Текст книги "Узники Бастилии"

Первый беглец

Невыносимые условия заключения, а еще более – любовь к свободе и ненависть к королевскому произволу, побуждали некоторых узников своими силами добиваться освобождения. Примером проявленной ими при этом замечательной изобретательности, терпения и мужества может служить история графа Дюбюкуа.

В двадцатипятилетнем возрасте этот молодой человек, прежде отличавшийся весьма беспорядочным образом жизни, неожиданно для всех сделался монахом картезианского ордена. Но обет молчания и строгая дисциплина скоро наскучили ему, и он снова поступил на военную службу – в один из королевских отрядов, действовавших против контрабандистов.

По дороге к месту назначения Дюбюкуа услышал, что солдаты его полка арестовали шайку контрабандистов. Раздосадованный тем, что ему не пришлось принять участия в драке, Дюбюкуа неосторожно сказал в присутствии старосты деревни, где он остановился на ночлег, что, будь он начальником контрабандистов, солдатам пришлось бы несладко. Староста тотчас велел арестовать подозрительного говоруна. К несчастью для Дюбюкуа, при нем обнаружили некоторые бумаги, свидетельствующие о том, что он интересуется политикой, – в то время этого было достаточно, чтобы счесть человека преступником. К тому же благодаря своенравному характеру арестованного он за какой-нибудь час приобрел репутацию величайшего злодея.

С этого времени и начались его приключения или, точнее, злоключения. Конвой, сопровождавший Дюбюкуа в Париж, остановился для ночлега в Мелюне. Графа приковали за ногу к ножке кровати. Ночью, когда все заснули, арестант приподнял кровать и снял с ножки цепь. Никем не замеченный, он добрался до окна, но здесь случайно наступил на спящего сторожа. Солдат поднял тревогу, и Дюбюкуа схватили.

В Париже его сдали в форт Левек в качестве арестанта. После первого же допроса Дюбюкуа причислили к категории неисправимых и подвергли одиночному заключению. Предприимчивый узник решил бежать из форта во что бы то ни стало. Помещение, где он находился, примыкало к чердаку, в котором имелось слуховое окно. Ночью Дюбюкуа поджег дверь комнаты вокруг замка, выломал его и таким образом сумел выйти в коридор. Затем он поднялся на чердак, сделал из найденных там тюфяков длинную веревку и спустился с шестого этажа по стене, утыканной гвоздями. Когда он достиг земли, его одежда превратилась в лохмотья, и громкие насмешки мальчишек, сопровождавших его по улицам Парижа, только чудом не привлекли к нему внимания полиции.

Девять месяцев он скрывался в городе у друзей, посылая королю одно за другим прошения, в которых требовал расследования по своему делу; все они оставались без ответа. Наконец Дюбюкуа покинул Париж с намерением пробраться за границу, но в Ла-Фере был арестован по недоразумению: его приняли за другого. Не ожидая допроса, Дюбюкуа решил бежать из тюрьмы. Он благополучно пробрался на тюремную крышу, но, когда стал спускаться по кровельному желобу, одна женщина увидела его и подняла тревогу. Беглеца схватили и водворили на место. Тогда он вылез через отдушину в камере и бросился в ров, наполненный водой; однако та же самая женщина вновь оказалась рядом и вторично выдала его солдатам. На этот раз Дюбюкуа отправили в Бастилию, которая одна была достойна содержать такого арестанта.

В Бастилии его для исправления сначала подвергли одиночному заключению; на его содержание выделили ежедневно всего три ливра. (Это было время комендантства Бернавиля, когда-то служившего лакеем у маршала Бельфона.) После первого допроса его посадили в одну комнату с тремя другими заключенными, которых Дюбюкуа сразу же стал склонять к побегу. Но один из них выдал его, и Дюбюкуа снова очутился в одиночке, где, вероятно, и сгнил бы, если бы ему не пришла в голову удачная мысль разыграть роль умирающего. Испуганное тюремное начальство вновь перевело его в общие комнаты. Дюбюкуа сразу возвратился к прежнему плану, однако теперь он не спешил, решив тщательно подготовиться к побегу. Под различными предлогами переходя из камеры в камеру, он изучал их обстановку и приобретал знакомства среди заключенных.

Наконец он обосновался в одной комнате с ирландцем и немцем. Немец пришелся ему по душе, но ирландец положительно не нравился. Чтобы избавиться от него, Дюбюкуа так перессорил его с немцем, что дело между ними дошло до дуэли. Оружием были избраны ножницы, разломанные и прикрепленные к двум поленьям. Готовые к бою, противники встали в позицию, как вдруг Дюбюкуа поднял такой страшный крик, что прибежали тюремщики и развели дуэлянтов.

Дюбюкуа пожаловался на ирландца, называя его бешеным сумасбродом и требуя удалить его из комнаты. Надо сказать, что две недели назад он сообщил майору свое намерение обратить немца-еретика в истинную веру, поэтому тюремщики поспешно переселили ирландского буяна, мешающего душеспасительным беседам. Оказавшись с немцем с глазу на глаз, Дюбюкуа открыл ему свое намерение бежать и нашел в бароне Пекене (так звали немца) преданного помощника.

Сообща им удалось проломить отверстие на месте окна, заделанного в этой комнате по приказу предусмотрительного Бернавиля. Но барон неосторожно поделился планами побега с соседями на верхних и нижних этажах, с которыми он имел обыкновение разговаривать через каминную трубу. Среди них вновь оказался предатель, однако Дюбюкуа избежал наказания, объявив, что немец склонен к галлюцинациям. Все же их перевели в другую башню.

Здесь оба товарища прежде всего вынули из печи железные скобы, а из досок кровати устроили подмостки, на которых они терпеливо пробивали стену этими скобами, а также гвоздями, обломками ножей и какими-то медными дощечками, которыми Дюбюкуа запасся, когда кочевал из комнаты в комнату. Лестницу они изготовили из веревочек, снимаемых ими с горлышек бутылок, и из кусочков одежды; кроме того Дюбюкуа пользовался всякой возможностью отрезать полоску от своей простыни, прятал салфетки, щипал корпию из старого белья и т. д. Лестница хранилась друзьями под плитой, вынутой ими из пола ценой величайших усилий.

Работа продвигалась вперед, но однажды вечером пол в их комнате внезапно провалился, и Дюбюкуа с товарищем упали на жившего этажом ниже слабоумного старика, который при этом рехнулся окончательно. Само падение кончилось для них благополучно, но они были переведены в другую комнату, где все пришлось начинать сначала.

Дюбюкуа хладнокровно отнесся к этой неудаче, барон же охладел к побегам и сделался таким равнодушным и бездеятельным, что Дюбюкуа искренне посоветовал ему отречься от протестантства, чтобы хотя бы таким образом обрести свободу. Барон послушался совета, но свободы не получил. Это привело его в такую ярость, что сострадательный Дюбюкуа дал ему другой совет: пригрозить тюремному начальству самоубийством. Достойный барон той же ночью вскрыл себе вены и разбудил своего друга. Дюбюкуа пришел в ужас, упал с кровати на пол, перепачкался в крови барона, потом добрался до двери и принялся изо всех сил стучать и звать на помощь. Прошло не менее получаса, прежде чем тюремщики открыли дверь, но барона тем не менее удалось спасти.

Дюбюкуа перевели в верхнюю комнату той же башни. Здесь он вызвался обратить в католичество гугенота Гранвиля, который был известен между заключенными как смельчак и отличный товарищ. На самом же деле Дюбюкуа рассчитывал на его содействие при подготовке побега, и на этот раз ему посчастливилось.

Бернавиль перевел Дюбюкуа в комнату Гранвиля, вместе с которым содержался еще один бывший товарищ Дюбюкуа; через несколько дней к ним присоединился четвертый заключенный, также из тех, кто участвовал в первой неудавшейся попытке побега. Дюбюкуа потребовал, чтобы все они поклялись на Евангелии (то есть на сорванных с бутылок клочках бумаги, на которых сажей при помощи соломинок были нацарапаны какие-то евангельские изречения) сохранять тайну того, что они сейчас увидят и услышат. После того как клятва были принесена, он показал им маленькую пилу, которую хранил как величайшую драгоценность, скрывая ее даже от барона.

Работа дружно закипела. Решетка была перепилена, веревки для лестницы свиты; наконец был назначен и долгожданный день, вернее, ночь побега. Правда, возникли некоторые разногласия при обсуждении вопроса о том, что следует делать, когда беглецы доберутся до рва, но в итоге было принято компромиссное решение, что каждый будет действовать по своему усмотрению.

Дюбюкуа выпросил у товарищей позволения спуститься первым, чтобы одному ответить за побег в случае неудачи. Он благополучно достиг земли, однако был вынужден простоять под окном около двух часов, так как никто из его товарищей не показывался. Задержка произошла оттого, что толстый Гранвиль никак не мог пролезть в отверстие и умолял товарищей бросить его на произвол судьбы; те не хотели оставить его, и между ними завязалась великодушная борьба. Наконец Гранвиль убедил их воспользоваться случаем получить свободу.

Дюбюкуа и двое других узников добрались до рва, охраняемого часовым. Улучив мгновение, когда часовой отвернулся и пошел в другую сторону, Дюбюкуа скатился в ров и проворно выкарабкался на противоположную сторону; однако его товарищи колебались последовать за ним. Дюбюкуа влез по водосточной трубе на крышу какого-то здания, примыкающего к Сен-Антуанской улице, и очутился среди мясных рядов. Соскакивая на землю, он задел за висящий железный крюк и поранил себе руку. В это время со стороны Бастилии раздались выстрелы.

Неизвестно, что сталось с товарищами Дюбюкуа; вероятно, они хотели последовать за ним, но были замечены и убиты.

Дюбюкуа между тем скрылся у своих друзей, переоделся и в тот же день покинул Париж. На этот раз ему удалось благополучно достичь Швейцарии и наконец-то почувствовать себя свободным человеком.

Побег Дюбюкуа вызвал ответные меры начальства Бастилии по усилению охраны крепости и ужесточению содержания арестантов. Взбешенный комендант приказал срубить в саду все деревья, мешавшие часовым видеть подножия башен, запретил заключенным использование ножей и вилок и велел укрепить на окнах дополнительные решетки.

Глава пятая
Бастилия во времена Регентства

Герцог де Ришелье

В 1715 году умер Людовик XIV. По случаю его смерти почти все узники Бастилии получили свободу, причем амнистия выявила новые печальные факты произвола властей. Так, в одной из комнат был обнаружен узник, томившийся в Бастилии уже тридцать пять лет и не знавший причины своего заключения. Справились по книгам – оказалось, что с него никогда не снимали допроса, то есть это было предварительное заключение! Начальство Бастилии рассыпалось в извинениях и сожалениях по поводу такого недоразумения.

Перед смертью Людовик XIV объявил своему племяннику, герцогу Филиппу Орлеанскому, о назначении его регентом королевства при малолетнем Людовике XV.

Герцог Орлеанский искренне хотел блага разоренной войной стране; но, к несчастью, он не умел жертвовать личными увеселениями в пользу государственных дел и нужд. Причиной тому был его слабый характер, к тому же испорченный и развращенный его воспитателями и фаворитами. Как уже говорилось, воспитателем регента был аббат Дюбуа, проведший несколько лет в Бастилии из-за своего беспутного поведения. Сен-Симон пишет о горе-наставнике следующее: «Ум у него был самый заурядный, знания самые поверхностные, никаких способностей, внешность хорька, но притом педанта, речь неприятная из-за того, что он вечно употреблял неопределенные артикли; то, что он лжив, было прямо-таки написано у него на лбу, а уж безнравственен он был настолько, что это даже нельзя было скрыть; его приступы ярости весьма смахивали на припадки безумия; голова его не способна была вместить более одного дела, да и то предпринимал он и вел их только ради собственной корысти; не было у него ничего святого, он не уважал никакие чтимые людьми связи, вызывающе пренебрегал верностью, данным словом, честью, порядочностью, истиной и почитал своим величайшим достоинством презрение ко всем этим вещам; столь же любострастный, сколь и любовластный, он жаждал заполучить себе все, принимал во внимание лишь себя одного, а всех прочих ни в грош не ставил и полагал крайним безумием думать и действовать по-другому; при всем этом он был умильным, смирным, уступчивым, льстивым, умеющим очаровать, с величайшей легкостью принимал любые обличья и надевал любые личины, часто противоречившие друг другу, лишь бы добиться целей, которые он себе ставил, хотя нередко имел слишком мало способностей, чтобы их достичь; в его порывистой и прерывистой речи, непроизвольно запутанной, не было ни смысла, ни толку, она у всех вызывала неприятное ощущение. Тем не менее, когда ему было нужно, он бывал остроумен, шутлив, умел рассказать забавную историйку, но ему недоставало гладкости речи из-за заикания, ставшего у него привычкой по причине его фальшивости, а также неуверенности, которую он испытывал, когда ему нужно было отвечать и говорить».

Дюбуа полностью завладел волей герцога Орлеанского. Он поощрял в воспитаннике, пишет далее Сен-Симон, «склонность к вольности нравов, к щегольству, разврату, презрение к любым правилам, внушал ему прекрасные принципы ученых вольнодумцев и тем самым развращал его сердце и ум, от каковых принципов герцог Орлеанский так никогда и не смог отрешиться, воспитывал в нем чувства, противные разуму, истине, совести, которые герцог всегда старался в себе подавлять».

Дюбуа тщательно следил, чтобы никто не мог встретиться с регентом до и, тем более, помимо него. Однако это отнюдь не означало, что аббат утруждал себя государственными делами. Однажды он бросил в огонь целую кипу запечатанных пакетов из своего бюро и потом радостно вскричал, что вот теперь он ознакомился с их содержимым; после его смерти нашли огромное количество подобных нераспечатанных пакетов и конвертов, в которые временщик так и не удосужился заглянуть. Все дела, свидетельствует Сен-Симон, пришли в запустение, а аббат предавался одним удовольствиям.

Характерным примером его отношения к делам и людям служит история госпожи де Конфлан, которая однажды в Версале увидела, как Дюбуа ругательски поносит какую-то просительницу. Тем не менее она подошла, чтобы приветствовать его.

– Монсеньор… – начала она.

– Ну что монсеньор, что монсеньор? – раздраженно прервал он ее. – То, что вы хотите попросить, сударыня, невозможно.

– Но, монсеньор… – повторила госпожа де Конфлан, опешив.

– Черт бы вас побрал! Говорю вам еще раз: если я сказал, что это невозможно, значит, невозможно.

– Монсеньор… – в третий раз начала госпожа де Конфлан, желая объяснить, что она ничего не просит, но Дюбуа схватил ее за плечи, развернул, ткнул кулаком в спину и рявкнул:

– Убирайтесь ко всем чертям и оставьте меня в покое!

Госпожа де Конфлан, переборов в себе страшное желание грянуться в обморок, побежала жаловаться на Дюбуа герцогине Орлеанской. Супруга регента привыкла к грубым выходкам аббата, но рассказ госпожи де Конфлан показался ей настолько забавным, что она разразилась хохотом, который окончательно доконал оскорбленную женщину.

Ближайшее окружение регента составляли люди, которых он сам называл «висельниками» (впрочем, его супруга, не стесняясь, публично употребляла этот же термин по отношению к нему самому). Эти люди имели такое влияние на него, что Сен-Симону никак не удавалось отговорить герцога от участия в их оргиях хотя бы во время Святой недели.

Во время правления герцога Орлеанского французский двор, сделавшийся из-за религиозного ханжества Людовика XIV самым скучным местом в Европе, преобразился, дав волю долго скрываемой чувственности, которая придала регентству характер элегантной вакханалии. Это была своеобразная моральная эпидемия, быстро распространившаяся по Франции, а затем и по Европе. Неотразимое искушение окружало женщину, принимая самые разнообразные формы, чтобы погубить ее стыдливость. Туалет ее раздевал, мебель звала ее к падению, книга развращала ее ум, музыка размягчала душу, беседа издевалась над ее совестливостью, картины и статуи обожествляли чувственные наслаждения. Этот апофеоз распутства славил не стыдливую любовь прежних времен, а желание, быстрое и торопливое, однодневные связи скучающих развратников. Чувство осмеивалось, над верностью издевались; страсть сводилась к любви мимоходом, ухаживание превращалось во внезапное нападение.

В этих циничных играх обольщение становилось умной и отработанной тактикой разврата. Мужчина больше не надевал маски нежной (или бурной) страсти; он нападал с помощью иронии, острой и холодной, как лезвие шпаги. Он одерживал победу своей сухостью, покидал свою жертву с наглостью, радуясь ее страданию и слезам. Это элегантное вырождение превратилось при Людовике XV в помойную яму и закончилось при Людовике XVI бойней.

Бастилия не избежала проникновения в ее стены общего духа времени.

Три поколения женщин обожали герцога Ришелье. Его почти вековое очарование стало суеверием и обычаем. К концу столетия он напоминал старых идолов, уже давно не совершающих чудес, но к которым набожные женщины приходят молиться по-прежнему. В восемьдесят пять лет он щеголял своей последней любовницей.

Его молодость пришлась на время регентства. В эти годы ему дважды пришлось побывать в Бастилии. (До этого он уже однажды сидел в ней: будучи еще герцогом Фронзаком, он был уличен в любовной связи с одной замужней придворной дамой, за что и был отправлен Людовиком XIV в тюрьму. Отец герцога сам отвез его туда.)

После смерти Людовика XIV Бастилия почти опустела, но вскоре вновь стала принимать у себя арестантов: на сей раз это были придворные эпикурейцы. Каковы были забавы этих весельчаков, можно судить по напечатанному в тогдашних газетах описанию оргии, имевшей место в доме принца Субиза. Знатнейшие особы обоего пола собрались за столом обнаженные; нагие куртизанки сидели рядом с каждым мужчиной. Между прочим в описании сообщалось, что одна дама (графиня де Монтиньон), опьянев от шампанского, отправилась в лакейскую с предложением оказать должное внимание ее красоте, в котором ей отказали пировавшие вельможи.

Когда муж этой аристократки узнал, что его жена скомпрометирована более других дам, он сорвал свою ярость на герцоге Ришелье, которого считали виновником огласки бесстыдного пиршества.

Граф уговорил одного писателя сочинить на Ришелье колкую эпиграмму и, встретившись с ним в маскараде, продекламировал ее герцогу. Не удовольствуясь этим, он встрял в беседу герцога с одной маской:

– Прошу вас, сударыня, не верьте этому вероломному домино, – сказал граф, – он вас тотчас же выдаст.

Ришелье в бешенстве вышел на улицу, граф последовал за ним. Они дрались на улице Святого Фомы около Лувра. Более трехсот человек присутствовали при дуэли; противников удалось развести только после того, как граф получил два укола в руку и, в свою очередь, ранил герцога в живот.

Узнав об этом скандале, Парижский парламент отдал приказ арестовать обоих драчунов. 5 марта 1716 года они были заключены в Бастилию. Если бы эта дуэль случилась во времена кардинала Ришелье, молодые люди наверняка поплатились бы за нее жизнью, но регент проявил больше снисхождения к их проступку и через полгода освободил их. В знак примирения Ришелье обнял своего врага, и они вместе отобедали у коменданта крепости Бернавиля.

Однако регенту вскоре пришлось раскаяться в своем человеколюбии. Распространились слухи, что Ришелье, известный своими успехами у принцесс крови, в костюме цыганки пробрался в Пале-Рояль и похитил честь у дочери регента, герцогини де Валуа. Герцог Орлеанский поклялся достойно отомстить распутнику при первом же удобном случае.

В 1718 году такой случай представился, нужно было лишь умело им воспользоваться.

Герцог де Мэн, незаконнорожденный сын покойного короля, также претендовал на звание регента. Вокруг него сплотились все недовольные герцогом Орлеанским. Сначала они сочиняли песни, направленные против правительства, распускали слухи, порочащие регента, клеветали на него, потом перешли к дерзким выходкам и кончили заговором.

Герцог де Мэн, продолжая традиционную политику французских дворян-заговорщиков, обратился за помощью к Испании. Глава испанского правительства кардинал Альберони пообещал ему деньги и войска для ниспровержения регента. В инструкциях, отправленных кардиналом испанскому посланнику при французском дворе принцу Челламаре, не было оставлено без внимания ни малейшей подробности, которая могла обеспечить успех восстания. Но Челламаре, посредственный дипломат, олицетворенная геральдика, увешанная орденами, позволил французскому правительству провести себя и даже не заметил, как аббат Дюбуа проник в плохо скрываемую тайну заговора.

Вслед за этим открытием правительство завладело важными документами, уличавшими заговорщиков. Случилось это так. У известной куртизанки Лафильон был назначен ужин, или, вернее, оргия. В числе гостей должен был присутствовать и секретарь испанского посла, который явился с опозданием, извинившись срочной работой, задержавшей его (он должен был приготовить нужные бумаги, касающиеся заговора, для отправки их с курьером в Испанию). Лафильон, в чьи обязанности входил и шпионаж, немедленно сообщила об этом регенту. За курьером была послана погоня, и он был задержан в Пуатье со всеми бумагами.

Началось расследование, и регенту представилась блестящая возможность отомстить Ришелье. Для этого требовалось лишь привлечь герцога к делу как соучастника заговора. Такому виртуозу провокаций, как Дюбуа, задача не показалась чересчур сложной. При обыске в доме Ришелье полиция обнаружила письмо от кардинала Альберони (скорее всего умело подделанное Дюбуа), что и послужило основанием для ареста.

28 марта 1719 года Ришелье был отвезен в Бастилию вместе с преданным ему лакеем Рафе. В Бастилии, по словам нового коменданта Делоне, содержалось так много арестованных, что герцогу и его лакею была отведена темная восьмиугольная комната с узкой дырой, которая неизвестно почему называлась окном.

Избалованный аристократ едва не задохнулся от запаха плесени, который источали сырые стены; в комнате было так холодно, что герцога и его лакея пробирала дрожь. Между тем в комнате не было ни печи, ни постелей, ни столов, ни стульев, – герцогу отказали в мебели под тем предлогом, что вся она используется в комнатах других заключенных.

Впрочем, Ришелье не совсем упал духом: он очень надеялся, что герцогиня де Валуа, чей гордый нрав он хорошо изучил, вступится за него перед отцом, герцогом Орлеанским. Правда, к этим надеждам примешивались сомнения, поскольку продолжавшаяся связь герцога с принцессой де Шароле, чье золото весьма скрасило Ришелье его первое заключение в Бастилии, возбуждала ревность герцогини де Валуа. Что, если обе соперницы сочтут вероломного обожателя недостойным их сочувствия, что, если они обе покинут его? Но Ришелье, как уже говорилось, был божеством любви, и то, что погубило бы другого, спасло его.

Регент довольно потирал руки, повторяя, что он мог бы снести Ришелье не одну голову, но даже и все четыре, если бы они у него были. Между тем его дочь и принцесса де Шароле, превозмогая взаимную ненависть, вместе отправились к новому коменданту Бастилии Делоне и за взятку в двести тысяч ливров добились разрешения посещать Ришелье. Они передавали арестанту сведения о ходе следствия, о возводимых против него обвинениях, благодаря чему Ришелье никогда не бывал застигнут врасплох на допросах и умело избегал ловушек, расставляемых ему д'Аржансоном.

Необычный союз двух любовниц спас Ришелье. Выйдя на свободу, он отплатил своим освободительницам новыми изменами.

Герцог еще раз посетил Бастилию – после ее падения. Девяностолетним старцем он поднялся на ее башни, а затем осмотрел ту темную комнату, которую когда-то озарили своим присутствием две милые посетительницы.

Другие заговорщики по делу Челламаре жили в Бастилии весьма вольготно, предаваясь тем же занятиям, что и на свободе: граф Лаваль наслаждался роскошными обедами, кавалер Малезье трудился над собранием мадригалов, посвященных герцогине де Мэн, Давизар сочинял мемуары и т. д. Все они вышли из Бастилии довольно скоро, целыми и невредимыми. Нельзя не согласиться, что между этой Бастилией и Бастилией времен Людовика XIV пролегла целая бездна.