ярослав по его смерти с Ростова поднялся на Новгород. А Борис за Ярославом сел в Ростове, а Глеб после Бориса в Муроме. А Святополк, тогда еще не Окаянный, сидел в Турове, а Святослав у древлян, Всеволод на Волыни, Мстислав в Тмутаракани. А после Судиславу дали Плесков, теперь это Псков. А Позвизд умер без удела, еще в совсем юных летах. А после умер Всеволод, и Святополк, стакнувшись с польским Болеславом, прибрал себе Волынь. Взъярился старый князь, разгневался, пошел на пасынка… но отступил, ибо не сдюжил Болеслава. А тот пришел и порубил мечом ворота, меч защербил, но и ворота отворил!.. Нет, это было после, когда Владимир уже умер и смута шла уже не первый год, и Ярослав взял Киев, а Святополк во второй раз вёл ляхов, и были ляхи злы, много чего тогда пожгли, пограбили… А в первый раз всё мирно обошлось, и Святополк сел в Киеве, Владимир, его силы устрашась, отъехал в Берестово, ближнее село, и там затаился. А Ярослав и в первый раз таиться не желал – он Святополковым послам велел отрезать языки и объявил, что он теперь сам по себе, а Киев ему не указ! И Судислава, младшего рогнедича, взял с собой заодин. Был робок Судислав, во всем он Ярослава слушал. А брат Мстислав молчал и Святополковых послов не возвращал, ни «да» ни «нет» не говорил. Шаталась Русь!

А Полтеск ежегодно платил выход и принимал послов и клялся в верности. По смерти старшего из Изяславичей, Всеслава, там сидел младший, Брячислав, но из-за его малых лет всем заправляла его мать, Сбыслава. Была она высокая, сухая, черноволосая. Она и умерла такая же, ничуть не поседев. Но это еще очень нескоро случится! А тогда она была молода и красива. Умна, скрытна. А до чего хитра! Свёкра умаслила – да так, что стала у него самой любимой невесткой. Носила шубу белых соболей – ту самую, Рогнедину, – пиры давала, сирых ублажала. И верой люд свой не неволила: хочешь, молись Христу, а хочешь – Яриле, Перуну. Но помни: князь твой господин, и чти его. И старших чти. Не лги, не укради, законы соблюдай. Пресвятый Боже, разве это ведьма? Ведь что есть ведьма? Зло. А она зла никому не творила. Она любила мужа и растила сыновей, народ при ней жил вольно, не роптал. Зовун, и тот при ней молчал. Да, она в церковь не ходила, это правда. Но когда умер старый князь и брат восстал на брата, Полтеск молчал, потому что она так велела. А были ведь к ней гонцы и от одних, и от других. Это потом уже…

Потом! Князь встал. Лик на божнице черен, не рассмотришь. Бог далеко, а Смерть всегда близка… Это у них близка, тут же подумал он, а у него Она и совсем за спиной. Вот и мечись теперь, спеши – а руки как колотит! Всё из них валится. Здесь не успел, там просмотрел. Неклюд уже довольно проскакал, Берестье уже близко… А если перехватит его кто? А если не поверит Святополк тому, что он ему скажет?

Но только что тебе до этого, Всеслав?! Тебе всего шесть дней осталось. Ты хоть здесь, у себя разберись, а на Руси пусть они сами разбираются. Пусть делят отчины, съезжаются, глаза один другому вынимают, воюют, снова мирятся. Убьют, потом в святые возведут, опять убьют. А Полтеск как стоял, так и стоит…

Шум за стеной! Всеслав прислушался… Ага! Это Игнат уже собрал на стол. Так и пора уже! Князь вышел в гридницу, там никого, даже Игната не было. Как тараканы, сердито подумал Всеслав, все уже по щелям! Ну да и ладно, подумал он уже почти равнодушно, и сел к столу. Стол был уже накрыт. Накрыт, насмешливо подумал он, квас да блины с икрой! Икра как лягушачья, мелкая! Он ел и гневался. Вошел Игнат, встал у стены. Всеслав ел дальше. Дергалась щека. После щека унялась. Да и гнев как будто весь вышел. Всеслав поел, отставил миску, широко утерся и спросил:

– Что слышно?

– Тихо, – ответил Игнат. И вдруг еще добавил: – Совсем тихо!

– Как это? – не понял Всеслав.

– А так! Торг пуст.

– Что?! – изумился Всеслав. – Сегодня же пятница! Да что это они?!

– Не знаю! – зло сказал Игнат. – Нет никого, и всё.

– Ну, это… Нет!

Князь резко встал и заходил по гриднице. Давно такого не было, сердито думал он, давно! После остановился, посмотрел на Игната, спросил:

– А сразу почему молчал?

– Так я и сам только узнал! – тоже сердито ответил Игнат. – Пока ты ел, Батура приходил. Он и сказал.

– Позвать его!

Игнат ушел, ходил недолго, и привел Батуру. Князь встретил его, сидя за столом. Строго сказал:

– Ну, слушаю. Давай, как на духу!

Батура криво ухмыльнулся, помолчал, только потом ответил:

– Так никого там нет. Чего и говорить?

– А то и говори. Нет торга. Почему?

– Так повелели.

– Кто?

– Сотские! – как будто даже с радостью сказал Батура. – Народ стал прибывать на торг, а тут они сказали: не бывать. Ну, не бывать, так не бывать, и ладно. Да и народу-то не так и много было. Ждут все.

– Чего?

Батура смутился, сказал с неохотой:

– Так ведь видение…

– Видение? Какое?

Изветчик молчал. И в глаза не смотрел.

– Ну! – грозно сказал князь.

Но Батура только еще ниже склонил голову. Тогда князь встал…

– Князь! Пощади! – крикнул Батура – Ведь ты же сам всё видел, князь!

И пал перед ним на колени. Князь быстро оглянулся на Игната. Тот опустил глаза. Ого, подумал князь, видение! Они это любят – как малые дети! Да нет – как муравьи: копаются, спешат куда-то, что-то тащат. Тень упадет на них – и они сразу замерли. И всякий мнит – Он смотрит на меня, Он только одного меня и видит, Он подает мне знак… Глупцы! Князь улыбнулся и сказал:

– Видение? Какое? Да говори, не бойся ты! Я же в это всё не верю. Ну, что молчишь?

Батура не ответил. Уткнулся головой в пол, замер. Князь снова глянул на Игната. Глаза их встретились… И князь с неприятным удивлением подумал, что этот Игнат здесь, в тереме, уже лет сорок, может, даже больше, но таких глаз – больших, пустых, напуганных – у него никогда еще не было! И губы у Игната белые, и лоб в испарине. Всё, значит, знает, да молчит!

– Так, – сказал князь. – Так. Хорошо. Батура, ты иди.

Батура встал и спешно вышел. А Игнат не успел! Потому что Всеслав ему грозно сказал:

– А ты постой пока!

Игнат остановился.

– Нет, подойди, – и князь нахмурился. – Сядь… Да не бойся ты! Одни ведь мы… Вот так. Рассказывай.

Игнат молчал. Князь пригрозил:

– Игнат!

Игнат вздохнул, сказал:

– Смерть люди видели.

– Смерть? – будто удивился князь.

– Да, – нехотя кивнул Игнат. – Над теремом. Сегодня ночью. И была Она в белом саване, и с косой. К тебе Она пришла! Вот люди и скорбят. Решили, что ты умер.

– Но я ведь жив, Игнат! – очень сердито сказал князь. – Ведь так?

Игнат молчал. Князь, подождав, спросил:

– Так что мне, показаться им? Пусть видят – вот он, князь!

– Но… Смерть была! Ее все видели…

– А я?

– А ты… – Игнат насупился. – Ты, князь, такой, что мало ли… Может, душа твоя уже ушла, а тело еще здесь! Так люди скажут.

Скажут! Это верно. Князь встал и посмотрел в окно. Там, далеко, у пристани, и вправду было непривычно пусто. Плоты качались на воде, ладьи. А берег был пуст. Ждут, значит, они, не дождутся… И князь опасливо спросил:

– Кто видел Смерть? Когда?

– Так уже заполночь, – почти спокойно, даже как-то по-деловому ответил Игнат. – Вначале было как всегда, темно. Потом вдруг небо просветлело. И тут уже увидели – стоит Она над теремом, а ветер саван треплет! Свят, свят!

Игнат перекрестился. Князь облизал пересохшие губы, спросил:

– Ты крещеный, Игнат?

– Князь!..

– Да, князь я! И крещеный, – зло перебил Всеслав. – А ты… Не знаю я, сомнения берут! Вот ты в храм ходишь, там поклоны бьешь, Писание там слушаешь. А слышишь ли?!

– Я…

– Помолчи пока! Так вот, Писание там слушаешь. Ну а слыхал ли ты в Писании про Смерть? И чтобы Она была при саване, с косой.

– Н-нет, так я не слыхал…

– И не услышишь! – усмехнулся князь. – Нет Смерти той, которую вы будто видели. Все это суеверие. Поганство! Навь. Есть Смерть только одна – по-христиански. Понял? Душа покинула тебя, ты охладел – и все. Вот это Смерть. А после – Суд. Но это уже Там, не на земле. А Смерть с косой, гундосая…

И тут князь даже головой мотнул и засмеялся. После подал Игнату руку и сказал:

– Пощупай. Теплая? Живая? То-то же. И я без рогов, без копыт. И крест на мне – вот, посмотри. Доволен, да?

Игнат кивнул.

– Тогда вставай!

Игнат послушно встал.

– Так, – сказал князь задумчиво. – Значит, так… Посадника – ко мне, владыку – ко мне, сотских – ко мне, старост – ко мне! К обеду жду, не поскуплюсь. Иди, распоряжайся.

– Но если, князь…

– Иди! И не гневи меня, Игнат. И им также скажи, чтоб не гневили!

Игнат ушел. Князь посидел еще, подумал, а после встал, смел крошки со стола и подошел к печи. Тихо позвал:

– Бережко!

Зашуршало. Значит, подумал князь, жив. Наклонился и сыпнул под печь. Потом еще сыпнул. Захрумкало. Так, хорошо, подумал князь и улыбнулся, а вот если бы не брал, вот если бы выл, вот тогда это плохо, страшись. Да и то: чего страшиться? Мы Бусово племя, чужого не ищем. Этот терем поставил Микула, и наследовал Микуле его сын Глеб, Глебу наследовал его племянник Володарь, Володарю – его внук Рогволод, Рогволоду – муж дочери его Владимир, Владимиру наследовал сын его Изяслав, Изяславу – сын его Всеслав, Всеславу – брат его Брячислав, Брячиславу наследовал я, а мне наследует…

И князь нахмурился. Да, подумал, и вправду, а кто тебе наследует, Всеслав? И сколько их, сыновей, у тебя – четверо? Или, если руку на сердце, то пятеро? Да, пятеро. Старший, Давыд, – в Витьбеске, а Глеб, любимый, – в Менске, а Борис – в Друцке, Ростислав – в Кукейне. А самый младший, Святослав, он где? Пять лет уже прошло, как нет о нем вестей. Никаких! Да и Святослав ли он? Потому что это ты его так называл – Святослав. А сам он называл себя Георгием. И ведь Георгий – это правильно, так по крещению. И он ушел Георгием, пешком, меча и то не взял. Сказал:

– Не обессудь, отец. Не мое это всё, не хочу.

И ушел. Как в старину было говорено: встану я, не благословясь, пойду, не перекрестясь, и не воротами, а песьим лазом, тараканьею стежкой, подвальным бревном… Прости мя, Господи, не удержал я сына младшего. Да и не мог я удержать его, не смел. Он от рождения был мне в упрек, на нем мой грех, мое вдовство. Не Святослав он, а Георгий, нет Святославов в святцах, есть только Георгии.

А сам ты кто: Всеслав или Феодор? Как князь – Всеслав, как Божий раб – Феодор. А прадед твой Владимир звался по крещению Василий. И было у него двенадцать сыновей, правда, не все до смуты дожили. Тем, кто не дожил, им легко. А прочие…

Нет, лучше дочерей растить! Но дочерей тебе Бог вовсе не дал. Вот сыновей родилось семеро, а возмужали пятеро, потом один ушел, осталось четверо, и те по уделам сидят, в Полтеск к тебе не кажутся, у каждого своя обида. И если кто и помнит что хорошее, так это только одна Глебова. А что! Никто к отцу на Пасху не явился, всем было некогда, и только Глебова пусть не сама приехала, но был же от нее гонец с подарками. Подарки, правда, сущая безделица, и все-таки…

Бог не дал дочерей! За что?! Встал князь, вновь посмотрел в окно. Тишь, пустота. И это хорошо… А почему? Совсем ты одичал, сидишь один, как сыч, всех сторонишься. Вот все и ждут, когда ты наконец помрешь. Так выйди и скажи: «Недолго вам терпеть! Шесть дней всего!» Ну, выйди, князь! Так ведь не выйдешь, оробеешь. Тогда сиди и жди, когда Она придет. Жди, князь!

И он ушел к себе. И там сидел и не смотрел уже в окно, а только слушал. Зашумели внизу, загремели. Должно быть, на поварне шум, подумалось. Да, на поварне. Готовят стол! И то: посадник будет, сотские, владыка. Давно пиров здесь не было. На Рождество и то велел не принимать. Хворал. И не хотел – все опостылели. Сказал тогда: свое отпировал. Зажился ты, ох как зажился! И Изяслав давно ушел, и Святослав, и Всеволод – отродье Ингигердино, змееныши… Ну, Изяслав да Всеволод тогда, при Рше, молчали, всё это Святослав устроил – крест целовал, послал к тебе гонца, и ты словам его поверил, взял сыновей, Давыда с Глебом, сели в лодку, переплыли через Днепр. Давыд двенадцати годов, а Глеб семи. Жара была, ты снял шелом. Так и явился к ним, к змеенышам, в шатер, шелом держа в руке. И ты еще успел сказать:

– Вот, братья, я пришел…

Так вот сам бы и шел! А сыновей зачем с собой брал? Что, думал, сыновья тебя спасут, укроют, как щит? О нет, Всеслав! Не так люди устроены, особенно князья. Да и тебе ли это объяснять – ты сам же князь. Ты помнишь, что отец тебе рассказывал…

А он, отец твой Брячислав, когда пришла большая смута, в нее не полез. Он только смотрел со стороны, из Полтеска, как его кровные дядья рядились да рубились, Степь брат на брата наводили, сонных резали. В день смерти старого Владимира их на Руси сидело семеро, а после стало быстро убывать. Первым зарезали Бориса, после – Глеба. А после Святослав пал в битве против Святополка. Святополк, убив брата, опять подался в ляхи, к Болеславу. Да не дошел, умер от ран в Берестье. Вот и осталось от Владимира всего три сына: Ярослав, Мстислав и Судислав. Мстислав был далеко, в Тмутаракани, а Судислав, и прежде робкий, тогда совсем притих. И Ярослав сел в Киеве. И рассудил, кто был в прошедшей смуте прав, а кто нет. И вот с того его суда и повелось скорбеть о Борисе и Глебе, а Святополка проклинать и называть Окаянным. Тогда же и явился слух, что в Берестье он не умирал, а что наша земля его не приняла, и побежал он далее, никем уже не погоняемый, вселился в него бес, ослеп он и оглох, члены его расслабились, и упал он с коня и убился. И будто по сей день в пустыне меж Ляхи и Чехи стоит его могила – смрадный курган, полынь-травой поросший…