Текст книги "Сезон нежных чувств"

– Не получится. Завтра наша группа на картошку едет, и тоже в восемь утра. А с деканатом шутки плохи, сам знаешь, можно стипендии лишиться.

– Нет, ваша группа завтра не едет, – с непонятной уверенностью отверг возражение третьекурсник. – Я не обманываю, сходи к старосте, узнай. А я здесь подожду.

Такая осведомленность показалась Юрику подозрительной. Он сбегал наверх к старосте. И точно, та сказала, что картошку перенесли на послезавтра, а завтра учимся во вторую смену по обычному расписанию. «Скажи всем, кого увидишь», – прокричала ему вслед.

После такой новости медоточивая улыбка нового знакомого уже не казалась приятной. «Ишь ты, какой знаток выискался, – подумал Бармин. – Всё-то он знает лучше нас, всё-то ему наперёд известно. Откуда такая сверхъестественная осведомленность?»

– Слушай, – обратился довольно холодно к непонятному приятелю. – Отдать паспорт в чужие руки – это одно дело, хотя тоже не очень умное, ну да ладно, бог с ним, а вот идти с тобой неизвестно куда, тратить время на получение неизвестно каких денег – ты не находишь, что за просто так – смешно?

Лицо третьекурсника тотчас изменилось. Стало холодно-непроницаемым, как у игроков в покер.

– Сколько? – спросил он, пряча глаза.

«Интересно, сколько денег там получать? Эх, была не была, попрошу-ка я…»

– Десять рублей.

Третьекурсник быстро кивнул, достал из заднего кармана несколько бумажек, нашёл десятку и тут же вручил Бармину со снисходительной улыбкой подпольного миллионера.

– Завтра в восемь встретимся у входа в общежитие. Желательно информацию не распространять, всё должно остаться между нами.

Назавтра они вместе с третьекурсником стояли в очереди в кассу какой-то ветхозаветной конторы с непроницаемо-шпионскими лицами. Хотя очередь была небольшой, ждать пришлось долго, потому что очередников рассчитывали подолгу.

Вдруг Бармин увидел на входе в коридор замдекана Хвостова. Тот шёл с нахмуренным и почти злым лицом. Этого ещё не хватало. Пристанет сейчас: «Что вы здесь делаете, товарищи студенты? Что за деньги получаете?» Как отвечать? Что сам не знаю, какие деньги получаю? Вляпался так вляпался. На все десять рублей. И надо же ему было сюда прийти. Как нюх имеет, где очередную неприятность Бармину устроить. Весь сжавшись, Юрик замер на месте, ожидая, пройдёт Хвостов мимо или нет?

– Получай теперь ты, – шепнул третьекурсник, отваливая в сторону от кассы.

Юрик протянул паспорт в окошко.

– Бармин Юрий Артурович? – ужасающе громко спросила бухгалтерша, взглядом над очками сверяя лицо с фотографией.

– Да.

– Ишь, молодой, а хваткий, – покачала она головой. – Распишитесь здесь.

Юрик беспрекословно расписался в графе, потом на другом листе и на третьем тоже, даже не глядя на сумму. Бухгалтерша принялась кидать нераспечатанные банковские пачки денег на стол. Потом передала всю груду Бармину в окошечко: «Девять тысяч восемьсот рублей, считайте».

Сердце Юрика задребезжало от ужасной ответственности: «Ни черта себе, целая „Волга“!» Он не стал пересчитывать, а сразу понёс пачки следом за третьекурсником и положил рядом с ним на подоконник. И тут проходивший мимо низенький человек протиснулся плечом между Юриком и его деньгами, выхватил из кучи одну пачку и кинул её себе в портфель, затем другую тем же манером.

Бармин аж задохнулся от возмущения и неслыханной дерзости. Маленький такой человечишка, а наглый, как танк, карманник наверное. Только здесь этот номер не пройдет! Правой рукой Юрка вырвал у воришки портфель, куда тот наладился кидать чужие деньги, а левым локтем так турнул его, что наглец воробышком отпорхнул метра на четыре, махая крылышками, дабы сохранить равновесие и не грохнуться навзничь. Тогда только развернулся и Бармин, как в дурном сне признавая в карманнике самого замдекана, товарища Хвостова собственной персоной.

Красный от злости Хвостов поправил на шее галстук и, не вымолвив ни слова, снова замаршировал в психическую атаку к деньгам. Третьекурсник дернул Юрика за рукав: «Перестань, это наш человек». Но уже и до Юрика дошло, в чем дело. Не Хвостов их человек, а они Хвостовы. Никто не стремился разжечь скандала, всё окончилось тихо и благопристойно: пылая взором так, что искры сыпались снопами на ободранный пол захудалой конторки, Хвостов перекидал в портфель все денежные пачки, после чего гордо покинул территорию, не удостоив студентов взглядом.

Хмыкая себе под нос, убежал куда-то третьекурсник, а Бармин сразу отправился в магазин «Спорттовары», где приобрел вьетнамские кеды с твёрдыми красными подошвами за девять рублей. Точно такие были у него в школе, другими «Спорттовары» не торговали. Но чём-то новая обувь была ему неприятна. Скорее всего, слишком деревянными подошвами, а возможно, и тем, что деньги имели хвостовское происхождение, стало быть, от них следовало ждать подлянки.

5. Можно, я здесь тихо постою?

Ранним общежитским вечером, едва Эля Грамм закрыла коридорную дверь на лестничную площадку, припёрла её стулом, села, забросив ногу на ногу медлительным и плавным движением, прикурила, глубоко затянулась, как сразу кто-то в ту дверь ломанулся, однако спихнуть Элю с места не смог, наверное, вместо каши слишком долго питался пельменями фабричной выделки из буфета.

– Ходи, как все люди, по парадной лестнице! Нечего людей стеснять в «целовальнике», – посоветовала она с ленцой в голосе неизвестному слабаку, одобрительным взором коснувшись парочки, обнимавшейся в сумраке пролётом ниже.

На чёрной лестнице общежития лампочек никогда нет, их предусмотрительно выкручивают заинтересованные граждане, лишь тусклый голубоватый свет уличного фонаря чуть-чуть проникает через высоко расположенное закопчённое окно. Ноги Эли Грамм столь изящных линий, что поневоле кажется, будто это и есть тот самый недостижимый идеал, на который можно глядеть и глядеть, получая чисто эстетическое удовольствие, без всякой задней мысли. Юрик сидел на пожарном ящике с песком, расположившись рядом с Колокольчиком. В двери снова колотятся – мелко, дробно, требовательно. Это приводит Грамм в ярость.

– Пропусти ты его, – не выдержала Колокольчик, – а то чувствуется, человеку сильно невтерпёж.

– Куда может быть здесь невтерпёж? – делает глаза навыкат Грамм. – Товарищ, туалет в другом конце коридора!

Стук, однако, продолжился.

Эля вскочила, гневно стряхнув пепел с сигареты, пнула стул в сторону и резко дёрнула ручку на себя – в распахнутую дверь вклинилась долговязая тень фигуры Гапонова, пытаясь как можно скорее раствориться в сумраке площадки.

У Гапона ясные, чистые глаза, пышные кудри менестреля до плеч, он отлично играет на гитаре, поет, обладает режиссёрским талантом (снял три фильма на любительскую камеру) и в прошлом году являлся лучшим организатором факультетских КВН, вечеров, дискотек и прочих мероприятий. За блестящее проведение Дня математика даже получил именную грамоту от деканата. Что не помешало тому же самому деканату по итогам весенней сессии отчислить Валеру за неуспеваемость.

– Мужики! – горячечным шёпотом доложился Гапон, – спасайте! Меня военкомат обложил, хотят повестку вручить! По всем этажам рыщут, волки бешеные. Можно, я здесь тихо постою? – и тут же юркнул за дверную створку, прижавшись к стене, наружу выставив один только нос, как перископ подводной лодки, отслеживая ситуацию.

– Эх, Валера, Валера, шут ты гороховый, массовик-затейник, – вздохнула Грамм, ставя стул перед открытым нараспашку дверным проёмом, – никакого интима из-за тебя народу нет. Отслужил бы своё, вернулся и женился на мне, как честный человек.

– Тс-с-с-с! – раздалось из-за двери.

– Вот, а теперь шипишь, словно змей подколодный, ну и какая от тебя советскому народу прибыль?

Нос Гапонова, громко хрюкнув, тут же благовоспитанно исчез. Колокольчик тоже хихикнула.

– Грамм, не губи человека.

– Губи не губи, если человек сам дурак, то никто ему уже не поможет.

Она вскочила со стула и по-кошачьи подкралась к двери, за которой скрывался Гапонов, пережидая воинскую повинность:

– Я б ждала, Валера, честно ждала. И верила, сердцу вопреки.

Прижалась к двери спиной и даже, можно сказать, распростёрлась по ней всем своим сильным телом, таким образом, окончательно придавив к стенке. Гапонов стоически вытерпел натиск, не подав голоса протеста, по-прежнему ставя превыше всего личную свободу, презревая долг перед обществом. За что был награжден мощным ударом зада, который вынес столь же бессловесно, как и все предыдущие издевательства над мужским эго. Грамм вернулась на стул.

– Я б ждала и верила сердцу вопреки, – запела она мощным контральто. – Мы с тобой два берега у одной реки!

– Слышь, когда в колхозе были, – начала издалека Колокольчик, – я видела, как одна здоровенная свинья чесалась о забор, убойное зрелище, между прочим. Чешется, а сама рыло вверх задрала и смотрит, как забор под её напором качается. Мол, падает или стоит ещё? Любопытная такая зверюга.

– Вот, а некоторые еще заявляют, что свиньи вверх смотреть не могут, – удивилась Грамм. – Постой, а ты, собственно, к чему это рассказала?

– Да так что-то в голову стукнуло, воспоминания нахлынули о природе.

Светящийся проем заслонила воинская фигура в сапогах, портупее, при погонах и даже с повязкой «патруль» на рукаве. Всё как полагается в таких случаях.

– Девушки, Гапонова Валерия не видели? – радостно спросила фигура, пробегаясь по закинутой ноге Грамм более чем откровенным взором истинного ценителя.

Но зацепив уже профессиональным взглядом служащего военкомата сидящего на краешке песочного ящика Бармина, среагировала адекватно своим обязанностям:

– Предъявим документы.

– А ваши?

– От призыва уклоняемся, молодой человек? Ясно. Давайте-ка по-доброму, без лишних разговорчиков предъявим паспорт или студенческий билет.

– А вы кто здесь такой? – с весёлой наглостью белобилетника заинтересовался Бармин.

– Комендантский военный патруль, – пригрозила фигура басом и приосанилась.

Интересующийся нос Гапонова провалился за дверь. В глазах Грамм засветилось большое душевное любопытство.

– У нас что, в общежитии комендантский час ввели, товарищ военный? – поинтересовалась она, обдувая лейтенанта дезинфицирующей дымовой струей от сапог до фуражки. – Может, вы нас и спать будете укладывать?

Фигура мигом развернула фас к великолепной ноге, от большого удовольствия прищёлкнув каблуками.

– У нас, товарищи, идёт весенний призыв на срочную службу, вручаем повестки злостным уклонистам в вашем общежитии. Вот, кстати, девушки, есть у вас такой бывший студент Гапонов. – Он вспомнил о подозрительном Бармине, отдал честь ноге Грамм, взяв под козырек. – Извините, – вновь повернулся к Бармину. – Гражданин, предъявим документы.

Стоя в таком положении, военкоматчик мог легко заметить дурацкий гапоновский нос, который мало того что торчал, а ещё и дёргался туда-сюда, будто нюхал горячий суп с перчиком.

– Хорошо, идёмте со мной, товарищ лейтенант, – примирительно сказал Бармин.

– Ты мне их принеси сюда, братец, – тотчас успокоился вояка, пристраиваясь на месте Юрика на пожарном ящике и разглядывая Элькину ногу с бесконечно малого расстояния, расширив глаза, как близорукий без очков. – Фамилия твоя как?

– Бармин Юрий Артурович.

Лейтенант зашуршал повестками.

– Нет, вроде такого нет пока, но документ всё равно неси. Вдруг ты не Бармин?

– Не принесу, – обиделся Юрик.

– Ну, гляди, призовём вне очереди, как передового комсомольца. Да ладно, шучу, не хочешь – не надо, ты не наш кадр нынче. Так что учись, студент, пока не вылетел, родина подождёт. А вы, девушки, значит, здесь, в общежитии, проживаете? Не дадите ли воину… напиться, по древнему народному обычаю?

Грамм хмыкнула, встала со стула и потянулась высоко всей изумительной фигурой:

– Пойдём посмотрим, на что ты годен, надо пару гвоздей забить в стенку… по доброму народному обычаю.

Лейтенант лихо подскочил, взволнованно зашагал вослед Грамм, а через три минуты она вернулась одна и скучным голосом попросила у Колокольчика сигарету.

– Быстро ты… овдовела, – посочувствовала Колокольчик, выбивая из пачки пару штук.

– Что, лейтенант воды перепил, что ли? Куда родная армия запропастилась?

– Очень было хорошо – приходи солдат ишшо! – щёлкнула Грамм длинным ногтем по сигарете. – Все, был и нету, волной смыло. Гапончик, не дрейфь, выходи, гад паршивый, хватит тебе дверь раскачивать. Будешь должен три порции пельменей мне, Колокольчику и Бармину за отмазку от армии. Бармин из-за тебя свободой рисковал, а я вообще девичьей честью.

– Не, – раздалось глухо из-за двери, – опасно пока, они по всем этажам рыщут, я здесь посижу лучше ещё минуток двадцать. Ты его далеко проводила?

– Дальше не бывает. Послала по всем правилам, тебя бы ещё туда же отправить – и можно отдыхать по-человечески. А впрочем, ладно, так и быть, живи покуда. Вдруг на что сгодишься, в смысле рассмешишь. Хотя, если рассуждать логично, разве ж это жизнь?

– Небось лучше, чем в казарме.

– Вера Михайловна много задала решать? Колокольчик, не помнишь?

– Не помню. Ты что, решать, что ли, надумала?

– А чего ещё юной деве делать прикажете? Пойду в читалку, сяду там одна-одинёшенька и домашку сделаю. Назло всем всё решу, порадую Меньшикову.

– Нет уж, я пойду ужин готовить, – Колокольчик кинула окурок в пожарный ящик и поднялась с места. – Гапонов, что лучше: домашка или ужин?

– Ужин, – тотчас согласился из-за двери Гапонов.

– Ладно, отстоишь на посту положенное время, приходи в гости. Так и быть, накормим. А вы?

– Мы посидим ещё. Домашка подождёт.

Юрик с Грамм выкурили ещё по сигаретке. Дверь меланхолически покачивалась из стороны в сторону. Бармин быстро сбегал на пятый этаж и вернулся.

– Гапон, можешь идти к нам в комнату, всё чисто.

– Посмотри тогда и шестой этаж на всякий случай, лучше пойду картошку чистить.

– Наряд вне очереди? Ну, смотри, как хочешь, – заглянул в коридор. – Шестой этаж гол, как лысина новобранца.

Гапонов рванул в электрический проём и пропал. На площадке уже совсем стемнело. Влюблённые с площадки ниже тоже ушли, взявшись за руки.

– Чего не идешь учиться? – спросила насмешливо Эля.

– А ты?

– Сколько можно? Кончай здоровью вредить, – Юрик забрал у неё сигаретку, положил на лестничные перила.

– Что прикажешь делать?

– Что, что, – наполняясь внезапно смелостью, вдруг притянул к себе и стал целовать в губы, пахнущие никотином и ещё чем-то неуловимым, но гораздо более важным и дурманяще-притягательным.

Грамм хмыкнула, уклонилась.

– Обалдел, что ли, совсем? Разве так делают?

– А как?

– Хотя бы так, – положила локти к нему на плечи, несколько раз надавила, точно проверяя прочность, и поцеловала.

Держась за руки, они спустились на площадку, освобождённую предыдущей парочкой. Их место на песочном ящике заняли очередные курильщики. Оставленная на перилах сигаретка дымилась сама собой, озорно подмигивая розовым огоньком из темноты, пока не сотлела до самого фильтра, оставив после себя рассыпавшийся на перилах пепел. Когда через несколько часов из окошка сверху на лестнице начал брезжить рассвет, Грамм отпрянула от него и быстро убежала наверх. Хватаясь за стенку малокровным дистрофиком, Юрик направился в свою комнату. Ему приснилось, что он первый в мире африканский космонавт из страны Габон, вышедший в открытый космос, где с большой радостью кувыркается в черноте от счастья невесомости без скафандра, в одних трусах на длинной лиане-верёвке, а губы у космонавта просто невероятно толстенные, пухлые, негритянские, по-русски этими губами ни слова не выговорить – в общем, полный Габон.

6. Чтобы нам тут…

Вернувшись как-то вечером с уборочной в общежитие, Бармин обнаружил в комнате долгожданных соседей-первокурсников. Навстречу ему поднялся грузный брюнет с заметно выступающим над брючным ремнём животом, большой головой, на загорелом лице которой выделялись фундаментально сработанный нос и здоровенные оладьи щёк. Тёмно-карие глаза мерцали честным достоинством. Туловище выглядело как бы приделанным к нижней части тела с некоторым сдвигом, то есть при ходьбе оно выдвигалось вперёд, будто торопилось убежать, в то время как сам двигательный аппарат несколько отставал, что придавало солидному первокурснику вид слегка карикатурный, особенно с учётом того, что конечности он имел весьма толстые и по сравнению с туловищем коротковатые. Может быть, поэтому вид сей первокурсник имел исключительно серьезный. По такой солидности, Юрик определил его возраст лет в тридцать пять – сорок. Изредка такое случалось в местной истории, что пожилые деревенские учителя вдруг оставляли своё многочисленное потомство на попечение жён и приезжали получить настоящее математическое образование на очном отделении университета. Человек встал навстречу Бармину и протянул широкую ладонь:

– Анатолий Моисеевич Шихман, из древнего города Киева, – представился он и дипломатично добавил: – Нас к вам поселили.

Руки Бармина после уборочной были не вполне чисты, после краткого замешательства он всё же ответил на рукопожатие и назвал себя.

– Очень приятно, – Анатолий Моисеевич широко улыбнулся и сразу стало ясно, что никакой он не отец семейства, хотя со временем непременно им станет, а просто очень солидный семнадцатилетний первокурсник. – А это наш Женя Парилис.

На пустой кровати сидел совсем молодой паренёк, производивший впечатление общей нескладности, возможно, из-за того, что обут бедняга в сандалеты на босу ногу и в то же время на голове зимняя шапка-ушанка, на шее повязан шерстяной шарф большим неумелым узлом спереди.

– Женя из Ташкента. Мёрзнет. – Толик становился прямо на глазах моложе и моложе. – Есть ещё третий, Соловейчик, но он пока отсутствует по уважительным причинам.

– Да, отопление ещё не включили, но каждый день обещают, – обнадёжил Юрик Женю Парилиса, который, дёрнув шеей по-куриному, глянул на него как-то боком, потом, снова дёрнув, перевел взгляд на окно, ещё не успевшее обрасти коркой льда.

Шихман склонился к уху Бармина, зашептал, не скрывая восхищения: «У Жени папа доктор наук и мама доктор наук, а сам он – гений в математике». Гений опять дёрнул шеей. Руки его мелко тряслись, имея синевато-серый цвет. В то время как в комнате, между прочим, не так уж и холодно, градусов пятнадцать тепла.

Надо было как-то отметить знакомство, и в этом случае первое слово оставалось за старшим, то есть за ним, как-никак общежитским аборигеном и второкурсником. Юрик сходил на кухню с полевой добычей, намыл моркови килограмма два, начистил на прошлогоднем пожелтевшем экземпляре газеты «За советскую науку». Почищенную свежую, сочную колхозную морковку ещё раз помыл на кухне под краном и, соорудив красивую пирамиду на тарелке, предложил соседям. Женя Парилис отрицательно махнул головой по широкой амплитуде, как конь-трёхлеток, отбивающийся от паутов при купании табуна.

– Сейчас, – улыбнулся Шихман, – всё устроим.

И тяжеловесно выбежал из комнаты, как оказалось, к девчонкам из своей группы.

Притащил терку, пыхтя паровозом, натёр морковку на тарелке, сверху посыпал немного сахара-песка и с маленькой чайной ложечкой передал всё это Парилису. Тот критически осмотрел, но ложечку взял и стал кушать морковку, время от времени резко дёргая шеей. Остальные хрустели так, пользуясь собственными зубами.

– До чего вкусная вещь, – восхитился Шихман, – аж есть чего-то захотелось.

Извлек из чемодана здоровенную сковороду, осторожно постучал себя несколько раз по голове – раздалось аппетитное гудение чугуна.

– Сейчас бы свиных ребрышек пожарить, – зажмурился он от гастрономического вожделения, – для спасения жизни от сибирского холода.

– Между прочим, имеется и другое средство для спасения жизни, – Юрик выставил на стол бутылку водки, приготовленную для такого случая.

– Кстати, сегодня на ночь прогноз до минус пяти и дождь со снегом обещали.

– Ну вот, видишь, я и говорю: во имя спасения жизни. Снег уже валит. Картошка сойдёт для спасения жизни?

– На сале ещё как пойдёт. А что, есть?

– Есть.

– А у меня сало есть топлёное киевское.

Юрик сунул руку под кровать, где хранилась куча картофеля, вывезенная с полей, выгреб её на свет. Картошка раскатилась по всей комнате, подпрыгивая по полу и оставляя на нём комочки подсохшей колхозной глины.

– О! Це гарно, – делая из щёк-оладий щёки-колобки, улыбнулся Шихман, с ножом наперевес бросаясь под стол, куда закатилась одна картофелина. Парилис быстро поджал ноги.

В два ножа они наперегонки начистили кучу картошки, Толик выбрал из огромного количества своих вещей, сваленных на кровати и под кроватью, двойной полиэтиленовый пакет с белым топлёным свиным жиром внутри, выдавил на сковородку:

– Лук есть?

– Нет, на лук нас пока не посылали. Давай без лука.

Но хозяйственный киевлянин сбегал к своим девчонкам, притащил луковицу, нашинковал её и со всеми необходимыми для украинского блюда составляющими умчался на кухню. Полчаса – и вот вам сковорода жареной картошки в комнате. Анатолий разлил водку по стаканам, откинул массивную голову будущего знаменитого учёного, которая отлично смотрелась в сидячем положении в электрическом свете, лоб даже поблёскивал, как венецианская площадь Святого Марка в свете луны, и произнес тост:

– Чтобы нам тут весело жилось и отлично училось!

Парилис водку пил отказался, но шапку снял и улыбнулся первым весенним подснежником. Только улыбнулся, как в комнату требовательно постучали. Женя мигом натянул шапку обратно на голову, попытался завязать тесёмочки, однако пальцы от холода не слушались.

– Санкомиссия! – вскричал свистящим шёпотом Шихман, хватая бутылку и пряча её под кровать. – С сегодняшнего дня начинает ходить по этажу, внизу объявление висит. Как же я забыл! – трахнул по своему могучему лбу. – Открывайте быстро форточку, надо проветрить помещение!

«Хвостов, зараза, с обходом пошёл, – догадался Бармин, быстро собирая со стола стаканы, пряча там же, под кроватью, и сам чуть туда не влезая от страха. – Ему доложили, что я в общаге устроился. Хорошо, что успели хоть немного согреться. Если спросит, что я здесь делаю, скажу, что в гостях у лучших друзей».

Парилис неуверенно вскарабкался на подоконник. Координации у него никакая. Открыл форточку и бухнулся на кровать.

– Войдите, – Шихман беззвучно открыл замок и теперь стоял перед дверью с деревянной ложкой, полной картошки, в руках, будто он и ест так вот, разгуливая по комнате.

Входить, однако, не торопились. С грацией юного бегемота Шихман прыгнул обратно за стол, поднес ложку ко рту и замер, словно готовясь к фотографированию в университетскую газету под заголовок «Отличники учебы на занятиях и дома». Дверь открылась, но ни софитов, ни санкомиссии, ни тем более зловредного замдекана Хвостова за ней не оказалось.

– Мальчики, можно? – серебристым голосом Красной Шапочки спросила Эля Грамм, осторожно проникая в комнату.

Шихман тут же заскакал вокруг, эквилибрируя картошкой на столе и одновременно двигая свой стул, освобождая место:

– Садитесь с нами кушать, мы счастливы видеть вас в своём кругу!

А сам помог вернуться на место Парилису, предварительно сняв с него шапку. Грамм осторожно присела. Бармин вернул на стол бутылку и стаканы.

– Юрик, нехорошо детей спаивать, – упрекнула Грамм.

– Празднуем их первый день учения и нашу очередную морковную эпопею.

– Я только на минуточку, – Шихман выбежал из комнаты и тотчас вбежал с чистой тарелкой и стаканом, будто в коридоре перед дверью стоял дежурный официант.

– Собственно говоря, зачем я к вам пришла? – спросила недоумённо саму себя Эля Грамм. Глаза её сверлили Бармина, таращась двумя изумрудами, в то время как вопрос оставался без ответа.

– Смеешься? Я к вам захожу каждый божий день. Так почему тебе не зайти для разнообразия?

– Нет, нет, я по делу. Ты уже, наверное, решил те интегралы, которая нам Вера Михайловна задала?

– Эля, когда? Толик, обслужи девушку, ты у нас сегодня хозяин.

– Мне чуть-чуть, – указала миллиметровый зазор пальчиками Грамм. – Хватит, хватит. А не врёшь, Юрик? Поди уж всю тетрадку исписал втихаря на «отлично»?

– И тетрадку ту тебе немедленно отдать?

– Ох, ты… Вот, Бармин, честно тебе скажу: ты всё-таки противный мужикашка, сил моих женских нет на твои ужимки смотреть!

Аккуратно опрокинула водку и бросилась закусывать картошкой.

– На свином сале? – воскликнула она, ширя и без того выпуклые глаза. – Кто жарил?

Толик вмиг возгордился.

– Я.

– Хорошего человека сразу видно, за версту пахнет мамой-Украйной, где Тараса Шевченко папаха лежит. Так, Бармин, чтобы через пятнадцать… нет, десять минут сидел в читальном зале и решал интегралы! Иначе я не знаю, что с тобой сделаю…

– Голодранцы усих краин, гай до кучи! – произнес тост украинец Шихман.

Что касается Грамм, она просто выпила, встала и твёрдо вышла вон с грацией женщины, знающей себе цену, которую в данной комнате ей никто дать не в состоянии.