Текст книги "Железный волк"

В другой! Князь чинно выслушал приветствия, кивнул, строго спросил владыку. Лаврентий взялся провести. Пошли сперва за печь, после по лесенке – вниз, вниз, еще раз вниз, а теснота какая, Господи, думал Всеслав, не лесенка, а тараканий лаз! Он спускался с оглядкой, ссутулившись, чтобы ненароком лоб не расшибить…

И, наконец, они пришли к владыке. Там было сыро и темно, как в склепе. Иона же, прямой как жердь, чинно сидел возле окна, читал Писание. Увидев, кто к нему пришел, он удивленно поднял брови, хотел было что-то сказать… Но тут же передумал, промолчал – и снова повернулся к книге. А князь, грызя губы, подумал: Пресвятый Боже, что есть жизнь? День на дворе, весна, мне уже всего пять дней осталось, а ему, может, даже и этого не будет… А вот сидит, ему здесь хорошо, он не спешит! А я стою перед ним, как холоп. Зачем я здесь?..

И что Лаврентий?! Князь обернулся, глянул на Лаврентия. Тот, словно только этого и ждал, смиренно закивал, перекрестился, отдал земной поклон и вышел. Когда его шаги затихли, князь плотно закрыл за ним дверь, строго откашлялся и подошел к Ионе. Тот продолжал читать. Читал он тихо, едва слышно. А может, он и не читал, а так, на память повторял. Он это мог! Все удивлялись и не верили, и он тогда возьмет, Писание закроет… и дальше – слово в слово! – говорит и говорит и говорит; устанешь, его слушавши, а он всё говорит и говорит. «Как это? – спросят. – Почему?» А он: «Во мне это, мое, и поэтому все помню». Ха, помню! Ну и что? А помнит ли он, пес, кем был, когда сюда пришел?! Чернец бродячий, сажа босоногая! Вот почему…

А, спохватился князь, пустое это всё! И сел на лавку, осмотрелся. Только смотреть там было почти не на что: лампада, крест, божница. И бревна серые. Плесень на стенах. А этот знай себе бубнит. Что, интересно? Князь прислушался…

Однако не понял ни слова – Иона читал для себя. Да он всегда такой – всё для себя. Всеслав еще немного помолчал, чтобы гнев совсем уже унялся, и только потом сказал:

– Владыка! Я к тебе. За утешением!

Иона перестал читать. Губы поджал. Переспросил, не глядя:

– Что?

– За утешением.

– За утешением! – Иона усмехнулся. – А голос княжеский!

– Вот в том-то и беда, – и князь громко вздохнул. – Опять меня гордыня одолела. Устал я от нее. Совсем устал!

Иона понимающе кивнул, закрыл Писание, задумался. Слаб был владыка, немощен. И бороденка редкая, и руки высохли… А брови длинные, седые, глаз из-под них почти не видно! «Все помню, – говорил, – все знаю». А вот молчит… И князь тогда сказал – чуть слышно:

– Я утром ждал тебя, ты не пришел. Меня опять скрутило.

– Вижу. Знак на тебе, – и заморгал владыка.

– Знак? – вздрогнул князь.

– Знак. Примирись, Феодор. Спеши. Дел у тебя – ого!

Советчик, сердито подумал Всеслав, доброхот. И он как все! И… Зверь это, не князь, зверь закричал:

– Иона! – князь вскочил. – Ты это брось! Ты не юродивый, не ворон. Ты пастырь мой. И мною же поставлен! И я тебя…

Иона засмеялся – тихо, звонко. Сказал, смеясь:

– Сядь! Сядь! Охолонись, Феодор!

Князь резко сел, почти упал на лавку. Глаз у него дергался, щеку свело…

Иона же кротко сказал:

– Дай руку, князь.

Дал. И затих. Они сидели и молчали. Всеслав смотрел на стену, думал: слаб, немощен владыка, стар. Чужой он здесь; когда пришел он к нам, никто его не знал, никто не жаловал. Это потом уже, поди, лет только через семь, его приблизили и рукоположили. А потом… Опять еще лет через семь, а то даже и больше, это когда преставился владыка Феофил, стояли вечем у Святой Софии, обедня шла, все ждали жребия. Усопший, отходя, назвал в преемники Иону и еще двоих – своих, исконных, полтесских, – а далее, сказал, как Бог велит, жребий решит, тому из них и быть по мне владыкою над вами. И вот мы ждем…

– Идет! Идет! – вдруг закричали с паперти.

Вышел слепец. И вынес жребий на Иону! Возликовали мы. Хоть знали, что Иону Киев не одобрит, Киев Никифора-менянина желал. Но ведь они об этом напрямую не сказали, а только прислали грамоту, а в ней были слова: это великий грех, когда епископа всем миром выбираете, когда не Провидение, а жребий вам указчик. Но отстояли мы! Вече сказало: «Быть ему владыкою!», а ты сказал: «Быть по сему!» – и с тем отправили в Киев послов, при них были великие дары, потом еще дары, еще… И отступился Киев, приняли Иону, ибо тогда был Полтеск заодин! Когда-то был… И князь, поморщившись, сказал:

– Иона!

– Что? – глухо отозвался тот.

– Так! Пусто на душе. Слыхал ведь, что они болтают?

– Слыхал. Поэтому и не пошел к тебе. На хворь сослался.

Сказал – и опустил глаза Иона. И так всегда, зло подумал Всеслав: чуть что, он сразу в сторону. И тем он и берет. А ведь легко-то как! Ведь ни вериг, ни власяниц тогда не надо, и ни чудес тебе, ни исцелений, а только будь кроток, будь как воск, и все к тебе потянутся, все – даже жребий и митрополит… Нет, зверь, лежи, молчи! Я сам! И князь сглотнул слюну, сказал как мог спокойнее:

– Хворь! Говорили мне. Но хорошо ли это? Ведь бросил ты меня. Любим еще молчал… А эти взлаяли! Мол, я уже не я, а тень; мол, умер я. Слыхал?

– Как не слыхать!

– А скажешь что?

– А ничего. Темен народ. Им разве что втолкуешь?

Сказал – и замолчал владыка. И смотрит ясно, спокойно. Как будто это не он говорил! Как будто он здесь ни при чем и вообще не полочанин. Князь даже растерялся, прошептал:

– Иона! Как же так?!

– А так. Ты посмотри на них. Они что, разве веруют? А ты?

– Я?!

– Да. Бережку кормишь? Кормишь. Водяному лошадку дарил? А вчера где ты был? И зачем?! Там, кстати, на тебя и наплели! А мне теперь что говорить? Так, что ли: люди добрые, наш христианский князь вчера на поганское действо ходил, но там его медведь не задавил, вот вам крест! Так мне сказать? Или не так?

Князь лишь вздохнул в ответ. Они опять долго молчали. Потом Иона вдруг сказал:

– Знак на тебе, Всеслав, а ты молчишь. А то, о чем ты говоришь, что будто пусто на душе твоей, и то, что будто утешения взалкал, так ты же совсем не за этим пришел. Ведь так?

И смотрит! Глаз почти не видно. И что в них, в тех глазах?!

– Да! – зло ответил князь. – Не то! Совсем не то! А что бы ты хотел услышать?

– Это решать не мне, а тебе, – опять же спокойно ответил Иона. – И не кричи, я не глух. Или я что, Неклюд, чтобы мной помыкать?

– А что Неклюд?!

– А то! Хоть речь и не о нем! – и это Иона сказал уже грозно. И так же грозно мотнул головой! Всеслав не сдержался, воскликнул:

– Клобук слетит!

– Молчи!

– Молчу, молчу!

– Князь, не юродствуй! Смерть за тобой стоит, а ты!.. А! Что теперь!

Иона свел брови, насупился. Вот осерчал так осерчал, удивленно подумал Всеслав. А тут еще Неклюда вспомнил…

– А что Неклюд, – сказал князь осторожно, – так, значит, это было надо. Что, донесли уже?

Иона шумно вздохнул, помолчал, а после очень сердито сказал:

– Не знаю я о нем. Не знаю! Да только люди говорят: «Если один гонец подался к Ярополчичам, значит, второй, без всякого сомнения, – к Великому». А это, я скажу, уже великий грех, Всеслав, – в такой день нож меж братьями бросать! Ведь кого смерть застанет во грехе…

Князь усмехнулся и сказал:

– Ну, если только так, ты тогда за меня не печалься. Я так всегда жил – в грехе. Сколько уже? Лет, наверное, семьдесят? Нет, даже больше! Всё о себе да о себе заботился. А тут, может, впервые, дай, думаю, я о других подумаю!

– Да, о других! – усмехнулся Иона. – О ком это? И как?

– О ком? – сердито повторил Всеслав. – О Ярославе Ярополчиче, зяте моем, изгое неприкаянном, который самочинно сел в Берестье. И о великом князе Киевском, то бишь о Святополке Изяславиче. А как я думаю? А думаю я так: и Ярослав мне люб, и Святополку зла желать уже нет моих сил. Ибо совсем устал, воистину! Поэтому, я думаю, пошлю-ка я им обоим гонцов и попытаюсь я… Только зачем тебе это, Иона? Мирское это, княжеское, тлен! И сам я весь мирской, и Ярослав мирской, и Святополк.

– Зачем тогда пришел?

– Опять же за мирским. Дай мне благословение. При всех.

– Как?

– На крыльце, чтобы все видели. И я сразу уеду. Да, это суета, я знаю. Но им разве по-иному чего докажешь? А так увидят: я перед тобой и ты меня благословляешь, и, значит, я не тень. Я жив, я князь, я христианский князь! Да, христианский! Ибо еще раз говорю: спешат гонцы мои и, может, в первый раз не нож бросаю я, но… А!

И князь в сердцах махнул рукой, встал, помолчал… Но все-таки не удержался и спросил:

– Ну, что молчишь?

Иона не ответил, а просто смотрел на Всеслава. Долго смотрел… Потом тихо сказал:

– Я знаю, ты не веруешь. И знаю: ты скоро умрешь. Очень скоро! И ты об этом тоже знаешь. И… нет, я это не об исповеди. Не хочешь, так молчи. И уноси это с собой. Может, это другим даже лучше. Но, князь! Ведь ты один как перст. Всю жизнь! Сядь, я прошу.

– Зачем?

– Поговорим.

– О чем? – князь мрачно усмехнулся. – О вечном, что ли? Так я о вечном не хочу. Я и прежде этого не любил, а нынче совсем срам один и лукавство! А о мирском… Так от мирского ты всегда бежал. И, может, ты и прав, ведь ты же не варяжский поп. Это у них клейми да наставляй, глаголом жги. А вы, цареградские, знаете: всякая власть от Него, и посему добро прими как милость, зло как наказание. И не ропщи, терпи, ибо земная жизнь – лишь краткий миг перед жизнью небесной. А сами мы…

Князь сбился, замолчал. Ну вот, подумалось, опять, как перед Ставром, суесловлю! И так всегда: всё не о том да не о том! Всю жизнь проболтал! Так перед смертью хоть пади и скажи от души!..

Нет, не сказал. А вымучил улыбку и спросил:

– Так?

– Так, – кивнул Иона.

– Вот и ответ тебе. Пойдем?

– Пойдем, – нахмурился владыка. – Вот только… А не страшно, князь?

– Чего?

– Всего. Не гложет? Гложет ведь! Жить – столько лет! – а помираешь… псом. Нет при тебе сейчас ни сыновей, ни внуков, ни бояр, ни слуг даже – все от тебя разбежались! Один Игнат, и тот… податься ему некуда! Да и боится он, что только заикнется про уход, так ты прибьешь его! Вот и сидит он, молчит…

– Что?!

– То, что слышал, вот что. И не боюсь я тебя, и я еще не то скажу! Стефана подло задушил, так и меня теперь души!

– Иона! – князь побагровел. – Стефан-то здесь при чем? Что, разве я его душил? Или разве наущал его душить?! Да тот Стефан едва ли не один из вас всех меня тогда и поддержал, когда я сел в Киеве! А задушил его холоп. Холоп был новгородский. А кто холопа на такое надоумил, о том и по сей день никто не знает! Ведь же не знает, так?!

Иона насупился, но промолчал. Князь повторил:

– Стефан! – и еще помолчал. А после вдруг громко и гневно продолжил: – А был бы жив Стефан, так, может быть, и по сей день владеть мне Киевом! А вы: «Стефан! Стефан!» Пойдем!

Иона, ничего уже не говоря, встал, и они пошли. Вверх, к свету, к весне…

…А то было зимой, в лютый мороз. Стефан, владыка Новгородский, тогда собрался в Киев. А вече того не желало! Кричал народ: «Кто нынче в Киеве? Изгой и волколак, поганец! Сперва его отец нас жег и грабил, потом и он нас жег, колокола срывал, а мы теперь к нему с поклоном? Владыка, не ходи, не смей!» А он пошел… Да так и не дошел до Киева. Его, как говорили, ночью беглый холоп задушил. Холоп будто исконный полочанин. А если это так, то, стало быть…

Ложь это все! Ложь, ложь! Вот был бы жив Стефан, он бы сказал…

Они взошли по лестнице, а после, сразу через сени, на крыльцо. Уже смеркалось. Двор был пуст. Митяй держал коня. Рядом стояли отроки. Тишь, подумал Всеслав, никого. Никто нас не увидит…

И не надо! Всеслав встал на одно колено и, склонив голову, тихо сказал:

– Благослови!

– На что?

Всеслав молчал.

– На что, сын мой?

А и действительно, мелькнуло в голове, а ведь он прав: на что?! Пресвятый Боже! Господи! Жив я, но словно убиенный, во мраке я, во рву, в бескрайней бездне! Отяготела во мне ярость Твоя и всеми волнами Твоими Ты поразил меня. Но не ропщу я, Господи, а всем сердцем своим славлю имя Твое и преклоняюсь перед храмом Твоим. И если я…

– Встань, князь!

Князь встрепенулся, но не встал. Тогда Иона тронул его за плечо и повторил, уже с укором:

– Князь!

Князь встал. Иона осенил его крестом – размашисто, – сказал:

– Иди. Христос с тобой!

И князь – словно во сне – пошел. Сел на коня. Махнул рукой. Поехали…

3

Князь вернулся к себе, разоблачился, надел привычное, домашнее, и к лику подошел… Но молиться не смог. Он тогда просто постоял, ибо гудела голова и мыслей не было, а после вышел в гридницу. Там тоже маялся: ходил, садился и опять ходил. Снимал нагар с лучины. Смотрел в окно – в сплошную тьму, – после опять ходил. А после сел и трижды громко стукнул по столешнице. Игнат принес поесть. Всеслав поел – давился, через силу. Спросил вина. Игнат вина не дал, сказал как малому:

– Нельзя тебе. Три дня еще нельзя, а то опять скрутит.

Ну и скрутит, сердито подумал Всеслав. Скрутило бы да и держало до среды! Но промолчал и больше не просил. Только сказал:

– Уйди пока. Чуть что, я позову.

Игнат ушел. А князь сидел, смотрел на дверь, смотрел… И вдруг насмешливо подумал: уже полвека так сидишь, нет, даже больше, а что ты высидел? Как был еще тогда, полсотни лет тому назад, один, так и сейчас один – владыка прав, – один как перст. Жена была – и умерла; грех на тебе, Всеслав. И сыновья все разошлись – и этот на тебе. И Полтеск-град хоть от тебя и не ушел, но оградился… Да-да, вот именно: Детинцем они от тебя оградились! Ров, стены, частокол, ворота на запоре, и сторожа всю ночь не спят, а сторожат они… но не тебя от них – их от тебя. Зверь, волколак ты, князь, со всех сторон обложенный; брать не решаются, но ждут, когда же ты сам околеешь. И околеешь, да вот только явятся послы, ты с ними сговоришься, потом, собравши сыновей, разделишь между ними отчину… И сядешь – так же за столом, и будешь ждать. Среда придет, среда – Иудин день, в среду Иуда предал и получил за это… И тут князь не удержался, усмехнулся. Ведь тридцать сиклей, говорят, были тогда большие деньги. Иуда мог бы купить себе дом, кусок земли, рабов… А вот взял и удавился. Значит, понимал, что смерть будет ему во благо… А тут ты не Иуда, вот смерть и нейдет! И не придет, как ни зови. Князь схватил нож…

Вот нож! Смотри, Всеслав! Медведь тебя не взял, толпа не тронула, жить еще до среды. Так неужели даже нож не убьет? Ну так ударь! Ну, что же ты?!

Нет, не решился, выпал нож. Качнулся раз-другой и замер на столе. Лежал, поблескивал; хороший, длинный нож, ударь – насквозь пройдет. Но ты ведь заговорен! Тебе еще пять дней отпущено, ну так бери да бей себя. Чего тебе робеть?.. Ага! Значит, не веришь, цепляешься. Значит, ты такой же, как и все. Так что не гордись, и не ропщи. И, может, вообще Ее не было, был только такой сон, видение. А то, что оберег исчез, так, может быть, ты его сам сорвал во сне и уронил куда? Вот теперь встань, сходи да поищи. Найдешь и успокоишься. И будешь жить, как все, так же как все не зная, сколько тебе еще осталось. И, может, тогда даже до среды не доживешь, и тогда резаться не надо. А руку на себя поднять – это великий грех, ты ж не Иуда!

Князь резко встал и заходил по гриднице. Застыл. Стоял столбом и думал: не срок еще, не срок! Придут послы от Мономаха, ты примешь их и скажешь им…

Молчи, молчи! Даже не думай, князь! После что скажешь, то и скажешь. А то вон как Неклюд: еще отъехать не успел, а про него все уже знают. Так то Неклюд да Ярослав, зять непутевый, эка невидаль. А здесь дела великие! Не оплошать бы только, не довериться. Брат Мономах хитер, весь в деда своего. Тот дед, когда тебя встречал, так слаще меда был и мягче паволоки, а после злобно говорил: «Волчонок! Но ничего; волк на цепи сидел, а теперь и этого приручим!» А приручил?! Вот то-то же! Князь засмеялся…

Но тут же спохватился, замолчал. Стоял, прислушавшись… Но было совсем тихо. Значит, нет здесь никого. И это очень хорошо! Князь взял со стола горбушку, раскрошил ее, пошел к печи, присел возле нее, позвал:

– Бережко!

Зашуршало. Князь сыпнул крошек под печь. Там, в темноте, захрумкало. Владыка говорит, что это мыши. Но разве мыши могут выть? Или стонать? Или…

Когда отец, расставшись с Эймундом, вернулся в Полтеск, то бабушка его не приняла, закрылась у себя. Дружину вовсе в терем не пустили. Отец пришел сюда и сел с краю стола. Ему подали хлеб да квас.

– А больше, – сказали, – не велено.

Отец был очень голоден, последних два дня он не пил и не ел. Но он и тут не стал, уж больно осерчал. Долго сидел как каменный, всё думал, вспоминал. Потом квас вывернул на стол, а хлеб отнес и положил в подпечье. Бережко принял угощенье, заурчал. Отец же встал, пошел к себе и лег; еще было светло, а он как лег, сразу заснул – так он тогда уморился с дороги. Весь день проспал. И вечер тоже проспал – будили, но не добудились.

А вот зато ночью отец сам проснулся. И слышит: рядом кто-то ходит. Шажки короткие и легкие. Это в углу, там, где сундук стоял… Да он и сейчас там стоит, на том же самом месте… А тьма в ту ночь была такая, что нич-чего совсем не видно! Отец перекрестился – а тот все равно ходит! Тогда отец молитву прочитал, прислушался…

Скрип половица, скрип… Тогда отец не выдержал, окликнул:

– Эй!

Тишина. А после…

Ка-ак метнется кто-то! И к двери! Дверь приоткрылась…

Опять тишина. Отец сидит на ложе, слушает. Не верит, что ушел…

И точно! Шур, шур, шур – кто-то крадется вдоль стены. А после – скок! И вскарабкался на ложе. И застыл. А после опять шажок, еще шажок. Идет. А легкий! Как дитя. Шел, шел, по-за спиной прошел, встал возле левого плеча…

Отец не шевелится. А он тогда…

А кто же еще! Он, конечно! Отца ладошкой по щеке огладил. Потом еще, еще. Ладошка маленькая, пухлая, пушистая… холодная! И коготки как у зверька. Гладит, урчит, урчит. Отец…

Цап за плечо его! Цап! Цап! А он зубами – р-раз! Отец вскрикнул и кулак разжал! А он, невидимый, – скок на пол! И под ложем спрятался.

Отец замер, не знает, что делать. Ноги поджал, сидит…

А этот вдруг заныл, заеньчил, запросил:

– Дай молочка! Дай молочка! Дай молочка!

И до того он это жалостно, и до того слезливо… Отец не выдержал и хоть и знал – нельзя с ним говорить! – а все равно сказал:

– Нет ничего! Я сам некормленый. Пшел вон!

И…

Этот захрюкал, захихикал, завизжал! А после пропищал:

– Нет – и не будет никогда! Не хозяин ты в доме своем! И в уделе! Век будешь ты ходить при чужом стремени! Ха-ха! Ха-ха!

Еще чуток похрюкал и затих. Но и отец молчит. В жар его бросило, в пот, в дрожь. Чур, чур меня! Хотел перекреститься – сбился. Опять хотел; руку поднял… А из-под ложа:

– Поздно, князь! Того, с кем заодин пошел, ты предал. А дядя съест тебя. И молочком запьет. Ха-ха! Ха-ха!

Отец не выдержал и на пол соскочил, и наклонился… А этот – нырь! – у него между рук. И побежал. Луна уже взошла, отец и рассмотрел его. Бежит – в длиннополой рубахе, в коротких портах. Встал, оглянулся у стены. Всклокоченный и бородатый, лысый, глаза как уголья, а сам с локоток…

– Ха-ха! Ха-ха!

И – в стену. И исчез. Отец перекрестился.

– Чур! Чур меня!

Лег и накрылся с головой. Лежал, всю ночь не спал. Бережки больше не было. Дурь это, бабий забобон. Отец его больше ни разу не видел…

Но и Эймунд, тоже как Бережко, сгинул. Как и куда он ушел, никто этого не знал. Тогда, на взгорке у реки Судомы, отец и дядя Ярослав крест целовали, примирились. Отцу Усвят и Витьбеск отошли, а дяде Торопец – так поделили они волоки. И Ингигерда возвратилась к дяде. Когда она садилась на коня, отец стремя держал, тихо сказал:

– Ну вот, теперь смейся.

Она и засмеялась – горько. А отсмеявшись, сказала:

– Ох, глуп ты, князь! Глуп, как и дядя твой! – потом рванула удила…

А ночью Эймунд снялся. Он ничего не говорил, не клял, не упрекал. Собрал своих, взошел на корабли, отчалил. А Судиславовых ладей не тронул, обошел. И Ярослав не посылал за ним погоню. Только сказал сердито:

– Бог ему судья!

Так сгинул Эймунд. А Ярослав сел в Киеве. И снова не было вражды меж Киевом и Полтеском. Но был соблазн – великий! Ибо потом, как дядя и предсказывал, и года не прошло – взнуздал коней Мстислав Тмутараканский, брат Ярославов, сын Владимиров. А поначалу был мирен Мстислав, он только говорил, что обделен, просил уделов. Ярослав, рассудив, посулил ему Муром. Мстислав хотел еще, но Ярослав больше не дал. Тогда Мстислав сказал:

– Сам поищу!

Собрал дружину и пошел на Киев. Только земля Тмутараканская, она же вон где – за Степью, на Сурожском море. Вот Ярослав тогда и думал, что пока Мстислав будет идти и, походя, Степь замирять, а ведь там иначе не пройти, то можно будет брата и уговорить, склонить на мир, наобещав того или сего. И раз отправил он послов, и два… Да только не склонялся брат Мстислав – брал киевские грамотки и, не читая, бросал их в костер. Послов же, щедро угостив, с почетом отправлял обратно. И обещал: «В Киев приду – не так еще попотчую!» И раз он так пообещал, и два… На третий раз взъярился Ярослав и, развернув послов, отправил их уже не в Степь, на юг, а по Днепру, на север – к отцу и к Судиславу, и звал их к стремени, и заклинал скоро идти, ибо, сказал, укоротить надо Мстислава, поучить; сидел в тмутараканских выселках – и пусть там далее сидит, а Русью нам владеть, троим!

Но и Мстислав звал отца с Судиславом. Он тоже многое сулил – и земли, и дары. И знал отец, что не пусты эти слова, ибо Мстислав и впрямь слыл щедрым. Но еще более он был щедр на кровь, хитер и храбр – ромеев бил, касогов, хазаров. И Ярославу перед ним не устоять! А посему, нашептывал лукавый, откликнись, Брясчислав, скажи послу тмутараканскому… Но крест на то и крест, через его не переступишь. Прогнал отец Мстиславова посла! И Судислав прогнал. А после вышел Судислав, и встал при Ярославе заодин. Пришел Мстислав на Киевскую землю. Сошлись братья у Листвена; два брата с этой стороны, третий с другой. Стояли долго, ждали. Ибо знали, что не трое их, а четверо от племени Владимира; когда четвертый подойдет, тогда и ряд держать. Кровавый ряд!

Но не пришел отец. А был только гонец от Брячислава к Ярославу, гонец ножны привез – пустые.

– Ну что ж, – сказал дядя, – хоть так, хоть в спину не ударит!

После велел всем уйти из шатра и остался один, и молился. Ночь была темная, безлунная, шел сильный дождь, в небе гремело. Никто и в мыслях не держал, что в этакую ночь решится брат Мстислав выйти из стана…

Как вдруг рога завыли! Это Мстислав не только вышел, но уже пришел! И навалилась рать тмутараканская на псковитян да на киян. И была сеча зла и кровава, и те и эти бились люто, а посему только уже наутро не удержали брата Ярослав и Судислав, и побежали. Мстислав их не преследовал, встал на костях, два дня стоял, всех схоронил – и своих, и чужих. И дальше, в Киев не пошел, а сел в Чернигове, не жег, не лютовал. Все думали, вот и насытился Мстислав… Как вдруг являются Мстиславовы послы и говорят, что он зовет братьев на ряд и хочет им вот что сказать: «Поделим Русь: мне эта сторона Днепра, вам та. Согласны?» Брат Судислав молчал. Ибо ему-то было что, он же ничем не поступался. А Ярослав тогда вслед за Черниговом терял Переяславль, Муром, Смоленск, Ростов. Но можно было потерять и больше! И дядя, смирив гнев, пошел на ряд к Мстиславу. Там целовали они крест, и поделили Русь так, как Мстислав хотел, и пировали. А после в Степь пошли и били печенегов, а после опять пировали. После пришел к ним Судислав, и одарили его братья. Был мир меж ними и любовь. Возликовала Русь, земля ее обильна и обширна…

А об отце тогда никто даже не вспомнил. Мстислав его не звал, и Ярослав не попрекал, и даже Судислав, когда шел обратно в Плесков, нарочно сделал крюк, чтоб обминуть. Лето прошло, зима пришла, лед стал… Но не было тогда с Руси ни гонцов, ни послов, ни купцов, ни даже просто странников. Такие вот пустые ножны оказались…

Как вдруг на Рождество – день в день – зовут отца:

– Ходок из Киева. К тебе.

Отец вышел и видит: сидит ходок в углу, возле порога; в снегу весь, шапка на глаза надвинута. Отец спросил:

– Ты чей?

– Ничей, – тихо сказал ходок. – А это вот тебе, – и подает…

Что-то в платке завернуто, шнурком надежно перевязано. Отец как развязал да развернул, глянул… И уронил! Стоит ни жив ни мертв. Ходок вскочил, дар с полу подхватил, опять отцу подал. Отец еще раз глянул…

А там он, Брячислав, сам на себя оттуда смотрит! Это такая гладкая, блестящая пластинка, а в ней, будто в воде, все отражается! Отец и так и эдак ее повернул, эту пластинку дивную, и, глаз с нее не отводя, спросил:

– Он передал? Зачем?

– Нет, – говорит ходок, – не он. Ему это неведомо. Она передала.

Она! Смотрел отец, смотрел на этот дар… потом тихо спросил:

– Ну а она… зачем?

Ходок губами пожевал, сказал:

– Пусть все уйдут.

Ушли. Тогда ходок спросил:

– Живым отпустишь?

– Да!

– Тогда… Смотри сам на себя. И смейся!

Вздрогнул отец, опять пластинку чуть не выронил. Ходок пошел к двери. В пороге оглянулся и сказал:

– Сам только и смотри. Ибо другим видеть тебя противно!

Сказал – и сразу в дверь! И вниз по лестнице, бегом. А там во двор. Псы забрехали, кинулись…

Ушел ходок. Отец велел его не трогать.

А та пластинка – зеркало, ее так называют, – в огне вся скрючилась, померкла. Ее потом вместе с золой и выгребли, снесли во двор и бросили под тын. К утру ее запорошило снегом…

А боль только еще больнее стала! Отец не спал, не ел, к Илье ходил, поклоны бил, смирял себя… А бабушка смеялась, говорила:

– Напрасно убиваешься. Твой Илья – это же не Перун, он гремит много, да всё не о том. И кто, скажи, под крышей молится? Под крышей света нет. И дух туда нейдет. А если так, то и о чем тогда просить?!

После Илья сгорел, и, как на грех, от молнии. Но бабушка того уже не видела, ее до той поры саму уже сожгли – по древнему обычаю, в ладье. А той зимой церковь Ильи еще стояла, и бабушка была жива. И еще как жива! Кричала:

– Не сын ты мне! Слизняк! За чей подол цепляешься?! Вон! Вон!

Он и ушел. Собрался ночью с малой дружиной, на сани – и по льду. После с дороги был гонец: не жди, ушел варяжить.

И как ушел, так и пропал. А потом вдруг пошел такой слух: убили Брячислава пруссы. И тут же новый слух: нет, жив пока, сидит у свеев на цепи, свеи ждут выкупа. И в этот слух почему-то поверили. Заволновался град: да как же мы теперь, без князя, что ли? И ударили в Зовун, сошлись, долго рядились, потом назвали выбранных, послали их к Сбыславе, то есть к бабушке. Но бабушка их в терем не пустила, встретила на крыльце, там и сказала, чтобы все услышали: «Мой сын жив и здоров, ему еще не срок, а посему не каркайте и не гневите бедную вдову. Не то могу и вам срока назвать. Вот хоть тебе! А хоть тебе! Тебе! Или тебе!» – и стала в них, в толпу, перстом указывать! И оробел люд, отшатнулся, затих. Ибо все знали, что она и не такое может. И опять тихо стало в Полтеске. Тогда… Была уже весна и лед сошел… Дядя вдруг прислал гонцов к племяннику с дарами. Как будто он не знал, что его нет в Полтеске. Пришлось давать ему ответ и возвращать дары. И дядя, получив ответ, как будто опечалился. И опять прислал гонца, теперь вот с такими словами: сестра, да как же это так, нехорошо, когда бегут, вернуть бы надо, а если что, ты попроси – я пособлю. А бабушка ему в сердцах: ты бы своих смотрел, как бы свои не разбежались. А кто, из Киева гонец, эти свои? А те, в ответ, кто тебе всех дороже, а то и просто «та». И сразу как отрезало! Забыли Брячислава, успокоились. Сидят братья по Киеву, Чернигову да Плескову, невестка в Полтеске. Мир на Руси. Братья на ляхов ходят, в Степь. А Брячислава нет да нет. Год, два прошло…

Является! И не один. Жену привез. Сказал, что королевна.

– Как звать ее? – спросила бабушка.

– Как назовем, так и будет, – ответил отец.

– Как это так?

– А так! Она ведь пока не крещеная.

И больше ничего не объяснял, а всё ходил по терему, волком на всех поглядывал, бывало и покрикивал. Вот так вернулся! Бабушка смотрела на него, дивилась: как будто стал еще шире в плечах, и голос теперь совсем грубый, и пальцы, как у смерда, заскорузлые, и борода уж очень коротко подстрижена… Но делать нечего; какой ни есть, а твой, и другого не будет! Смирилась бабушка, позволила – и тогда тотчас кликнули владыку, сошли к Илье и там крестили королевну, и нарекли ее Анной. И в тот же день отец с ней обвенчался. А как она прежде звалась, и где прежде жила, и правда ли, что она роду королевского, отец об этом никогда не заговаривал. Молчала и она сама, молчала и дружина. Да и вернулось-то из той прежней дружины всего семеро. Да и привез отец с собой добра всего один сундук, и тот с ее нарядами. Наряды были так себе, невзрачные, да и сама она была худая да глазастая, пугливая. Молчит! Сказала на венчанье «да» – и вновь молчит…

И невзлюбила ее бабушка! Бывало, сядет в своей белой соболиной шубе, смотрит на мать – и говорит, о чем захочет. А мать только виновато улыбается. После встанет, поклонится в пояс и уйдет. Уйдет – как уплывет; легко, неслышно. А после плачет до утра – и тоже так, чтобы никто ее не слышал. И что еще заметили – в грозу она к окну не подходила, кто бы и как ее туда ни подзывал.

А кто она, откуда, что – молчит. Отец, если спросят, ответит:

– Жена она моя! Довольно ли?

Довольны, что тут скажешь! И только Кологрив, отцов первый боярин, однажды ненароком приоткрыл:

– Не королевна она, а княжна. С Руяны-острова. Сам брал!

После отпирался Кологрив, бил себя в грудь, кричал:

– Пьян был, не помню, что молол! Пьян! Пьян!

Но бабушка не верила. Сказала:

– А что мне ты! Да я и без тебя сразу почуяла! Тиха! Невинною овцой прикинулась! Разбойничье отродье!

Вот каков тот Руяна-остров, вот какая идет о нем слава. Но ты, Всеслав, там не был и поэтому судить о нём не станешь. А что другие о Руяне говорят, так море там теперь Варяжское, а не Славянское, каким оно было когда-то, и теперь в силе там варяги да германцы, а мы отходим на восток да на восток вдоль берега. И всё привычней нам именовать Руяну Рюгеном, Следж – Шлезвигом, Древину – Гольштейном, Гам – Гамбургом, Згожелец – Бранденбургом. Только Бремен Бременем так и остался, а Буковец уже переименован в Любек. Вот и кричат варяги да германцы, что будто бы сидят на Рюгене разбойники да нехристи, кумирам поклоняются…

Но бабушке-то что было с того, что нехристи? Она сама ходила без креста и не блюла постов. А вот как невзлюбила невестку, так и потом не подобрела. Мать понесла, родила первенца, назвали его Ратибором, в крещенье дали ему имя Иоанн. Брат, говорят, родился белолицым, он плакал жалобно, ручки тянул, но бабушка к нему не подошла. И так с того и повелось: вот встал брат на ноги, вот первое слово сказал, а вот его уже отняли от груди… А бабушка его не признавала. Велела не пускать его к себе, и не пускали. И мать терпела это, не роптала. Да и что мать, ее понять нетрудно. А вот отец! Он как будто этого всего не замечал, помалкивал. Он будто крепко занят был: охотился и воевал литву, ятвягов, латгалов. А в Киев звали – не ходил. Дары обратно отсылал. Вот уж воистину: сидел один как волк, волком смотрел и волком же молчал! Прошло еще три года…