Текст книги "В плену иллюзий"

8 июня

Утром, сразу же после завтрака, загрохотала якорная цепь, возвестившая о завершении нашей стоянки в порту Момбасы. Научно-поисковое судно «Академик Лучников» взяло курс на залив Формоза, где мы наконец-то приступим к работе: первые три дня, руководствуясь программой ФАО, отводилось на эхолотную съёмку, чтобы определить скопления промысловых рыб, и только потом, вернувшись туда, где их обнаружили, начать траления. Это совершенно не устраивало начальника рейса доктора Шубина. Он всячески пытался втолковать представителю ФАО, доктору Баркетту, что такой механический подход – с биологической точки зрения – неприемлем и поэтому надо менять программу. Рыба не станет дожидаться нас, а будет постоянно мигрировать в поисках пищи. Таким образом, обнаружив скопление рыб, необходимо сразу же опускать трал, иначе, вернувшись назад через три дня, рискуем вообще ничего не найти и только зря потратим время и топливо. Доктор Баркетт внимательно слушал возражения начальника рейса, раскуривал трубку и отвечал отказом, аргументируя его необходимостью точного выполнения программы ФАО.

Доктор Баркетт, оказывается, как и немец-переводчик, с которым я летел в самолёте, тоже являлся потомком русских эмигрантов, которые, спасаясь от большевиков, в семнадцатом году двадцатого века перебрались в Англию, где и осели навсегда. Он небольшого роста, кряжистый блондин, из обгорающих на солнце, среднего возраста, но уже с совершенно седой бородой, постоянно курит трубку, набитую английским табаком «Three Nuns», что переводится как «Три монашки». Это было написано крупными буквами на крышке металлической коробочки, из которой он доставал табак, имевший довольно странный запах, и, пуская дым, распространял его по всему судну. Этот странный запах, видимо, нервировал Шубина, и он, судорожно закурив «беломорину», вскоре замолкал и уходил прочь, оставляя в одиночестве доктора Баркетта, который, пыхтя трубкой, со свойственной англичанам невозмутимостью ещё какое-то время с непроницаемым видом созерцал морскую стихию, а затем не спеша отправлялся в свою каюту.

После обеда выдали фрукты: два килограмма мандаринов, по размеру больше похожих на апельсины, видимо, такие растут в Кении, и два ананаса. Сказали, что теперь фрукты будут давать один раз в двадцать дней. Следовательно, следующий заход в порт надо ожидать примерно через три недели, и это радует!

9 июня

Весь день с короткими перерывами лил тёплый тропический ливень. В дождевой мгле наше судно, двигаясь короткими галсами по заливу Формоза, осуществляло эхолотную съёмку. Мне было интересно узнать, как работает эхолокатор, и я поднялся в рубку. Там всё мигало, светилось, потрескивало и пищало. Радиолокатор – под названием «Симрад» – вовсю сиял экраном, на котором хорошо просматривался контур кенийского берега и линия курса судна, а вот дно залива не наблюдалось, ибо он был настроен только на пелагиаль, в которой руководителю проекта мерещились косяки промысловых рыб. И действительно, в пять часов утра «Симрад» всё же засёк косяк каких-то рыб на глубине двадцать метров. Шубин принялся уговаривать его бросить трал в этом месте, но всё было напрасно. Никакие доводы не действовали на упрямого англичанина, и мы весь день занимались только эхолотной съёмкой, бороздя залив Формоза вдоль и поперёк.

Разобравшись в действии эхолокатора, вернулся в лабораторию и принялся изучать по определителям видовой состав рыб восточной части Индийского океана. Надо как следует подготовиться: через три дня начнутся траления, и какие чудеса трал начнёт приносить ихтиологам – одному Богу известно. Через некоторое время раздался стук в дверь и появился Грушин.

– Серафим Всеволодович, – отрываюсь я от своего занятия, – что же это за тропики? Где солнце? Дождь с утра хлещет как из ведра, и конца ему пока не видно.

– В экваториальной зоне, Серёжа, это обычное явление, и я не удивлюсь, если он будет лить до вечера, но на следующий день может вовсю светить солнце.

– Вы видели вчера наших стажёров? Они на пристани стояли, когда мы из катера выходили на берег, после чего их повезли на наше судно.

– Не только видел, но и неоднократно общался с ними. Шубин назначил меня их куратором, и я уже провёл с ними небольшую экскурсию по нашему судну. Из них только один привлёк моё внимание. Всюду свой нос совал. Очень любознательный молодой человек, а других расшевелить было просто невозможно – полное равнодушие.

– Я догадываюсь, кто из них привлёк ваше внимание. Это, наверное, такой верзила, под два метра ростом. Я его ещё на причале заметил. Он не только выше всех стажёров был, но и ещё, в отличие от них, при себе имел громадный прозрачный пакет из пластика, доверху набитый книгами.

– Угадали. Судя по всему, он только и будет наукой заниматься, а остальные – будущий руководящий состав, чиновники, но у всех дипломы об окончании престижных американских университетов… А вас, Сергей, что заставило выбрать профессию ихтиолога, если, конечно, это не секрет?

– Никакого секрета нет, Серафим Всеволодович. – И я без утайки поведал ему, каким чудесным образом попал во ВНИРО и что заставило меня это сделать.

– Я смотрю, вы везучий человек, и мне кажется, что и в дальнейшей жизни вам будет везти, но у меня нет полной уверенности, что вы надолго задержитесь у нас. Я почему-то не чувствую в вас фанатизма учёного. Кропотливая научная работа вам в конце концов надоест. Вот вы хорошо рисуете, и я вижу, как вы загораетесь, когда начинаете рисовать. Я почему-то думаю, что вы в конце концов станете художником. Судя по вашему темпераменту, с каким упоением вы пишете этюды, – эта профессия вам больше всего подходит.

– Вы так считаете? – удивился и внутренне насторожился я, ибо уже в который раз меня невольно определяют в «касту» художников. – Рисование для меня, Серафим Всеволодович, пока просто развлечение, и серьёзных намерений на этот счёт я не питаю. Страсть к путешествиям – вот что меня больше всего сейчас увлекает. Я, даже когда в армии служил, и за два года на учениях объездил чуть ли не всю нашу страну, всё время представлял себе, как путешествую на корабле по морям и захожу в порты разных стран, – вот как я мечтал путешествовать, а в детстве только об этом и думал.

– Вы, Серёжа, мне можете не поверить, – оживляется Грушин, – но я тоже уже в четыре года мечтал стать путешественником и поэтому после школы поступил в МГУ на географический факультет, затем закончил аспирантуру и после защиты диссертации стал кандидатом географических наук. Правда, сейчас я занимаюсь гидробиологией, что позволяет мне во ВНИРО участвовать в экспедициях по Мировому океану и писать научные статьи и научно-популярные брошюры на эту тему.

Несмотря на свой возраст – пятьдесят два года, – Грушин лёгок на подъём и очень подвижен, небольшого роста и сухощавый. На крупном носу поблёскивают очки в тонкой золотой оправе. Волосы уже все седые и торчат в разные стороны, за что матросы дали ему кличку Одуванчик. По-моему, он об этом не знает. Любит шутить.

Ходит немного боком, словно постоянно хочет кого-то пропустить вперёд, и при ходьбе нелепо размахивает руками. Очень общителен и долго в одиночестве находиться не может. Обожает чаёвничать и заглядываться на красивых женщин. «Смотрите, Серёжа, какая крошка прошла! Необыкновенной красоты. Настоящий шедевр матушки-природы», – не обращая внимания на ревнивые фырканья Эльзы Ивановны, то и дело слышал я от него в Момбасе. «Вот бы мне таким быть под старость, – подумал я, – и так любить жизнь».

10 июня

Дождь так и не прекратился, а поливает наше судно, продолжающее эхолотную съёмку залива Формоза, с той же упрямой тропической интенсивностью. В этот широкий залив, слабо вдающийся в сушу, впадает всего одна река Тана, берущая своё начало в горах центральной части Кении. Дно залива, изобилующее острыми каменными пиками и узкими каньонами, почти от самого берега резко понижается до глубин двести-триста метров. Ровные участки, находящиеся на разных глубинах бухты, часто отделены друг от друга крутыми уступами и образуют подобие террас. Район, где мы работаем, расположен на пути мощного Южного пассатного течения, скорость которого достигает трёх-пяти узлов, благодаря чему вся вода в заливе – до глубины порядка ста метров – обновляется каждые десять-пятнадцать часов. Ниже этой глубины подъёма вод не наблюдалось, что не благоприятствовало формированию большой биологической активности. Завтра начнутся траления – вот и посмотрим, какие будут уловы.

11 июня

Наконец-то первый трал, гремя металлическими бо-бинцами и белыми пластиковыми кухтылями, ушёл под воду. Правда, увлечённый оформлением судовой газеты

«Океан», я прозевал это знаменательное для меня событие, но через час с восторгом наблюдал за его подъёмом, стоя на шлюпочной палубе, так как при спуске и выборке трала находиться на главной палубе, где в это время работают, натужно завывая, траловые лебёдки и потрескивают от колоссальной нагрузки стальные ваера, запрещено в целях безопасности: в любой момент ваерный трос может лопнуть и превратиться в грозное, разящее всё на своём пути оружие. Как только трал оказался на палубе и замерли лебёдки, я тут же скатился вниз по трапу, чтобы успеть к нему первым и отобрать необходимый материал для исследования, иначе «матросская вольница», ничтоже сумняшеся, может утащить, как сувенир или ещё в каких-то своих целей, что-нибудь необычное и ценное для науки. Я оказался прав: наверное, половина экипажа высыпала на палубу с горящими от вожделения глазами.

Всё же мы с моим шефом Шубиным их опередили и стали разбирать улов, который, как и предполагалось, оказался небольшим – всего сто шестьдесят килограмм, но разнообразие морских обитателей было велико: множество видов коралловых рыб сверкали яркими красками, серебристые плоские и длинные рыбы-сабли, оранжевые рыбки с длинными усиками на нижней челюсти – бара-були, крабы, лангусты, морские звёзды и офиуры. У меня глаза разбегались от этого разнообразия морской фауны.

Отобрав необходимых нам рыб, я отнёс их в лабораторию и засел за определители. На эту работу у меня ушло не меньше двух часов. Удалось определить тридцать четыре вида рыб! И это только за одно траление. Вскоре снова опустили трал и, подняв его через час, получили такой же небольшой, но очень разнообразный в видовом отношении улов… и вдруг с шестого трала больше 90 % улова стала составлять рыба-сабля, и всего за три траления улов достиг десяти тонн. Заполнив этой рыбой, плоской, как ремень, все трюмы, рыбообработчики схватились за головы, не зная, что с ней делать. После недолгого совещания решили пустить её на рыбную муку, но профессионала-мукомола среди них не оказалось, да и существующая мельница была не пригодна для подобного вида рыб. В конце концов их неумелые действия привели к тому, что «сабля» забила намертво все барабаны, и мельница перестала работать. Рыба начала быстро портиться, распространяя по всему судну тошнотворный запах разлагающейся плоти. Неудачники-мукомолы – опять же быстро посовещавшись под покровом «тьмы египетской» – все десять тонн «разлагающейся плоти» метнули за борт – на радость акулам и другим морским хищникам, и после столь плодотворной деятельности, радостно переговариваясь, отправились почивать.

Всю неделю во время почти всех тралений нас преследовали проливные дожди. Небо закрывали свинцовые тучи. Солнце если показывалось, то, как правило, только на закате дня. Как назло, особенно сильный дождь начинал лить при выборке трала, и я промокал до нитки. Наконец мне это надоело, и я стал выходить к тралу в одних шортах. Сам-то дождь был тёплый, но прохладный юго-западный пассат, ни на секунду не утихая, настырно выполнял свою работу, вызывая у меня неприятную зябкость. Быстро отобрав в корзину необходимую для анализов рыбу, я стремительно убегал, бухая по палубе кирзовыми сапогами, в лабораторию и одевался в заранее приготовленную сухую одежду… Всё это происходило на третьем градусе южной широты! Не так я представлял себе погоду в тропических широтах… Помимо тралений, выполнялись гидрологические, гидрохимические и планктонные исследования. Для этих работ судно ложилось в дрейф и за борт опускались батометры и планктонные сетки на разные глубины… Наконец в одно из тралений порвали трал об острые донные выступы, и на его починку ушёл целый день. Воспользовавшись свободным временем, я решил помочь Грушину и заодно познакомиться с работой гидробиолога. При гидрологическом разрезе постепенно на глубину при помощи лебёдки опускали стальной трос, к которому через определённые промежутки крепились батометры, где они на различных глубинах забирали пробу воды, а термометры измеряли её температуру, после чего, достигнув определённой глубины, по тросу пускали грузик, который, стремительно двигаясь вниз, закрывал каждый батометр, и таким образом получали пробу воды с разных глубин; при помощи всё той же лебёдки их вытягивали наружу, снимали с троса и в лаборатории производили анализы собранного материала: на солёность, кислород, органические вещества и температуру воды. Конечно, всё это я описал в общих чертах, и истинной кухни гидробиолога я не знаю, но элементарное представление о работе гидробиолога в экспедиции – всё же получил.

Такая работа продолжалась до 15 июня, после чего мы вновь зашли в порт Момбасы, но только лишь для того, чтобы взять на борт директора Департамента рыболовства Кении доктора Одерру и, к неописуемой радости гидрохимика Руфины Окрошкиной, писаного красавца доктора, и заодно будущего директора строящейся биостанции, Мориса. Заход оказался коротким, без всяких увольнений, сразу же вернулись в район наших исследований, где работы продолжились до 19 июня… в этот день неожиданно произошла катастрофа: в машинном отделении случился пожар! Наше судно оказалось обесточенным и потеряло управление. Его куда-то тащило стремительное Сомалийское течение, и только благодаря тралу, волочившемуся по дну залива Формоза, это происходило не так быстро.

19 июня

Вечером 18 июня тралы шли один за другим, и только к трём часам ночи наступила небольшая передышка.

– Серёжа, я вижу, вы едва на ногах стоите, – в лабораторию вошёл Шубин в облаке папиросного дыма, – идите поспите немного. Сейчас намечается небольшой переход, а затем – гидрологическая станция, а уж потом, когда снова начнутся траления, я вас разбужу.

– Да что вы, Радий Александрович, я совсем не устал, а только раздухарился, – нагло вру я.

– Не кокетничайте. Нам с вами ещё полгода предстоит духариться, так что поберегите силы и отправляйтесь немедленно спать.

Я взглянул на лабораторные часы: они показывали три часа ночи. Делать было нечего, и я сначала зашёл в душ – смыл с себя пот, рыбную слизь и чешую, после чего снопом упал в койку и мгновенно погрузился в глубокий сон… Часа через два меня разбудили громкие, периодически повторяющиеся звонки, а старший помощник дурным голосом вопил по спикеру:

– Общесудовая тревога! В машинном отделении пожар! Общесудовая тревога!..

– Опять учебную тревогу затеяли, – сонно откликнулся с нижней койки планктонолог Валера, – недавно только станцию закончили. Отдохнуть не дают.

– Боюсь, что настоящая, – насторожился я, – уж больно голос у старпома истошный – трагедией отдаёт. – После чего, быстро соскочив вниз и напялив шорты, открыл дверь в коридор, и тут же наша каюта стала заполняться едким, удушливым дымом.

Мы выбежали в коридор и, ничего не видя в сплошном дыму, который щипал глаза и резал глотку, бросились к выходу. Вместе с нами, давясь от кашля, бежал кто-то из команды судна.

– Совсем одурели, – прохрипел он, – додумались: дымовую шашку бросили для видимости!

– Какая тут видимость? Ничего не видно! – злобно буркнул в ответ Валера.

И всё же, стремительно двигаясь по коридору, как слепые, то и дело натыкаясь друг на друга, мы не осознавали всю трагичность ситуации, продолжая надеяться, что всё это не по-настоящему – игра взрослых людей под названием «учебная тревога». Наконец нащупав металлическую дверь, ведущую к трапу наверх, мы попытались её открыть, да не тут-то было: она оказалась прочно задраена тремя рычагами-задвижками, которые никак не поддавались нашим усилиям. Я сразу почему-то вспомнил несчастную, задраенную на прошлой тревоге, повариху и теперь понял все её переживания. Дым в это время раздирал наши лёгкие, и дышать становилось всё труднее. Тогда я не выдержал и принялся со всей силой колотить кулаком по этим наглым задвижкам, наконец упорство их было сломлено, и, распахнув тяжёлую дверь, мы бросились по трапу наверх. Дым тут же устремился за нами, но дышать здесь было значительно легче. Наверху выход на палубу преградила ещё одна накрепко задраенная дверь. Я, как уже опытный взломщик, тут же приступил к работе и, окончательно сбив кулаки в кровь, открыл и эту дверь. Мы выбежали на палубу с выпученными красными глазами и открытыми ртами, неистово кашляя и извергая из себя клубы ядовитого дыма. Здесь царила суматоха. Матросы суетливо бегали в разных направлениях, пытаясь наладить водяной насос, чтобы, подключив к нему пожарные рукава, направить воду на огонь, который в это время, словно из жерла вулкана, вырывался наверх из машинного отделения и уже достигал ботдека. К своему изумлению, я заметил среди снующих матросов двухметровую фигуру стажёра-африканца. Он, словно контуженый, с омертвелым лицом, слонялся по палубе, таская за собой заскорузлый пожарный рукав в надежде где-нибудь его пристроить и таким нелепым способом оказать посильную помощь в тушении пожара.

Только внезапно появившийся Грушин, похожий на подростка рядом с гигантом-огнеборцем, решил нарушить его планы и, решительно подойдя к нему, попытался вырвать у него из рук пожарный рукав, чтобы передать его матросам, а самого «огнеборца» отвести на капитанский мостик, где в это время сгрудились все другие стажёры, доктор Одерра и писаный красавец доктор Морис, но ошалевший «огнеборец» почему-то не пожелал расстаться со своим приобретением и легко приподнял над палубой намертво вцепившегося в «приобретение» Грушина. Серафим Всеволодович, поболтав в воздухе ногами, понял, что в таких условиях сопротивление бесполезно, и, ослабив хватку, прыгнул вниз. И уже с палубы, задрав голову вверх и применив свои знания полиглота, ему всё же удалось, чередуя английский язык с суахили, убедить упрямца отказаться от своей паранойи во что бы то ни стало вступить в схватку с огнём и «не мешать осуществлять это более опытным мореходам, а вместе с пожарным рукавом, если он ему так дорог, присоединиться к своим товарищам». В это время с капитанского мостика, невозмутимо попыхивая трубкой, за тушением пожара и оригинальной борьбой «Давида с Голиафом» наблюдал доктор Баркетт, время от времени успокаивая возбуждённых стажёров, которые уже, сделав ставку на победу своего двухметрового собрата, всячески подбадривали его ликующими криками.

Кстати, только благодаря доктору Баркетту и Грушину стажёрам удалось выбраться наружу. Впервые оказавшись на подобном судне и ещё не освоившись с его многочисленными коридорами, они при первых воплях старшего помощника от страха закрылись в своих каютах и «ждали у моря погоды». Как только начался пожар, Баркетт и Грушин бросились к своим подопечным: надели им спасательные жилеты и вывели на капитанский мостик, по которому – весь всклокоченный, похожий на умалишённого – суетливо бегал капитан и отдавал команды в безответную воздушную среду. Он был явно не в себе: обескуражен и психологически надломлен случившейся катастрофой; иногда, чтобы поддержать своё реноме, выставив живот, замирал на месте и, принимая, как ему казалось, героическую позу, орал не своим голосом и грозил кому-то кулаком, но вскоре, очнувшись, начинал суетиться и, озираясь по сторонам, конфузливо поглядывать на кряжистого и бесстрастного, окутанного табачным дымом, руководителя проекта ФАО.

Согласно инструкции я поспешил туда, где по тревоге обязан находиться водолаз под номером три, – в район носовой палубы. Здесь уже стояли с белыми от испуга лицами технолог Дора Твердохлебова и переводчица Эльза Ивановна.

– Что же с нами будет?.. Что же с нами будет?.. – беспрерывно, как попугай, твердила похожая на курицу-наседку Эльза Ивановна.

– Что будет, то и будет! – не меняя каменного выражения своего лица, сурово провозгласила Дора Твердохлебова, когда ей надоели бесконечные причитания до смерти напуганной переводчицы.

Рядом с ними пристроился матрос Кривоносов. Он сидел на палубе, обхватив голову руками, и вовсю матерился, не обращая внимания на двух перепуганных женщин. Наконец он шмыгнул носом, прокашлялся и злобно харкнул на металлическую палубу.

– Праздник Нептуна прошляпили! – произнёс он зловещим голосом. – Вот вам и апофеоз! Разве можно было так панибратски потешаться над богом морей. А я ведь предупреждал! Что я могу поделать с этими м…? Как этим д… вдолбить в их пустые головы, что морские традиции необходимо всегда соблюдать!

– Вы посмотрите на него! – опять не выдержала Дора Твердохлебова. – Горемыкой прикидывается, а сам выглядит как какой-то провинциальный комедиант! Несёт всякую околесицу: оракула из себя корчит, да ещё матерится и омерзительно харкает при женщинах. Ну никакого воспитания!

– И не говори, – поддержала её Эльза Ивановна, – даже в минуты трагической опасности ведёт себя так претенциозно и безнравственно. Это просто невыносимо!

Оракул Кривоносов с какой-то странной ухмылкой взглянул на возмущённых интеллигентных женщин и прыснул в ладонь, после чего, не вымолвив ни слова, поднялся и ушёл на самый нос судна и простоял там до конца тревоги, глядя на едва проступающий вдали кенийский берег.

Я подумал: «Как мало, в сущности, живёт человек, а тут ещё внезапные катастрофы в любой момент могут безвременно оборвать его жизнь. Жизнь, как мыльный пузырь, просверкает какое-то время, а потом лопнет, будто и не было ничего». Затем стал прикидывать расстояние до берега и, если после взрыва останусь жив, смогу ли доплыть до него.

Пожар в машинном отделении успели потушить до того, как огонь подобрался к танкам с горючим, но, как вскоре выяснилось, избежать человеческих жертв не удалось: погибли два человека из судовой команды – моторист Подозёрнов и электрик Сорока. Катастрофа случилась из-за привычного нам разгильдяйства. Решили за одну вахту произвести сразу два дела: отремонтировать один из аварийных двигателей и в то же время включили насос по перекачке топлива из одного танка в другой, чтобы таким образом уравновесить и усилить остойчивость судна, а заодно отфильтровать горючее от ненужных примесей. При смене вахты напрочь забыли о работающем насосе. В конце концов топливо через предохранительный клапан полилось за борт, и эту жуткую картину увидел только что заступивший на вахту старший помощник, который, ещё не совсем отойдя от сна, потягиваясь и зевая, вышел на мостик. Он тут же бросился к телефону, чтобы позвонить в машинное отделение и сообщить о случившемся, но не успел даже снять телефонную трубку, как из машинного отделения вырвался столб огня.

Жертв можно было бы избежать, если бы все действовали согласно инструкции, висевшей, в виде металлической пластинки, в машинном отделении, на которой русскими буквами было написано: «В случае пожара в течение 30 секунд покинуть помещение. Будет пущен углекислый газ (СО₂)». Двое из машинной команды так и поступили, а вот моторист Подозёрнов попытался при помощи огнетушителя самостоятельно справиться с огнём.

Он словно полностью потерял разум и, не обращая внимания на приказ своего начальника Ратникова уходить как можно быстрее, иначе огонь может в любой момент перекрыть выход, всячески отбивался от него и упрямо не желал оставлять своих попыток самостоятельно справиться с бушующим пламенем. Электрик Сорока, неизвестно как оказавшийся в машинном отделении, вместо того чтобы убраться восвояси, надел на голову противогаз и закрылся там же – в ЦПУ. С горящей на спине рубахой,

Ратников был вынужден покинуть своего упрямого подчинённого, и как раз вовремя: только он успел выскочить из машинного отделения, как огонь полностью перекрыл выход. На палубе пылающего Ратникова тут же накрыли мокрым брезентом и погасили огонь. Он остался жив, но вся его спина была обожжена… Автоматическая система пуска СО₂ почему-то не сработала, но медлить было нельзя, так как ещё немного, и огонь подобрался бы к танкам с горючим – тогда взрыв был бы неминуем. Чтобы спасти жизнь экипажу, второй механик, без доклада капитану, на свой страх и риск, вручную пустил СО₂ в машинное отделение, и через двадцать минут огонь был полностью погашен. Сразу же после этого несколько человек попытались пробраться в машинное отделение, чтобы спасти оставшихся там товарищей, но жар в помещении оказался настолько велик, что только через два часа очередная попытка оказалась выполнима и два бездыханных тела удалось вытащить на палубу. Искусственное дыхание ни к чему не привело. Тела завернули в брезент и опустили в холодильник. Ратникова поместили в медпункт. Врач сделал ему обезболивающий укол, но из-за обширного поражения кожи, как он сказал, жизнь раненого висит на волоске.

Судно было полностью обесточено. Я запомнил эту мертвящую, гнетущую тишину и тихий плеск волн за бортом безжизненного судна, пропитанного отвратительным запахом горелой хлорвиниловой изоляции. Оказавшись в зоне Сомалийского течения, с тралом, волочащимся по дну бухты Формоза, мы медленно дрейфовали на север… Через какое-то время наладили аварийный двигатель, который давал энергию на самые необходимые нужды: включили опреснители, появился свет, заработал камбуз. Экипаж понемногу приходил в себя, но в этот день люди были угрюмы и подавлены, переживая случившуюся катастрофу и гибель своих товарищей. Вечером все свободные от вахты собрались на кормовой палубе: молча курили, только иногда перебрасываясь парой реплик. Говорить никому не хотелось. В таких случаях молчание бывает сильнее всяких слов.

В этот же день была послана радиограмма в Кению – об оказании помощи. Помощь была обещана: должен был прилететь вертолёт, чтобы забрать в больницу обожжённого моториста Ратникова, которому врач постоянно вкалывал обезболивающее, а также прийти буксирный катер, чтобы оттащить наше судно в ближайший порт на ремонт.

20 июня

Выяснилось, что кенийский вертолёт вылететь не может из-за отсутствия топлива. Буксир придёт и отбуксирует нас со скоростью семь узлов в порт Ламу, где наше судно подвергнется сначала тщательному обследованию, а затем – ремонту.

Пока неизвестно, вернёмся ли мы в Москву или будем ждать окончания ремонта судна, но на всякий случай Радий Александрович, на правах начальника рейса, опросил всю нашу научную группу: согласимся ли мы после всех этих «пертурбаций» продолжить экспедицию? Все, кроме

Эльзы Ивановны и Доры Твердохлебовой, видимо, крепко сдружившихся в минуты катастрофы и ошарашенных «вульгарным и невыносимым» поведением матроса Кривоносова, оптимистично выразили своё согласие. После чего мы дружно отправились пить спирт в лабораторию Грушина, где, свесив худые ноги в шерстяных носках и судовых сандалиях, сидя на лабораторном столе, среди пробирок и колб, Серафим Всеволодович, включив свой талант полиглота, сумел-таки уговорить двух упрямых подружек не отделяться от дружного коллектива и после окончания ремонта, несмотря «на грозящие опасности и невыносимого матроса», продолжить «романтичный вояж по Индийскому океану».

21 июня

С небольшими перерывами льёт дождь, когда он затихает, матросы выскакивают на палубу и скребками счищают обгоревшую краску. Боцман сосредоточенно бегает из одной лаборатории в другую, пытаясь найти у нас таинственный электрический чайник и «во избежание очередного пожара» непременно выбросить его за борт. Очевидно, эту глупость придумал «величайший мыслитель» нашего судна первый помощник капитана. Как бывшему прокурору, а ныне мореходу, ему поручили расследовать причину произошедшего пожара, и теперь его назойливый голос ежечасно слышится из спикера…

Наконец-то подошёл буксир, но… наш! – с жизнеутверждающим названием «Спасатель», а у ихнего буксира, надо же такому случиться, оказывается, тоже, как и у ихнего вертолёта, отсутствовало горючее. Он отбуксируют нас не в Ламу, а в сомалийский порт Кисмайо, который находится всего на один градус южнее экватора. Прежде чем взять нас на буксир, были перерублены стальные ваера, на которых держался трал «Треска-М» и, волочась по грунту, значительно замедлял наш дрейф. Он остался на вечные времена на дне залива Формоза, а мы, влеко-мые буксиром и течением, а также попутным южным муссоном, со скоростью 12 узлов устремились в Сомали, в порт Кисмайо. Видимо, Кения не захотела возиться с нами, а с Сомали у нашей страны были дружеские отношения, и даже недавно наши строители построили им мясокомбинат.

Радиограммы о нашем бедственном положении были разосланы куда только можно. Например, доктор Баркетт послал радиограмму в Рим, в представительство ФАО. В ней он сообщил, что поддерживает идею начальника экспедиции Шубина: попытаться пересадить научную группу на другое судно и, таким образом, продолжить наши исследования. Послание аналогичного содержания отправили и в Москву, директору ВНИРО. Если же идея Шубина не осуществится, то, возможно, если ремонт займёт немного времени, мы сможем продолжить работу на отремонтированном судне, но в таком случае прерывается цикл намеченных исследований.

22 июня

В семь утра мы подошли к Кисмайо. Лихой и бесшабашный местный лоцман, чуть-чуть не посадив нас на мель, неудачно вывел буксир к причалу, и мы со всего маха врезались в него, подломив при этом несколько свай. За нашими оригинальными манёврами с любопытством наблюдали местные жители. Видимо, не так часто им приходится видеть подобные увлекательные зрелища, ибо, несмотря на столь ранний час дня, весь причал оказался усеян любопытными сомалийцами. Присмотревшись к ним, я заметил, что внешне они совсем не похожи на кенийцев. У многих, несмотря на чёрный цвет кожи, – европейский тип лица, очень стройные фигуры. Женщины отличаются каким-то особым изяществом и красотой: тонкие, словно выточенные из чёрного дерева фигуры, свободно завёрнутые в разноцветные ткани, грациозно двигались среди более чем скромно одетых мужчин. Признаюсь, я был просто очарован их необычайной красотой и грацией и на время забыл о нашей трагической миссии… Вскоре на медицинских уазиках из Могадишо – столицы Сомали, подъехали наши врачи и забрали обожжённого Ратникова в могадишский медицинский госпиталь. Сошли на берег так ничему и не научившиеся, но зато оставшиеся в живых африканские стажёры во главе с представителем ФАО доктором Баркеттом. Сошёл на берег с прозрачным пластиковым мешком, доверху наполненным книгами, по предположению Грушина – «будущее светило африканской науки» – двухметровый стажёр, но без пожарного рукава, который не без труда отобрали у него матросы, и по его повадкам было видно, что он очень сожалеет об утраченном «сувенире».